ные
пиры  Грузии,   Калмыкии,   Узбекистана,   а   однажды   посрамил  меня  как
представительницу России гурьевской кашей.
     Из ближайшего магазина я  приносила замороженных  цыплят --  слипшиеся,
схваченные  льдом жалобные  тушки, погруженные в еще  более  чем смертельный
холод,  застывшие в  трагическом  объятии в невероятных скульптурных  позах,
вывернув  мертвые  головы  с  младенческими  гребешками,  сурово  стиснутыми
клювами, закатившимися слюдяными глазами. Лед постепенно отпускал скрюченную
плоть, начинавшую блуждать в поисках удобной, расслабленной позы, отходившую
от  жуткой  неподвижности  и  просыпавшуюся  для  дальнейших работ  над нею.
Поблескивая   линзами   очков,  Теймураз   улыбался   гостеприимной  улыбкой
архангела, переносящего вверенные ему души в  рай, тогда как пальцы его были
деловиты   и  отчужденны.  Они  как   будто  наигрывали  рассеянно  какую-то
музыкальную  фразу, одну за другой,  но  только это  были  не  клавишные, не
духовые, не  струнные, это была  неподвижная плоть,  в которую  он  старался
вдохнуть  вторую   жизнь...  Точным,  полным  профессионального  достоинства
движением  отсекал  головы,  распахнувшие  под ножом зевы в последнем глотке
небытия, сухие, покрытые слюдяной перепонкой ноги и все  это сгребал в миску
для холодца, затем делал на тушках продольные надрезы и запускал в  них свою
блаженную руку, неуследимым, мгновенным рывком выгребал из цыпленка  все его
внутренности: сизо-перламутровую  трахею,  крохотный мешочек сердца,  бурый,
точно  покрытый  осклизлым  мхом   камень,  желудок,   дымчато-алую  печень,
ядовито-зеленый комочек желчного пузыря, пенящиеся кровью  пористые  легкие.
Теймураз  владел искусством потрошения с таким совершенством, что со стороны
казалось,  будто  ему, как Богу, ничего не стоит собрать  из мисок  все  эти
комочки внутренностей, затолкать обратно в тушку и  вдохнуть в птицу отнятую
у  нее жизнь. Он,  быть может, и совершил бы это из любви к искусству, но мы
ему мешали, по нашим внутренностям уже  струился древний зов жизни, они были
пусты, как потрошеные тушки,  и настроены  на  запахи приготовляемой пищи. Я
чистила сковороды,  Женя  повязывал  фартук  вокруг  брюшка, Заур возился  с
зеленью.  Обратного  пути  не  было.  Впрочем,  кулинарные  страсти  владели
Теймуразом  только  в начале  сессии --  проходили  дни, по  мере  утраты им
интереса к поварскому делу стол наш беднел, и дни экзаменов связаны у меня с
настойчивым ароматом картошки.
     Когда мы с Теймуразом шли по рынку, менялся даже стук его палочки. Она,
как живое существо, заряжалась раздражением, искрила недоверием к торговцу и
его  товару.  И  хлопала  меня по икрам,  напоминая: на стрелку,  на стрелку
смотри...  Ему  не  нравилась моя сговорчивость.  Он  был уверен,  что  меня
пытаются обмануть. В  каждом яблоке он  прозревал червя.  Он запускал руки в
груду неправдоподобно  крупных груш,  окруженных медовым ароматом,  ощупывал
их, подносил  к своим  очкам-окулярам,  как Полифем,  пытающийся  обнаружить
Улисса, и с торжеством откладывал  одну-две с отметинами на янтарных  боках.
Между  Теймуразом и торговцем завязывалась  яростная перепалка на осетинском
языке.
     -- И за это ты хочешь рубль? -- угадывала я.
     -- А что, по-твоему, такие груши не стоят рубля?..
     -- На этих грушах твой вол переночевал...
     Мне  было неловко  перед торговцем, а между тем  было  заметно,  что он
вполне доволен Теймуразом. Что они вдвоем как бы выполняют освященный веками
обряд. Что если  б я взяла груши не торгуясь, торговец почувствовал  бы себя
обескураженным. Теймураз  с подозрением прислушивался  к  звону меди в  моих
руках.
     -- Сколько он дал сдачи?
     -- Сколько надо, -- отрезала я.
     -- Русская мотовка, -- говорил он, обиженно пыхтя.
