от это вопросик! Слышь, Михалыч, как рубит мужик? В самую точку.
Втюрилась Верка в Горецкого, а за что, не пойму. Хотя догадаться можно.
Витька работает на укладке, деньгу лопатой гребет, совковой, между прочим,
лопатой. Вот ей и обидно, что такие средства без присмотра остаются. Она
за каждый гривенник башкой своей кудлатой рискует, а он червонцами
швыряется.
   И правильно делает. Подыхать не обидно будет. Горецкий, между прочим, и
есть та причина, по которой муж и жена Жмакины разошлись в прошлом году,
как в море корабли. Верно, Михалыч? Дело в том, что эта самая Вера на
предмет супружеской верности слабинку допустила. И Жмакин, муж ейный,
простить не пожелал. Нет, говорит, тебе моего прощения! Да ногой как
топнет, да голосом как гаркнет! Тут уж хочешь не хочешь...
   - А Большаков? Что он за человек?
   - Ничего парень, правда, не из нашей компании.
   Это Михалыч про него все знает. А вот как разбилсяэто уж вы, товарищ
дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто-па данный момент
одному богу известно, да и то понаслышке.
   - Скромничаете, Павел Федорович, - протянул Белоконь. - Не только богу,
но и вам известно, что столкнуть Большакова с обрыва мог только Горецкий.
Значит, и выбор у нас будет маленько поуже-или сам сорвался, или Горецкий
столкнул. Верно?
   - Чужая душа потемки, - неопределенно протянул Ягунов. - Сколько ни
гадай, все равно впросак попадешь.
   - Ну что ж, спасибо за честный ответ. Так и запишем.
   - Это какой-такой ответ я дал?
   - А вы, Павел Федорович, сказали, что Горецкий запросто мог на такое
решиться.
   - Не говорил, - Ягунов часто заморгал глазами, стараясь, чтобы взгляд
его был ясным и твердым.
   - Хорошо. Слов этих заносить в протокол не стану.
   Но для себя буду знать, что Павел Федорович Ягунов не исключает того,
что Горецкий мог столкнуть Большакова с обрыва, то есть мог пойти на
попытку убийства.
   Об этом пока закончим. Я слышал, что после драки Большаков доставил
Горецкого в милицию. Так?
   - Истинная правда!
   - И больше никому в голову не пришло это сделать?
   И вам тоже, Павел Федорович?
   - Как мы все горазды людей к ответу призывать! - воскликнул Ягунов. -
Вот я, к примеру, не требую, чтоб вы со мной в ночную смену мерзлые
железки одна к одной привинчивали! Не прошу, чтоб подменяли меня, когда я
с ног валюсь! Или вы в водолазной бригаде вкалываете? Над сварщиками
шефство взяли? А? Нет, погодите! И ты, Михалыч, носом не верти, воздух
здесь еще хороший. Так вот, вопрос: работаю я у черта на куличках?
Работаю. В начальство временно исполняющее выбился, дело свое знаю. Не
всем нравлюсь? Да! Согласен.
   А это что, входит в мои обязанности - всем нравиться?
   Тут уж пусть Анюта Югалдина промышляет, она нравится всем. Мне деньги
за другое платят. А что бывает с тем, кто всем подряд нравиться начинает,
не мне вам говорить. Вы здесь как раз потому, что кое-кто слишком многим
нравится! Вот! Так что давайте каждый будем заниматься своими делами.
   - С удовольствием. Как Горецкий относился к Большакову?
   - Побаивался. Остерегался. Силу чуял. Никому Витька спуску не давал, а
вот Андрея Большакова стороной обходил. Оно и правильно, Витька малость
послабше будет. Гонору в нем - нам на всех хватит, а что до силы...
   - Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?
   - Пиво пил. Ребята вокруг Елохина возились, из того кровища, как из
пожарной кишки, хлестала... Горецкий и говорит, нескоро, говорит, мне
теперь пивком душу потешить доведется и поэтому, мол, грех недопитое
оставлять. Потом, говорит, я об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут
заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил,
спокойненько этак отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя, - это
Большакову. Тот желваками поворочал, но промолчал.
   Подошел к Елохину... А надо сказать, что Лешка-первын его дружок. Так
вот, Большаков спрашивает у Горецкого, твоя, дескать, работа? Моя,
отвечает тот. А что отвечать-двадцать свидетелей, всех не напоишь, чтоб
молчали. И увел Большаков Витьку.
