тут на Кубани?
   Не розы, а... а... наваждение какое-то!
   - Но перед этим надо купить пять вагонов леса? - уточнил Званцев. - И
лес, как я понимаю, нужен хороший, верно?
   - Да, пяти хватит даже на то, чтобы расплатиться с ребятами, которые
будут помогать! - Дедуля захохотал радостно в предчувствии счастливых
времен, и по его рыжей бороде запрыгали яркие блики от горящих поленьев.
   Он даже не заметил подковырки Званцева. Впрочем, вполне возможно, что
он попросту не пожелал услышать отрезвляющие слова, как делал это всю
жизнь-брал в расчет только радостную сторону событий.
   - Сколько тебе лет, Порфирьич? - грустно спросил Панюшкнн.
   - Сорок пять. А что? Думаете, не успею построить?
   - Полагаю, не успеешь. Во всяком случае, надо торопиться. Дом построить
не менее сложно, Порфирьич, нежели наш трубопровод. Там свои тайфуны, свои
комиссии...
   - Вообще-то, да, - тут же без колебаний согласился Дедуля. - Хлопотно
это -- дом строить. Ну, построю я его, а дальше? Ведь в нем жить надо, в
доме-то! Работать где-то! А кем я буду работать в кубанской станице? Да
засохну я там раньше своего розария! Пропади он пропадом этот дом вместе с
подвалом и бассейном! Домэто такое тяжелое испытание для всех моральных и
нравственных основ человека! Там украсть захочется, там в сговор вступить
с антисоциальными элементами... А тяжести поднимать думаете легко? Нет,
здоровье - оно не вечно! Будем живы!
   - Ох, Порфирьич! - вздохнул Панюшкин. И подумал-немало еще по Дальнему
Востоку, да по нашим островам, да по всей России-матушке таких вот
неустроенных, мятущихся, -мотающихся со стройки на стройку, из одного
полузанесенного общежития в другое - полузатопленное, и не могут,
бедолаги, найти себя, не могут сделать себя. И фильмы они снимают, и
плотины строят, и просто шатаются... Что мешает им? Куда идут они, да и
идут ли? Ведь сил в нем, в этом толстобрюхом Порфирьпче, на добрый десяток
человек заложено! Ведь действительно висят его чеканки в фойе театра,
крутят по телевидению его старые фильмы, и машины он знает, и нет в отряде
водителя более самоотверженного и отчаянного, чем Дедуля. Где же осядет
он, на чем остановится? Каким ветром опять подхватит его и куда занесет? И
эта бравада, эта постоянная готовность посмеяться над самим собой, над
своими удачами и неудачами и тут же стеснительность, опаска - как бы не
подумали, что он больно всерьез к себе относится, как бы не решили, что он
гордится своими фильмами, как бы не приняли за хвастовство утверждения,
что его чеканки брали призы на республиканских выставках. Что за всем этим?
   Только ли безалаберность? Ребенок, какой он еще ребенок! Сколько в нем
робости, жажды покровительства, детской уверенности в бесконечности своей
жизни, в том, что все подвластно ему, все он может и всего добьется, если
захочет. И ведь не пустая это уверенность.
   - Может, еще по одной? - спросил Дедуля. - Сорок пять мне сегодня,
Николай Петрович!
   - Вона какие дела! Раз такое дело, придется, - Панюшкин посмотрел ему в
глаза и увидел в них такую собачью тоску, что невольно содрогнулся. Он
постарался улыбнуться, но совсем не был уверен, что улыбка получилась. -
За встречу на Кубани! - Панюшкин ощутил, как сильно, упруго ткнулась в его
стакан баночка Дедули. Тот благодарил за несбыточный тост.
   - Глядишь - и праздник получился нежданно-негаданно! - браво начал
Дедуля, но продолжить не смог.
   И еще раз чокнувшись со всеми, молча выпил. Да так и остался сидеть,
невидяще глядя перед собой.