     И все же  с Теймуразом на рынок ходить было лучше, чем с Женей. Сначала
я долго не могла понять, почему Женя в воротах крепко хватает меня за  руку,
как маленький  мальчик,  который боится потеряться, а стоит  мне  подойти  к
прилавку,  останавливается  с растерянным видом сироты,  к  тому  же  сироты
слабоумной, тычащей пальцем в  сторону  прилавка  и мычащей: "Купи, купи..."
Потом  поняла,  что Женя  таким  манером  пытается  сэкономить  наши деньги,
вызывая  у  торговцев  сострадание.  И  когда  сердобольные  осетинские  или
ингушские бабушки  спрашивали  меня: "Это твой брат?"  -- Женя, очнувшись от
своего слабоумия, жалобно подхватывал, цепляясь за мою руку: "Брат, брат..."
     С Женей, живущим в Таганроге, у нас, как у двух земляков-чужестранцев в
далеком  краю,  возникла  дружба. Зрачки  его глаз были  всегда закачены.  Я
смотрела в  синеватые  белки  и не могла  отвести взгляд, потому что он  это
сразу  чувствовал, точно  мои зрачки  согревали роговицу  его  глаз:  стоило
немного отвернуться,  как  он  тут  же  повышал голос,  чтобы  не  дать  мне
ускользнуть. Женя узнавал меня в толпе -- говорил, что по духам,  но и когда
духи кончились, все равно узнавал, настораживался, поворачивал  голову в мою
сторону и окликал по  имени. Он любил со мною разговаривать, часто спрашивал
про девушек:  что им нравится в ребятах? Я отвечала: доброта.  А еще что? --
настаивал  Женя, и я говорила:  культура.  А еще? -- снова спрашивал  он,  и
однажды Коста, оказавшийся рядом, желчно ответил ему: "Пол".
     -- Как я выгляжу со стороны? -- допытывался Женя, и я отвечала:
     -- Нормально.
     Я  разговаривала с  ним, и у меня  чуть кружилась голова,  как у  героя
Уэллса  в  момент  его  рокового опыта  над  самим  собою,  когда  от  всего
громоздкого  человеческого  существа оставался  один  голос,  обнаруживающий
себя, как змея, неразличимая среди зелени, пока она неподвижна.
     --  Но я не кажусь  со  стороны странным? -- настаивал Женя, обращая ко
мне доверчиво распахнутое лицо.
     Бесполезно пожав плечами, я говорила:
     -- Что в тебе странного?
     Слепой, а от него не спрячешься, такая парадоксальная ситуация, зрячему
можно  на каждом шагу  поставить  силки, обманки,  заворожить движением, как
завораживает змея, изобразить на лице  то или  иное  чувство. Мир  с  заживо
содранной кожей зрелищности должен был бы истечь кровью, если бы Женя в нем,
собственно,  родился,  но  он  родился в своем личном, вылепленном  пальцами
пространстве, где мир  и свет разговаривают на языке температуры, запаха или
голоса.
     -- Меня  очень интересуют девушки,  -- сказал  однажды Женя. -- Знаешь,
ведь я знаком дома с очень многими девушками...
     -- Вот как?
     --  Да, -- с гордостью сказал он.  --  Иногда  я набираю  наугад  номер
телефона, и если трубку берет девушка, мы начинаем беседовать. Веришь ли, ни
одна  не  бросила  трубку.  Из этого я сделал вывод, что  все  девушки очень
одиноки.
     -- Думаю, ты просто интересный собеседник.
     --  Да,  я  тоже так считаю, --  засмеялся он, -- ведь с  той  или иной
девушкой,  случается,  говоришь  чуть ли не  до утра,  и ей не  скучно.  Моя
телефонная книжка  распухла от  девушек.  Но ни одной я  не дал  свой  номер
телефона...
     Каждый  свободный  вечер  Женя,  как  тать  ночной,  свершал  набег  на
светящиеся  одиночеством жилища таганрогских  девушек.  Накидывал сплетенную
сеть цифр  и похищал девушку не выходя из дома. Телом она была как бы во сне
(то есть невидима), но душа ее,  захваченная исповедью незнакомому человеку,
бодрствовала... Женя  настолько выкладывался в разговоре с очередной  ночной
девушкой, что на следующую  ночь звонил другой, чтобы дать взойти  невесомым
семенам  предыдущего  разговора.  Каждая   девушка   была  ему  дорога,  как
возлюбленная, но всех их доносила к нему мощная струя одной и той же мелодии
-- мелодии романтизма. Практического склада девушки отсеивались с нескольких
фраз. Самой  умной из  его  девушек была  Зинаида.  Сколько лет  можно  дать
голосу? Женя считал, что  Зинаиде было  за  тридцать,  и он тоже притворялся
тридцатилетним.  Судя по  номеру, она жила где-то рядом, во время  разговора
она просила его  смотреть из окна на Большую Медведицу. Как-то  он попытался
выяснить ее адрес, но Зинаида попросила его  дать  клятву, что он никогда не
будет ее искать: ему было  легко сдержать слово. Женя  давал своим  девушкам
все, что  только  может  дать  бескорыстный  голос: искренность,  теплоту  и
доверие.