   - Горецкий сопротивлялся?
   - Что он, дурак? Поздно сопротивляться.
   - Значит, потасовки между Большаковым и Горецким не было?
   - Нет. Твердо говорю - не было. И не потому, что Горецкий - мой кореш,
а потому, что правда это святая. Факт. У кого угодно спросите, все
подтвердят.
   - У меня больше вопросов нет, Павел Федорович.
   Вот протокол, прочтите, и, если со всем согласны, подписать требуется.
   - Отчего ж не прочитать, коли хороший человек просит! Очень даже
интересно, как мои слова в письменном виде выглядят... Так, это вы очень
верно подметили насчет моих необоснованных претензий на дом... А я что? Я
ничего. Как суд решил, так и есть. Суд, он наш, народный. Хм, а какое
отношение к делу имеют мои слова о Панюшкине? Говорить-то я говорил, что
он меня в должности не поднимает, но это так, чтоб разговор както начать.
   - Вы что, Павел Федорович, побаиваетесь Панюшкина?
   - Толыса? Это я боюсь Толыса? Слышь, Михалыч, какие вопросы задает
товарищ следователь? Послушайте, а, между нами, - под кого вы яму роете -
под Горецкого или Панюшкина? А? Стоп! Не надо отвечать.
   Я вижу, как у вас в глазах, будто табло вспыхнуло"Вопросы задаю я".
Угадал? На это, товарищ следователь, отвечу вам так... Вы сюда приехали не
только задавать вопросы, но и отвечать на них. Мысль мою понимаете? Так
что, когда соберете все бумажки в свой портфелик, не забудьте рассказать,
что произошло в ту ночь.
   Всего вам хорошего. Желаю успеха. Пока, Михалыч!
   Ягунов долго надевал шапку, старательно застегивал пуговицы, шарил по
карманам и, уже собравшись выйти, вдруг живо обернулся:
   - А хотите скажу, кто виноват? Толыс! - прошептал он страстно. -
Распустил людей! А людей надо-во! - И Ягунов потряс тощим, жилистым
кулачком. И тут же, будто ненароком проболтался, сник, ткнул задом дверь,
поклонился уже в темноте коридора и скрылся.
   - Вот человек, а! - Шаповалов с досадой крякнул. - Вроде и друг
Горецкому, а намекнул - пощупайте, дескать, его, не он ли столкнул
Большакова с обрыва.
   - Бывает, - устало протянул Белоконь. - У нас странная профессия...
Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже... От
жены утаит, от детей, да что говорить-перед самим собой человек не всегда
откровенен в желаниях, страстях, завистях... А перед нами раскрывается.
Смотри, тот же Ягунов, может быть, сам того не желая, дал понять, что
никакой он не друг Горецкому, признался, что не прочь увидеть того за
решеткой. И я не думаю, что все это он сказал по простоте душевной. Нет,
он заранее все обдумал, прикинул, сопоставил, выпил для храбрости...
   Обожженное морозом лицо Белоконя стало задумчивым, почти скорбным.
Будто только что на его глазах умер человек.
   - А может, он того... дурак? - спросил участковый. - И проболтался? -
Шаповалов смиренно посмотрел на следователя, молчаливо признав, что в этом
разговоре он слабоват.
   - Не похож он на дурака... А знаешь, Михалыч, не будь тебя в кабинете,
он сказал бы еще больше, ему есть что сказать- многое в Поселке не по нем.
А чем-то он мне понравился, не пойму только, чем именно... Когото он мне
здесь напоминает... О! Панюшкина! Да-да! Конечно, класс несопоставим,
однако есть у обоих этакая...
   открытая агрессивность. Но если Панюшкин отстаивает что-то важное для
себя, то этот с отрицательным зарядом, он не защищает ни себя, ни
приятелей, он уничтожает. Человеческие отношения, теплоту, привязанность,
симпатию. Есть такая категория уничтожателей. Они чаще всего говорят
правду. Но их правда ядовита. Она никому не нужна, порядочные люди о ней
молчат. В жизни столько всякой правды, что самые черные дела можно
творить, не прибегая ко лжи, обману, подлогу. Одной правды достаточно.
   - Выходит, ты поверил ему? - удивился Шаповалов.