   - А! Дни рождения всегда настораживают... Невольно прикидываешь - а
много ли тебе осталось, - сказал Костя-парикмахер.
   - Как-то странно ты настроен сегодня... На худшее.
   - А я всегда, Николай Петрович, на худшее настроен. Легче жить. Вернее,
легче встречать жизненные невзгоды. Вот мы с Порфирьичем до вас
говорили... При такой позиции жизни не удастся застать меня врасплох, что
бы она ни придумала, какую бы пакость ни затеяла.
   И потом, Николай Петрович, мне сдается, вы тоже настроены на худшее.
Оно и верно - здесь нужно только радоваться, когда происходит не самое
мерзостное из всего возможного.
   - Продолжай, Костя, с тобой всегда интересно поговорить.
   - А, Николай Петрович! Вам со мной скучно. Вычеловек дела, а я -
человек настроения.
   - Наверно, потому и интересно, - усмехнулся Званцев. Очки его запотели,
он долго протирал их подвернувшимся полотенцем, щурясь добро и беспомощно.
   - Здесь как... Упал туман такой, что вытянутой руки средь бела дня не
видать - радуйся, что при этом еще и дождя нет. Пошел дождь - радуйся, что
погода тихая.
   Ударил шторм - опять есть причина повеселиться, всетаки это не зимний
шторм. А если буран зимой начнется, если он Поселок занесет на три
метра-вообще отлично. Стены не продувает, Пролив подо льдом, трубы на дне
из траншей не выворачивает... Нет, что ни говорите, а место развеселое.
   - Ну что ж, - улыбнулся Панюшкин. - уж коли мы с тобой оба настроены
одинаково, будем вместе гнуть свою линию, а?
   - Нет, Николай Петрович, не хочется мне ее дальше гнуть. Не моя она.
Поеду я восвояси.
   - На кого же ты покидаешь нас, Костя! - искренне воскликнул Панюшкин. -
За последний год три парикмахера сбежало. Ты вот четвертый! Зарастем!
   - Какой я парикмахер... Захотелось свет посмотреть, себя показать, вот
и приехал... Я такой же парикмахер, как и вы. Ребят знакомых постриг -
одного под польку, другого под бокс, третьему затылок подровнял... И все,
думаю, справлюсь. И справился.
   - Хотя бы зиму до конца побудь! - взмолился Панюшкин. - Сам знаешь, не
хватает людей... Уж парикмахерские твои обязанности-ладно, бог с ним, но
ты же еще и механик!
   - Не могу, Николай Петрович, - Костя задумчиво уставился в пол. - Я не
говорю, что не хочу... Не могу.
   Кровя играют, Николай Петрович! - он скосил черный глаз на Панюшкина. -
Извините, но у меня это дело вот здесь, - Костя провел длинной ладонью по
горлу. - Природа требует своего.
   - Не знаю даже, чем тебе помочь...
   - Ничем не поможете... Вот дайте мне такую маленькую тепленькую
девчоночку, и целых триста лет не уеду. Любить ее буду, от холода
укрывать, укладку по воскресеньям делать буду и по субботам тоже.
   - И что же, никакого сладу с собой? - спросил Дедуля почти с восторгом.
   - Никакого, - твердо сказал Костя. - Бессонница, головокружение, сны
неприличные... До чего сны бесстыдные, Николай Петрович! Кто бы сказал -
не поверил, а тут сам смотрю каждую ночь. Даже нравиться начало... А это
нехорошо. Нравственные устои рушатся!
   Я вот что скажу, Николай Петрович, кровя, они, конечно, у всех кровя,
но у одних сила воли, а у других нету, одни могут терпеть и радость в
терпении находят, а для других-мука. Тут много ребят, для которых
стройка... Ну, как свет в окошке. Вот забрось их за тысячу километров, в
большие города, на широкие улицы, на паркетные полы - они через неделю
опять здесь соберутся. На самолетах, на вертолетах, на собаках... Спроси у
них: какого черта вернулись? А так! - скажут. Приехали, и все тут.
