нова  возродилась в
правой  руке,  после чего  завязалась  драма с  лобовым  столкновением  двух
центров:  на  гневный  волевой призыв-аккорд, утонувший  в  огромной  паузе,
ответил диссонансами дисгармонический аккорд в контроктаве, после чего пошло
бурное излияние дисгармоний, показывающих себя с разных сторон, в противовес
этому  всплыла   группа   тихих  стройных  аккордов,  гармонизирующих  мотив
"Мизерере".  Несколько глиссандо  подряд --  и  мелодия осторожно,  будто на
ощупь, вернулась в тонику...
     Коста  резко отбросил руки и всем корпусом  обернулся в сторону  Регины
Альбертовны. Не знаю, как я только устояла на ногах во время этой бури.
     -- Это -- мое? -- робко спросил Коста.
     Регина Альбертовна рассмеялась:
     -- Это я  должна спрашивать  --  твое это  или не  твое. Ну что ж... --
Голос  ее  был  бодр  и  исполнен  любопытства. --  Поздравляю. До свиданья,
Васильев. Я  уж  и  не  чаяла,  когда  ты наконец  переболеешь  им. Как  это
называется?
     --  По  форме,  я  думаю,  все-таки  прелюд,  а назвал  я его "Старость
композитора".
     -- Ну да,  с "Мизерере"  у тебя хорошо  получилось, точно по звуку,  --
согласилась Регина Альбертовна. -- Это ведь Лист написал уже в монастыре?
     -- Да, в старости.
     --  Сейчас запишем на  магнитофон, --  сказала она  и протянула  руку к
катушечному магнитофону "Днепр", стоявшему на нижней полке этажерки. -- А вы
посмотрите книги, я уже  вам  предлагала... -- бегло взглянув в мою сторону,
повторила она.
     --  Хорошо,  --  поспешно  ответила  я  и,  смиряя  свое  взвившееся от
внезапной обиды самолюбие, отключившись от них, от  их тандема, в котором не
было места ни мне, ни моему мнению о музыке, ни даже моей мысли, отвернулась
к книгам.
     Разглядывая  корешки книг на самодельных книжных полках, я с удивлением
увидела,  что  почти все они были заставлены перепиской композиторов. Письма
Рахманинова в двух томах. Письма Мусоргского к друзьям. Письма Чайковского к
Сергею Танееву, к  братьям  и  к госпоже  фон Мекк.  Письма членов  "Могучей
кучки"  к  членам  "Могучей   кучки".  Письма  Стравинского.  Письма  Сергея
Прокофьева.  Собранные  вместе, эти увесистые тома производили  впечатление.
Да, писали -- не гуляли. Когда же они  все сочиняли свою бессмертную музыку?
Письма Верди к Джульетте Стреппони, Грига к Нине, Бетховена к Беттине, Листа
к Мари Д'Агу. Вот томик писем Фридерика Шопена... Задумал как-то он написать
письмо своему другу  Войцеховскому, а  на его секретере, по счастью, никакой
другой бумаги, кроме линованной, не нашлось, и он,  выведя скрипучим  пером:
"Дорогой Титус!.." -- стал излагать свое сообщение нотными знаками. Не успел
опомниться, как вместо повествования  о его чувстве к Констанции Гладковской
на  бумаге оказалась эрветта  фа-минорного  концерта. А  какой  молодец  был
Брамс!.. Он  увел у Шумана жену, о чем поставил его  в известность  четырьмя
изумительными по красоте  пьесами. Но  и  Роберт лицом  в грязь  не  ударил,
разразившись в ответ гневной "Рейнской симфонией". Вот это мужской разговор!
     Пока я листала  книги, Коста еще дважды исполнил свой прелюд, отдаленно
напоминающий  тромбоны  в  заключительной  сцене  "Дон Жуана". Стоя  за  его
спиной,  Регина Альбертовна переводила эту музыку  на нотную бумагу. Как это
всегда  бывало,  когда дело  касалось  современной музыки, да  хоть того  же
Васильева, любимого  композитора Коста, я  не  могла для  себя сразу решить,
нравится мне это или нет. Но после четвертого исполнения прелюда поверила, а
потом и почувствовала, что это -- хорошо.

     Давно я не видела гор так близко. Здесь осень была представлена в своей
вертикали, глаз брал сразу все цвета радуги октавами, больше чем октавами, и
я  ощущала это, как какую-то музыкальную катастрофу вроде той, что устраивал
Вагнер  в  "Летучем голландце",  когда инструменты  слетали  с  орбит  своих
звучаний и оркестровая яма начинала завывать, как преисподняя.