   - Конечно, - Белоконь пожал плечами. - Но я знаю и другое-есть пища и
есть отбросы той же пищи... Так вот, Ягунов питается отбросами. Ну да
ладно, послушай, Михаиле, как я понимаю, в магазине собирается публика
довольно своеобразная, а?
   - Ясное дело, кто в такую погоду из дому поволокется ради кружки пива,
даже если она будет разбавлена водкой... Есть у нас человек десять -
пятнадцать, за которыми глаз да глаз нужен. Как что случится, почти все
они то свидетели, то участники. Ума не приложучто их все время в одно
место сводит? Выпить не все из них любят, и подраться не все горазды...
Есть, видно, какая-то сила, что людей с червоточинками вместе сводит, а,
Иван Иванович?
   - Понимают они друг друга, сочувствуют слабостям друг друга.
   - Какой сочувствуют! Тот же Горецкий, он выпить не больно охоч, и
знаю-противно ему с алкашами, иногда так двинет... Сто метров по снегу
скользит.
   - И такое, значит, бывает, - обронил Белоконь.
   - А чего не бывает? Все бывает. Места у нас такие, что не каждый
выдержит. И не в трудностях беда, не в погоде. Оторванность-я так понимаю.
Та же Вера...
   Ведь на Материке примерной бабой могла быть, а здесь.... Столько парней
вокруг, и у всех глаз горит.
   И оплошала, хорошего мужика лишилась. А один, помню, начал по ночам на
Пролив выходить и во льду могилу себе долбить. Все равно, говорит,
помирать. Как-то выходят ребята на смену, а он в ледяной могилке лежит,
глазами моргает, в небо смотрит. Вытащили дурашлепа.
   А сколько спирту на него перевели растираючи!

                                   * * *

   Третий день Панюшкин не находил себе места. Из окна кабинета он видел,
как члены Комиссии во главе с Мезеновым, неуклюже переваливаясь в длинных
тулупах, выписанных на складе, направляются на Пролив, в столовую, в
мастерские, как они так же дружно идут в библиотеку, в красный уголок,
общежитие. А заметив, что все гуськом шагают в сторону конторы, к нему,
начинал волноваться, злился, ловя себя на том, что спешно убирает стол,
поправляет небогатые остатки волос, откашливается.
   Но стоило сдержанному Мезенову, шумному Чернухо, робкому Опульскому,
восторженному Тюляфтину, решительному Ливневу появиться в кабинете,
Панюшкин оживлялся, охотно рассказывал о Проливе, об Острове, о самом
себе, шутил, дерзил, не упускал случая поставить кого-нибудь на место и
этим как бы доказывал, что не юлит, не угодничает. Но не мог, не мог
заглушить в себе беспокойства. Иногда, замолкая на полуслове, задумываясь
о чем-то, он спохватывался, боясь, как бы эту мимолетную заминку не
приняли за старческую заторможенность, рассеянность. Объясняя способ
протаскивания трубопровода через Пролив в зимних условиях, он вдруг
замечал, что все не столько слушают, сколько наблюдают за ним. И Панюшкин
подтягивался, старался говорить легко, раскованно. Но сбивался и краснел,
когда замечал за собой эту фальшь.
   Панюшкин наверняка знал: вряд ли что помешает этим людям поступить
справедливо. Но будет ли справедливое решение правильным? А что есть
мерило правильности и справедливости? Общая выгода? Нет.
   Она иногда приводит к вопиющей несправедливости по отношению к
отдельному человеку. А может, так и нужно? И судьба, жизнь, счастье одного
человека ничего не стоят по сравнению с выгодой многих? Сколько же человек
должны получить прибыль, доход, пользу, чтобы несправедливость по
отношению к одному была оправданной? Сто? Двести? Тысяча? А как будут
чувствовать себя люди, получившие выгоду за счет чьей-то жизни?
   Если признать, думает Комиссия, допустим, она так думает, что в срывах
графиков повинны лишь стихийные бедствия, то Панюшкин может оставаться.
Но, спрашивает себя Комиссия, будет ли это лучшим решением для строики,
для самого старика? Будет ли это лучшим решением для страны и для того
множества людей, которые, собственно, и представляют собой народ?
   Вот теперь, Коля, ты добрался до сути-вправе ли члены Комиссии думать о
справедливости по отношению к одному человеку, если решается вопрос:
сколько еще мерзнуть здесь сотне строителей, сколько еще ждать стране
прекрасной, островной, лучшей в мире нефти?