     От  Теймураза   я  услышала  удивительную  историю.  Как  в  запутанной
гармонической задаче,  в  ней  слился дикарский  мотив, оживающий  на  языке
какого-то   древнего   горского   инструмента,  с   балалаечным  треньканьем
российской  неразберихи  и  кондовым  цоканьем  советского  бюрократического
церемониала...
     Когда-то прадед Теймураза, ингушский барон, сопровождал на охоте одного
из великих князей и был прозван им за меткость на индейский манер  Соколиным
Глазом.  Это прозвище так  пришлось по  душе барону, что он  прибавил его  к
своей фамилии  и стал  зваться  --  Цховребов Соколиный Глаз. С тех  пор все
Цховребовы стали Соколиными Глазами. Семнадцати лет Теймураз  вместе с отцом
попал в  автомобильную  катастрофу, в  результате которой отец погиб, а Тейм
частично  лишился зрения.  Несмотря на  то что  милиция разобралась  в  этом
печальном происшествии и выяснила,  что  виноват  в  случившемся был  именно
Соколиный  Глаз,  превысивший  скорость  на  повороте и не сумевший избежать
столкновения, Теймураз остался при мнении, что катастрофа была подстроена их
давними врагами Бедоевыми. В другой машине путешествовали по Кавказу молодые
русские с  палаткой в багажнике, но  ни эта  палатка,  ни гитара с бантом на
грифе  не  смогли  рассеять подозрения Тейма в том,  что за  спиной  русских
наймитов стоял богатый  клан Бедоевых. "Так ведь милиция же разобралась", --
сказала  я  ему,  на  что обычно  тихий Теймураз взвился,  точно  ошпаренный
кипятком: "В местной милиции работает  половина Дзакоевых,  они родственники
Бедоевых, ты что, не понимаешь? Коза это  понимает, а ты не  понимаешь! Рука
руку моет, не знаешь, да?!"
     Через год мать повезла Теймураза в Москву, где в  Четвертом  управлении
подвизалась  их  дальняя  родственница, указавшая им на еще  более  дальнего
родственника, офтальмолога, который мог бы помочь Теймуразу,  удалив осколки
стекла  из  его  глаз.  Этот  доктор  немедленно  согласился  прооперировать
Теймураза.  Но  в  ходе  подготовки  к  операции сомнения  начали  одолевать
пациента.  Ему  объяснили,  что  решающим  моментом  при  подобной  операции
является быстрота пальцев оператора, то  есть техника,  которой офтальмолог,
его родственник, действительно  обладал лет двадцать назад, но сейчас у него
руки уже не те. В создавшейся ситуации, чтоб не обидеть человека, оставалось
сослаться  только  на  собственную трусость и  нерешительность,  что  скрепя
сердце и сделал Теймураз, чтобы  увильнуть от неповоротливых пальцев старого
врача. Он уехал  домой и оттуда с помощью матери снова стал забрасывать сети
на Москву. Отыскали другого  офтальмолога, который согласился прооперировать
Теймураза, но теперь  надо было решить проблему, как не обидеть при этом  ни
родственницу из Четвертого управления, ни родича-офтальмолога. Эту странную,
на  мой  взгляд, ситуацию разрешила  смерть  старого глазника. Но когда  все
препятствия на  пути  к  операции, казалось, были устранены, возникли  новые
обстоятельства:  выяснилось, что  несколько  лет  назад  молодой офтальмолог
оперировал одну  из  Бедоевых  по поводу  глаукомы.  Теймураз  категорически
отказался от его услуг. Мать Тейма, также ненавидящая Бедоевых, умоляла сына
забыть вражду и лечь  на  операцию,  но  он был уверен, что молодой  хирург,
будучи  подкуплен  Бедоевыми, окончательно  лишит  его зрения.  Старая  мать
Теймураза до сих пор ищет врача для своего сына, хотя поиски эти осложнились
испортившимися  отношениями  с   родственницей  из   Четвертого  управления,
почувствовавшей себя оскорбленной.