     Лицо Коста было сумрачным, напряженным, и я не могла понять,  почему он
вдруг замолчал, отчего с ним произошла такая перемена.
     Но  что-то странное было  в  этой окраинной  улочке, на которую он меня
привел, и, приглядевшись, я поняла -- что. Вчера вечером Коста попросил меня
проводить  его на  эту  улицу.  Он  удивил меня  своей настойчивостью, долго
доказывал, что не может  отложить  этот визит, никак не может -- ни на  один
день, ни на  два.  Здесь жили какие-то  близкие ему люди. Больше он ничего о
них не сказал, а я не спрашивала.
     Стоявшие здесь  каменные большие  дома имели по одному  глухому оконцу,
как крепости.  Отвернувшись  от улицы,  все они дворами и верандами, увитыми
виноградом,  смотрели на горы, равнялись на  горы, как цыгане-контрабандисты
из второго действия "Кармен", поющие хором: "Там свод небес над головой, там
Божий  мир -- землей родной,  там  наша  воля..."  Так что  же  заставило их
спуститься сюда,  в долину, чья воля, от кого отвернулись они своими окнами?
Ведь там в горах,  как  утверждают, например,  астрономы,  даже время  течет
медленнее, пусть на  сотую долю  секунды, пусть, но ведь и эта сотая доля --
жизнь для какого-нибудь крохотного насквозь  светящегося  насекомого или для
огромной  и ослепительной,  как молния,  мысли.  Зачем  же они  спустились с
поднебесья, выпустив из отворенных жил горы ее огненную кровь и претворив ее
в виноград, висевший гроздьями на шпалерах?.. А между тем мне казалось, что,
если хорошенько потрясти, как копилки, эти дома с  укрывшимися в них людьми,
непременно услышишь, как зазвенит спрятанное  в них оружие.  Ведь  на чем-то
должна  покоиться  горделивая  заносчивость  здешних  мужчин,  их  дерзость,
самоуверенность. Если вычесть  из этого  племенную  честь,  задор,  размытое
понятие собственности, черкески с газырями и надвинутые на брови папахи, как
ни прикидывай, в остатке получалось голое оружие.
     --  Сделай  мне  одолжение, --  произнес Коста. --  Тут  впереди  будет
большое  дерево...  Постой за ним, так, чтоб  тебя не  было видно со стороны
дома, а я подойду к калитке. Все, что увидишь, потом расскажешь мне.
     Я осталась стоять за стволом огромного тополя. Коста подошел к  калитке
и громко постучал по ней палочкой.
     Из-за дерева я увидела, как на веранду  вышла  женщина во всем  черном,
постояла, приглядываясь к  Коста, а затем, осторожно ступая в  мягких чунях,
направилась   к  калитке.   Она  подошла   к  ней  вплотную  и  стала  молча
всматриваться в  лицо Коста, молча и жалобно, как будто хотела и не решалась
высказать  какую-то  просьбу...  Постояв перед ним, женщина так  же бесшумно
удалилась.
     Я вышла из своего укрытия, взяла Коста за руку. Он задал  мне  какой-то
вопрос по-грузински, потом, спохватившись, переспросил по-русски:
     -- Что ты видела?
     -- Пожилая женщина, -- ответила я. -- Она стояла в двух метрах от тебя.
Неужели ты не слышал, как она подошла?
     -- Они все ходят неслышно, -- зло ответил Коста.
     Я собиралась  уже  спросить,  что  означает эта таинственность, как  со
стороны соседнего двора послышалось восклицание:
     -- Коста!
     Девочка  лет пятнадцати,  выглянувшая из беседки,  удивленно произнесла
его  имя.   Из  беседки   выскочил  юноша,   за  ним  мужчина  и  женщина  с
встревоженными лицами. Я заметила,  как мужчина крепко схватил юношу за руку
и что-то тихо  сказал  ему.  Потом шепнул на ухо женщине, и  она заулыбалась
нам. Одернув грубый овечий свитер, мужчина приветливо молвил по-русски:
     -- Э, так ты вернулся, Коста?
     -- Как видите, батоно Рустам, -- ответил Коста с вызовом в голосе.
     -- Добро  пожаловать, дорогой,  -- сказал Рустам и,  подойдя, распахнул
перед нами калитку. -- Добро пожаловать, девушка, -- обратился он ко мне.
     -- Это моя невеста, -- крепко сжав мое запястье, сказал Коста.
     -- Вот как? --  недоверчиво  произнес Рустам.  --  Твоя  мать не против
русской невесты?  --  как  бы с  улыбкой спросил  он,  глаза его  серьезно и
внимательно изучали меня.