   Члены Комиссии, распахнув тулупы и сбросив на пол рукавицы,
действительно, не столько слушали начальника, сколько озадаченно
разглядывали его-как быть?
   И Панюшкин понимал-если участь его будет решена не так, как ему
хочется, то среди мотивов не будет ни злобы, ни стремления угодить кому бы
то ни было.
   Ну что ж, если этим людям суждено вынести мне приговору думал он, пусть
не надеются, что я избавлю их от этой работы. Уж где-где, а здесь помощи
от меня они не дождутся. Прекрасно понимаю, что нелегко решать судьбу
человека, но и тому, чья голова на кону, тоже не до веселья.
   Впервые попав в кабинет Панюшкина, Мезенов почувствовал неловкость.
Растрескавшиеся стены, подкопченные щели над дверцей печи, через которые
просачивался дымок, стол Панюшкина с остатками покрывавшего его когда-то
зеленого сукна - все было в таком противоречии с кабинетом Мезенова,
наполненным неуловимым запахом новых вещей, что секретарь, заметив, что
Папюшкин с улыбкой наблюдает за ним, вовсе смутился.
   - Да, меблишко у вас того...
   - А! - Панюшкин небрежно махнул рукой. - Не место красит человека.
Народ сказал-я согласился.
   - Оно конечно... Но если место красит-тоже неплохо.
   - Возможно. Ну а поскольку ничего украшающего у меня нет, вам
предоставляется возможность оценить действительное положение вещей. Разве
нет?
   - Ох, Николай Петрович, - Мезенов покачал головой, - с вами нельзя
поговорить просто так, ни о чем...
   Вам сразу надо ткнуть меня носом в мои обязанности.
   - Полагаете, мне это удалось? - усмехнулся Панюшкин.
   - Вполне.
   Мезенов прошелся по комнате. Мягкие унты на его несильных ногах
казались неестественно большими. Панюшкиы снова отметил нечто мальчишеское
в облике секретаря. Тонкая шея с ямкой у затылка, неокрепший голосок,
мечущиеся во время разговора ладошки - они будто никак не могли найти себе
места. "Беспризорные ладошки", - подумал Панюшкин, сцепляя пальцы и
тяжело, плотно укладывая сдвоенный кулак на стол.
   - Николай Петрович, - Мезенов присел к столу. - Позвольте задать вам
один вопрос, который, возможно, покажется вам не совсем уместным, но...
   - Позволяю, - быстро сказал Панюшкин, не дослушав пояснений.
   - Вы можете на него не отвечать, - Мезенов испытующе посмотрел на
Панюшкипа.
   - Отвечу!
   - И ответите честно?
   - Как на духу! - отчаянно сказал Панюшкин. - Итак, ваш вопрос,товарищ
секретарь!
   - Вы могли схалтурить? - спросил Мезенов негромко, словно самим тоном
пытаясь смягчить жесткость вопроса.
   - Ого! Ничего себе вопросик! Я сразу вспомнил почему-то одного нашего
рабочего, большого любителя шахмат. Так вот он, когда играет, время от
времени приговаривает: "А сейчас мы будем вскрывать вам брюшную полость!"
   - Так вы могли схалтурить? - бесстрастно повторил Мезенов, глядя в упор
на Панюшкина.
   - Конечно. Нет ничего легче.
   - Как?
   - Есть несколько приличных способов. При моем-то опыте, Олег Ильич!
   - Приличных? Это каких?
   - Способов, не поддающихся разоблачению... какоето время. То есть мы с
блеском выполняем все работы в срок, даже опережаем график, комиссия
принимает нефтепровод с оценкой "отлично", гремят оркестры, полощутся
знамена, рабочие расписываются в премиальной ведомости, я получаю орден и
конечно же говорю, что дан он мне авансом, что в будущем я постараюсь
приложить все свои силы, чтобы оправдать награду, что считаю ее врученной
не только мне, но и всему нашему дружному, самоотверженному коллективу...
   - Дальше не надо, - холодно сказал Мезенов. - Я знаю, что говорят в
таких случаях. А вы не могли бы, Николай Петрович, привести пример такого
вот, приличного, как вы говорите, способа схалтурить и обмануть приемную
комиссию?
   - Пример? Пожалуйста! Можно было бы уложить трубы на дно Пролива без
футеровки. Без обвязывания их деревянными рейками. Это позволило бы нам
сократить целый производственный процесс, причем довольно трудоемкий. Это
очень сложно-обвязывать трубу рейками со всех сторон, да на морозе, на
ветру... Хлопотно.