     Вот  такая  была  ерунда,  такая  оскорбительная  для  здравого  смысла
дикость. Слушая эту историю, я таращила  на Теймураза глаза, точно сама была
слабовидящей, пытаясь сфокусировать в  своем зрачке эти исторические чувства
и  мотивы, в  которых,  с моей точки  зрения, было  не больше смысла, чем  в
лепете сумасшедшего, в  то  время как Теймураз, в пылу объяснений смахнув  с
лица свои лупы-очки  и  глядя  на  меня совершенно  зрячим  глазом,  пытался
выстроить на  моей сетчатке свою  нерушимую логику,  проникающую  до  самого
глазного дна, и  кто из нас был в эту минуту слепым, я  уже не могла понять.
Микроскопические осколки стекла  с течением  времени уходили  в  его глазное
яблоко все  глубже, подбирались, быть может, к периферийному зрению в мозгу,
а он  в  это время  сосредоточил  всю  силу своих  больных  глаз  на  образе
Бедоевых, которые, скорей всего, и думать  о нем забыли. Его зрение  уходило
своими корнями в какой-то искаженный образ, в  галлюцинацию, и все  это было
так нелепо, что оставалось только руками развести.

     Теймураз говорил  о  своих  глазах, как о  покинувшей  его девушке,  на
возвращение  которой он  не утратил надежды. Это от  него я узнала,  что мои
голубые глаза видят  иначе,  чем глаза местных жителей,  вот  почему посреди
яркого солнечного  дня  меня настигали  приступы головокружения. Глаз -- это
сложное  объемное  тело-эксцентрик,  непрерывно находящееся в  колебательном
режиме  относительно своих осей симметрии. Глаз отражает  световой "зайчик",
улавливаемый  врачами через  особо чувствительные  приборы. Глазной бокал --
как одна половина песочных часов, вторая их половина наложена  на переводную
картинку  сознания.  Узкое  место  --  зрачок,  или  фокус,  сквозь него  не
пробиться  прошлому, обремененному  печатью  своего времени, в нем  застряли
кочевники со  своими  певучими стрелами, средневековые  замки  с  подъемными
мостами, аутодафе, ристалища, хотя кое-что просочилось -- отдельные мелодии,
рифмы, клетки с  канарейками,  пепел Клааса.  Сквозь частый  гребень времени
прорастают  вещи сегодняшнего дня.  Действительность  состоит  из  вещей.  С
каждым веком и годом вещей становится  все больше. Вещь усыновила  человека,
все  чаще он живет в ее тени,  избегая  появляться  под солнцем истины. Хотя
каждый  из нас печален  и одинок, как  буква, выпавшая из  слова,  унесшая с
собою частицу смысла целой  фразы, страницы, книги. Вещь не страшна только в
руках  маленьких детей, умеющих построить страну из  бутылочного  осколка  и
еловой шишки, но страна эта с течением дней, с движением солнца  испаряется,
как утренняя  роса,  ведь  жизнь человеческая готовится  на слишком  быстром
огне, под нею, как гигантский костер, разложено солнце, и мы, повзрослев, не
можем не дышать испарениями  его горячечного  бреда, в котором  картина мира
заранее  искажена:  надо  бы,  чтоб  светофильтры  зрачка  были  устроены  с
поправкой  на вечное безумие жизни.  Это  глаза размножают  в  мире то,  что
сердце хотело бы свести на нет.

7

     Моей дружбе с бабушкой сопутствовала одна странность  в моем характере:
я никак не могла  научиться обращению к взрослым на  "вы". Мне и  до сих пор
представляется это "вы" попранием прав  личности, отбрасываемой в душный мир
толпы,  мир множественности,  где не может  быть места  доверию.  Одна буква
взамен другой не может заставить людей уважать друг друга, если речь не идет
о буквалистском, формальном уважении. А формальности, начиная с обязательной
новогодней  открытки,  которой ждал от  меня отец,  даже  если я  находилась
рядом, и заканчивая включением в музыкальную программу Баха, всегда вызывали
во мне чувство протеста и легкое головокружение: будто эта ненужная открытка
могла  искривить  параметры  реальности,  вызвать сползание души в  какую-то
мертвую, безвоздушную сторону. "Ты" на вкус и на слух теплое, как дыхание, и
простое, как дом, а "вы" -- это завывает ноябрьский ветер за окнами.