     -- У нас в Цхинвали многие теперь женятся на русских.
     -- Многие, но  у  Эристовых, наверное, это  будет  первый случай,  -- с
непонятной интонацией заметил Рустам.
     -- И Эристовым пора приобщаться к традиции.
     -- Пожалуйста, проходите в беседку, -- сказал Рустам. -- Мы только сели
ужинать. Нателла угостит вас цахараджанами...
     Мы шли вслед  за Рустамом  по усыпанной гравием дорожке. Коста серьезно
произнес, наклонившись к моему уху:
     --  Помни,  ты  моя невеста.  Только  веди себя  правильно.  Первая  не
заговаривай,  а  если тебя будут о чем-либо спрашивать,  отвечай  степенно и
лишних слов не говори.
     -- Может, мне следует голову покрыть платком? -- усмехнулась я.
     -- В этом нет нужды, -- строго ответил он.
     Тут я заметила,  что  та странная  женщина  из  соседнего  дома стоит у
забора, отделявшего ее двор  от  двора  Рустама,  и  смотрит на нас.  Батоно
Рустам сделал едва приметное  движение головой  в  ее  сторону,  но она  все
продолжала стоять, пока мы не скрылись в увитой виноградом беседке.
     Над  нашими головами свисали тяжелые  дымчато-сизые гроздья, похожие на
гнезда  диковинных  птиц;  виноградные  листья  пылали,  заполненные горящим
солнечным светом.  На большом блюде в центре  стола  высилась гора  лепешек,
рядом  с  ней  миска  с  топленым  маслом.  На  другом  блюде  лежала  горой
свежевымытая зелень, яблоки, желтые груши, виноград.
     --  Ты все еще  занимаешься  музыкой со своей учительницей? --  спросил
батоно Рустам.
     -- Да, я поступил в музучилище.
     --  Вот как?  --  произнес  батоно Рустам как  бы  с удивлением,  но  я
почувствовала, что оно наигранно. Он, видимо, все знал о  Коста; у него было
мужественное, задубевшее от  солнца  настоящее  мужское лицо, и  притворство
давалось ему с трудом.
     Батоно Рустам разлил вино по  мельхиоровым стаканчикам. Девушка и  мать
взяли бокальчики  в руки, а юноша не брал свой стакан до тех  пор, пока отец
не  повернул  к нему головы. Но и  Коста не торопился  поднять свой бокал. Я
видела, как батоно Рустам напряженно ждал этого.
     Повисла тяжелая, как мне показалось, пауза. Женщина с тревогой смотрела
на Коста, в  глазах девушки светилось сострадание, а  юноша не скрывал своей
пренебрежительной усмешки. Наконец Коста произнес:
     -- Нет ли у вас водки?
     --  Отчего нет, дорогой, есть  и чача, и водка, что твоя душа пожелает.
Нателла...  --  поспешно  сказал  батоно  Рустам  женщине,  которая  тут  же
поднялась из-за стола.
     Батоно Рустам  выплеснул из всех бокалов  вино на  землю  и наполнил их
водкой. Коста взял свой  бокал. Как только он это сделал, я заметила, что на
лице тети Нателлы  проступило облегчение. Рука его с бокальчиком застыла над
столом,  и  все потянулись с  ним чокнуться, кроме юноши, которого и суровый
взгляд отца не заставил сделать это.
     Батоно Рустам повторно еще раз звонко стукнул своим бокальчиком в бокал
Коста.
     Все смотрели на слепого гостя.
     Он поднес бокал к губам и залпом выпил водку.
     Я чуть  пригубила и  поставила  свой бокальчик на стол. Батоно Рустам с
Коста заговорили на грузинском языке, а мы с тетей Нателлой стали беседовать
о  грузинских  блюдах. Она сказала, что они с дочерью с удовольствием научат
меня их готовить,  если жених будет отпускать меня к  ним.  Что  цахараджаны
лишь тогда получаются по-настоящему вкусными, когда свекольную  ботву режешь
мелко-мелко,  как,  например, режут кинзу.  Кое-кто кладет  в начинку еще  и
брынзу, но она  этого не делает,  потому  что тогда исчезает грибной привкус
лепешек.  Их пекут в печи -- до той поры, пока  они не начинают раздуваться,
как  пузыри: это  означает,  что  пироги готовы. Тетя Нателла  спросила,  не
возьму  ли я лепешек с собою в общежитие. Я обратилась к Коста: можно ли мне
это  сделать? Коста,  не прерывая своего разговора с  батоно Рустамом, резко
махнул рукой, запрещая мне это.