   Кроме того, рейки увеличивают плавучесть трубы, а значит, усложняют ее
погружение, требуют дополнительных грузов, усилий, средств, времени. А
если учесть, что футеровка часто повреждается, ее приходится
восстанавливать на плаву... Адская работа, поверьте, Олег Ильич.
   - Но вы на это не пошли? - Мезенов смотрел на Панюшкина настороженно,
не понимая-говорит ли тот откровенно, шутит ли, а может, признается в том,
что уже сделал.
   - Нет, не пошел.
   - Почему?
   - Это было бы нарушением технологии, - просто сказал Панюшкин.
   - Ив этом... главная причина?
   - Да, Олег Ильич, да! Не буду говорить, что так поступить мне не
позволили добросовестность, сознательность, чувство долга, понимание
важности трубопровода для народного хозяйства и так далее. Все это очень
просто произнести, ничего при этом не чувствуя. Но, как ни странно, именно
вот такие, чисто декоративные доводы, заверения, биения в грудь часто
действуют на людей весьма сильно, гораздо сильнее, нежели чисто деловые
соображения, нежели истинные причины и объяснения.
   Не замечали?
   - Николай Петрович, простите, но меня больше интересуют не отвлеченные
рассуждения о нравственности, - Мезенов виновато развел руками, - а ваши
деловые соображения. Поэтому я склонен думать, что все сказанное вами ко
мне не относится. Скажите, а когда бы обнаружилось это нарушение
технологии?
   - Года через три... Может быть, даже через пять.
   Когда это обнаружение потеряло бы юридическую силу, когда уже никто не
смог бы привлечь меня к ответственности.
   - А чем бы это грозило трубопроводу?
   - С ним могло и ничего не случиться, ведь футеровка не единственная его
защита. Но могло быть повреждение, мог начаться процесс коррозии... Ну и
так далее.
   - А что бы это дало вам?
   - Почет и уважение. Потому что я закончил бы укладку раньше, нежели это
предусмотрено проектом.
   То есть, еще год назад. И сейчас, кто знает, может быть, руководил бы
более крупным строительством. Правда, заодно мне пришлось бы отказаться
еще и от изоляции трубы. Но и это обнаружилось бы лет через пять, когда
даже трудно было бы сказать - была ли изоляция, была ли футеровка...
   - Почему же вы не пошли на это? - снова спросил Мезенов.
   - Потому, что это было бы нарушением технологии.
   - Хм, - Мезенов усмехнулся. - Вы так спокойно говорите об этом, что
невольно хочется задавать вам все новые и новые вопросы. Вы уж меня
простите, пожалуйста.
   - А почему вы решили, что я говорю спокойно? Только потому, что не
визжу, не стучу кулаками в грудь на манер гориллы, не прыгаю на одной
ноге, не сморкаюсь в форточку, да? - Панюшкин смотрел на Мезенова злыми
горящими глазами.
   - С вами, я вижу, не соскучишься, - Мезенов поежился, ощутив неловкость.
   - От меня действительно не требуется ничего, кроме знания технологии и
ее соблюдения, - устало проговорил Панюшкин. - Остальное - полет,
самоотверженность, подвижничество-все это, не в обиду будь сказано, блажь.
Самоотверженность в наши дни чаще всего требуется для того, чтобы
исправить чьи-то ошибки, вызванные безалаберностью, невежеством,
равнодушием. При хорошо организованной и продуманной работе требуется
только соблюдение технологии. И будут сроки, качество, даже экономия,
вполне достаточная для ордена или, на худой конец, повышения в должности.
А мы горазды стали говорить о жертвенности и самоотверженности, как о
достижениях, как о лучших качествах, которые вроде бы и поощрения
достойны, мы гордимся ими, вместо того чтобы стыдиться.
   - Ну! - запротестовал Мезенов. - Стыдиться - это уж вы подзагнули,
Николай Петрович!
   - Ну как же! Они покрывают и оправдывают ошибки, дают возможность
невеждам, нахомутавшим в технологии, проектировании, организации,
финансировании, снабжении, оставаться на своих местах и даже подниматься
по служебной лестнице. Поэтому невежды по мере сил поощряют
самоотверженность, восхищаются ею, аплодируют ей-она выручает