     Бабушка хотела быть  строгой,  но  у  меня  уже имелся опыт  общения со
строгими людьми, в  частности с моим отцом. Для  того чтобы сбить  спесь  со
взрослого, надо все его усилия по напусканию строгости перевести в плоскость
игры,  веселой шутки.  Строгость  бабушки была чисто  формальной, и я быстро
обозначила  степень своей свободы, сразу начав говорить ей  "ты", что больше
всего поразило ее,  привыкшую к  иному обращению. Бабушке  ничего другого не
оставалось, как сделать вид, что на время моей болезни она принимает правила
игры,  но  я   радостно  предчувствовала,  что  болезнь  пройдет,  а  "игра"
останется.  Если человеку сразу  и  бескомпромиссно  предложить  собственные
правила  общения,  он  никуда  не  денется,  примет  их.  Но  только  сразу,
бескомпромиссно и  свои  собственные, чтобы он  со своими опоздал,  а  когда
спохватится,  будет уже  поздно --  он уже  едет  по  другому, чем замышлял,
маршруту.
     -- Не знаю, как вас благодарить, мама, вы выходили мою дочку.
     -- Да  уж, у  кого-кого, а  у меня есть опыт ухода  за  больными...  --
ответила  бабушка,  и по мгновенно изменившемуся  лицу мамы я поняла, что за
этой фразой кроется какая-то  история, которая в дальнейшем еще получит свое
развитие...
     Дело  было  не  только  в  характерах  действующих   лиц,  не   умеющих
приспособиться  друг  к  другу,  а именно  в  какой-то  истории,  старинной,
истрепанной  партитуре  отношений,  которая  всегда под  рукой,  в  ней  уже
расставлены  тональность,  паузы,  темп,  педали,  намечено  развитие тем  и
модуляций,  уже имеется заключительный аккорд, и как я  ни старалась, мне не
удалось  стереть ноты,  спрямить ходы чувств исполнителей этой пьесы. Играли
они на заведомо расстроенных инструментах, и воспринимать их игру можно было
только с поправкой на  безнадежно плывущее, фальшивое звучание эпохи.  Между
тем мне казалось: весь  этот  шум и грохот,  вызывающий  колебания почвы под
ногами,  можно простучать одним пальцем, как "чижик-пыжик",  но  родители  и
бабушка настаивали на особой сложности партитуры. Им следовало бы, наверное,
выяснить  свои  отношения,  осторожно  подбирая  слова, методом  бормотания,
тихого  полушепота, избегая  встречаться взглядами,  не настаивая слишком на
своем существовании и праве говорить в полный голос. Такую осторожность  мои
бескомпромиссные родные посчитали бы притворством. А притворство было им  не
свойственно,  за исключением той  его опасной  разновидности,  когда человек
обманывает  самого  себя.  Внутренний  мир бабушки  сложился  давно,  он был
настолько отчетлив и очерчен специальными словами, хмыканьем, пожатием плеч,
фигурами  умолчания  и безмолвного выказывания своего отношения, что я почти
физически ощущала его границы, как грудную клетку,  вздымающуюся от дыхания.
В поведении  же моего отца было  много такого, что стороннему  взгляду могло
показаться театральным, но это не было притворством... Например, прежде  чем
подать милостыню  одноногому опрятному  нищему,  всегда стоявшему  у  дверей
нашей булочной, отец сначала за руку здоровался с ним: "Доброе утро, Тимофей
Игнатьевич!"  --  и  вся  очередь  поворачивала  головы  на  этот  маленький
спектакль, удивляясь отцу. В его жесте не было фальши, но люди, глядя на них
с  нищим, не  могли  не  ощутить  в  его  поступке некоего  демонстративного
попрания  издревле  установленного   порядка,  согласно  которому  тот,  кто
протягивает  руку  за подаянием, как и тот,  кто подает,  не должны иметь ни
лиц, ни  имен. Мама же  не  умела  притворяться до  такой  степени,  что  на
школьных родительских собраниях, когда речь заходила обо мне, ее дочери, как
ни в  чем  не бывало продолжала  читать  книгу,  прячась  за спинами  других
родителей, и в этом якобы непринужденном отсутствии интереса к тому, что обо
мне  говорят, было  тоже  что-то  нарочитое --  если тебе  неинтересно,  как
успевает твой ребенок, стой на этом до конца и не ходи ни на какие собрания.
Словом,  людям,  уже  расписавшим  свою манеру поведения на сто  лет вперед,
т