     ...Как  только  мы,  распрощавшись с  хозяевами, вышли  за  калитку,  я
спросила у Коста, что все это означает. Он ответил, что объяснит мне все,  а
пока сам хочет кое о чем меня расспросить. Мы шли по улице вниз. Коста шагал
сам,  постукивая перед собою палочкой, он  почти никогда  не  брал  меня под
руку, как это делали другие слепые.  Я чувствовала, как он сейчас возбужден.
Он немало выпил за вечер. Первый вопрос Коста оказался для меня неожиданным.
     -- Женщины сидели за столом? -- спросил он.
     -- Да.
     -- Мальчик ел вместе с ними? -- продолжал Коста.
     -- Какой мальчик?
     -- Сын батоно Рустама, Тенгиз.
     -- Он вовсе не мальчик, а молодой человек.
     -- Так он ел или нет?
     -- Нет, только выпил водку.
     --  Выпил прежде,  чем  я поднес  бокал ко рту,  верно?  И  не  захотел
чокнуться со мною. За него чокнулся Рустам. Он, видно,  думал, что я  ничего
не пойму.
     Что-то не  позволяло мне рассмеяться над этими вздорными вопросами, как
будто я уже вошла в роль кавказской невесты.
     -- Да, он выпил прежде тебя. И не чокнулся. Потом сразу ушел.
     -- Стало быть, тот человек вернулся домой... -- как бы про себя заметил
Коста. -- Мальчик всегда считал его за своего старшего брата.
     -- Какой человек? -- спросила я.
     -- Сын  женщины,  которая  смотрела  на  меня  у  калитки. Но  я и  так
догадался, что он в доме... Их калитка  прежде шаталась, теперь ее починили.
Значит, он вернулся из тюрьмы... -- повторил Коста.
     -- А что сделал тебе этот человек? -- осторожно спросила я.
     -- Он убил брата моего отца, -- через паузу, неохотно ответил Коста. --
Это случилось ровно девять лет назад.  И с тех пор в годовщину этого события
я всегда навещаю дом Рустама.
     -- А при чем здесь батоно Рустам? -- спросила я.
     -- Они с этим человеком родственники и живут рядом.
     По  лицу  Коста  как  будто прошла  судорога,  он вдруг  покачнулся.  Я
почувствовала, что он с трудом сохраняет равновесие, и взяла  его  под руку.
Иногда  кто-нибудь из слепых  привозил в  общежитие  вино, и  они пили  его,
угощали и меня. Допьяна никогда не напивались,  но  я заметила, что на Коста
вино всегда действовало сокрушающе -- выпив, он сильно менялся.
     -- Если не  я, клянусь, его убьет мой сын... Ведь слепота не передается
по наследству, верно? У меня будет сын, и они все понимают это. Ты заметила,
как  они  тебе обрадовались?  А  сопляк  открыто  смеялся надо  мною,  я это
почувствовал. Теперь они будут  говорить,  что Коста сломался,  взял  в жены
русскую... Считается, что сыновья от русских матерей быстро забывают родовые
заветы отцов. Особенно если поживут какое-то время в России. Поэтому мой сын
будет жить всегда со мною, я не отпущу его учиться далеко от дома. Он должен
сначала выполнить свой долг. Если б ко мне хоть на минуту вернулось зрение и
я смог увидеть  этого человека... Слушай, ты мне должна помочь... Мы с тобой
выследим  его, да? Ты  подведешь  меня к нему и  подашь знак,  чтоб  я  смог
схватить его за шею... Ну что, что ты молчишь?..
     -- Я не буду помогать тебе в этом, -- ответила я.
     -- Но ты видела, как  они смеялись  надо мной?  Видела, да? Как унижали
меня,  пользуясь тем, что я слепой? Я подарю тебе  и  твоим  родителям дом с
виноградником,  клянусь  памятью   отца...  Большой  каменный  дом  со  всей
обстановкой, коврами и мебелью, только помоги мне...
     -- Нет.  Этот человек уже искупил  вину, каким бы плохим он ни был,  он
отсидел  в тюрьме. Смирись,  успокойся...  Ты просто сегодня много выпил. Ты
умный, тонкий  человек, не может быть, чтоб ты  не понимал всю дикость этого
обычая...
     -- Э, слушай... -- произнес Коста ровным голосом. --  Помолчи до нашего
прихода в  общежитие. Грузинские невесты не дают советов мужчинам, не задают
лишних вопросов, не лезут в мужскую жизнь...

     После  окончания сессии  за Зауром  и Коста  приезжали  родственники на
машинах.
     Теймураза мы с Ольгой  Ивановной усаживали в  автобус, а  Женю  я  сама
провожала на вокзал к поезду.
     В окружении  родственников и Заур,  и Коста очень  менялись, они  сразу
отдалялись  от  меня  на какое-то расстояние,  словно малознакомые люди. Оба
рассеянно  пожимали  мне  руку,  дверца машины прочно захлопывалась за ними,
отсекая меня как  будто  навсегда.  Глядя на них, устраивающихся  в  салоне,
позабывших  про  меня  и  уже  оживленно  беседующих  с родственниками,  мне
делалось  обидно,  я  даже  как  бы  на  минуту  забывала,  что  они слепые.
Прощального взмаха руки меня обычно удостаивали  их  родственники, видевшие,
как я  переминаюсь  с  ноги  на  ногу  у  дверцы  машины.  Эта  мгновенность
предательства меня всякий раз больно ранила. Мы были еще слишком молоды и не
умели читать в сердцах других,  мне и  в голову не приходило, что они просто
стеснялись  родичей,  не хотели  показывать  своих  истинных чувств и потому
напускали на  себя  это  высокомерие.  С Теймом  мы  прощались  сердечнее: я
усаживала  его  в  автобус, просила  соседей приглядывать  за ним,  а  потом
выходила и  стучала ему  в стекло, к  которому он приникал своими окулярами.
Прощание с Женей было долгим. Мы выходили из общежития и садились в трамвай,
идущий  на вокзал;  в  поезде мне  в  порядке исключения  проводница тут  же
выдавала постельное белье, я открывала  Жене минеральную воду и доставала из
чемодана его  тапочки, после чего мы обнимались, и я выходила  на платформу.
Женя  из  тамбура  неумело  махал   рукой,  рядом  со  мною  стояли   другие
провожающие, не знавшие, кому предназначено его приветствие, без прощального
взгляда словно повисшее в воздухе.  Иногда я удалялась, не  дожидаясь отхода
поезда, и видела, как Женя стоит у окна и наугад машет рукой мне в спину.
     Помню одну осеннюю ночь. Мои слепые товарищи уже разъехались, до начала
занятий дневников еще полнедели,  а  я  приболела, простудившись на ветру  в
сырой вечер у Терека. Передо  мной на тумбочке лежит забытый Женей  свисток,
который купила  ему  мама  для его  одиноких  романтических  прогулок,  чтоб
прохожие  или  милиционер в случае  чего могли оказать ему помощь. Я лежу  с
температурой, лоб мой горит,  на нашем этаже никого,  кроме меня, нет, время
от времени я с надеждой притрагиваюсь к свистку,  рассчитывая, что, если мне
сделается совсем плохо, у  меня  еще достанет  сил дунуть  в него и призвать
вахтершу бабу Катю на помощь.
     Во всем теле  ломота  и жар, в  крови  толкались, роились  мои  больные
лейкоциты, а в мозгу, стоит только смежить веки, начинается какое-то роение,
оползание странных сновидений, в  которых участвую я и слепые,  но здесь все
наоборот, как в зеркале, выворачивающем нас наизнанку: я слепа,  а они,  все
четверо, -- зрячие... Местность,  по которой мы кружим, мне неизвестна, но я
могу  вообразить себе  ее  при  помощи звуков  не  поддающегося  определению
инструмента, похожего  и  на арфу, и  на  фортепиано.  Я не знаю цели нашего
путешествия. Я начинаю подозревать, что мои спутники зачем-то  морочат меня,
таская по этой  долине. И думаю: за что они так со мною, почему они молчат и
все время шагают впереди,  не позволяя  себя догнать? Я в изнеможении ложусь
на  землю. Что я  им сделала? Разве я хоть раз  бросила  их, когда  они были
слепыми?  Разве пыталась скрыться, когда у них заканчивались продукты? Разве
я специально обобрала  Женю,  лишив его свистка? Нет,  это он  нарочно забыл
его, зная, что я вскоре ослепну. Я  хочу нащупать свисток.  Звуки неведомого
инструмента  сгущаются, как грозовые  тучи, я  пытаюсь стряхнуть с себя сон,
чтобы прозреть,  я боюсь,  что не  сумею  пробудиться, и тогда в  моем мозгу
зазвучат неведомые чужие регистры,  мне станут показывать сны  один страшнее
другого,  и  я  вынуждена  буду  смотреть  их,  как  приговоренный  мученик,
оставленный лежать на земле с отрезанными веками, чтоб взгляд его всегда был
открыт солнцу.  Кто  знает, какие  сны  кладет  нам Господь  под  соломенную
гробовую  подушку