   Никак это не объясняется. Инстинкт. Мистика. Чертовщина. Это вроде кеты
- по всему Тихому океану шастает, а срок приходит, она уж здесь! И не
просто в эти края приплывает, нет, находит именно тот ручеек, в котором
вылупилась когда-то! Это после Тихого-то океана!
   - Вот Порфирьич приедет, - сказал Панюшкин.
   - Приеду, - кивнул Дедуля. - Покину всю свою родню кубанскую, погреба
винные, цветники с бассейнами и прикачу. То-то у вас тут радости будет,
то-то веселье начнется!
   - А почему? Зачем приедешь?
   - Не знаю... Трудно объяснить. И не хочется. Объяснять - вроде по
святому месту топтаться. Не на все человеку объяснение требуется. Что-то
должно оставаться непонятным, странным, колдовским. Считайте, колдовство
надо мной совершилось.
   - Ты не завидуешь ему? - спросил Панюшкин у Кости.
   - Зависть-это нехорошее чувство, Николай Петрович.
   - Ничего подобного! Благодаря одним и тем же качествам ты приобретаешь
и друзей, верных до конца, и врагов, готовых на все. Одни и те же чувства
могут быть и хорошими, и плохими. Разве ненависть всегда плоха?
   Разве не толкает она на самые дерзкие и высокие поступки? Разве
ревность всегда постыдна? А любовь? Ведь можно одинаково страстно любить
женщину, деньги, должность...
   - Стройку? - улыбнулся Костя.
   - Да. И стройку! И этот трижды проклятый трубопровод!
   - Сдаюсь, Николай Петрович, мне нечего сказать.
   - И куда же ты собираешься? - спросил Званцев.
   - О! У меня на примете славный город Ростов,
   - Можно бы и получше выбрать.
   - Лучше Ростова? - ужаснулся Костя, глядя на Званцева, осмелившегося
заявить такое.
   - Послушай, Костя, - тихо сказал Панюшкин, - меня маленько развезло,
поэтому не обещаю строгой последовательности... Но послушай... Когда ты
будешь жить в славном городе Ростове, ходить с маленькой теплой
девчоночкой по южным проспектам... Я могу сказать, Костя, о чем будешь с
ней говорить. Ты будешь вспоминать глухое место, где живут грубые и
неотесанные мужики, где, с одной стороны, сотни километров болот, а с
другой - десять километров Пролива. Будешь вспоминать место, где был
молод, недоволен и всегда настроен на худшее. Больше того, Костя, это
будут твои любимые воспоминания. И знакомым ребятам, а особенно маленькой
девчоночке ты будешь без конца рассказывать о трубопроводе, о своем друге
Порфирьиче, о том, как выпивал с начальником стройки зимней ночью
посредине Пролива в вагончике водолазов, на стенах которого висели
скафандры, потрескивали в печи дровишки, а под тобой, в каких-нибудь
полутора метрах, неслась вода Пролива.
   Я не пророк, Костя, но могу заверить, что самым большим твоим желанием
будет побывать здесь еще раз. Хотя бы денек, чтобы пройти по берегу,
посмотреть через Пролив на полоску Материка... Если же тебе удастся
застать шторм, снегопад, дождь, обыкновенный, маленький, тихий, серый
дождик - ты будешь счастлив. А уехав раньше других на месяц, на три
месяца...
   - Что же я потеряю, Николай Петрович?
   - Костя, сотни раз ты будешь задавать себе один и тот же вопрос-не
поторопился ли, не смалодушничал ли? Не оборвал ли в себе что-то важное...
Я не уговариваю тебя остаться, я предупреждаю о вещах, через которые сам
прошел. Видишь ли. Костя, человеку нужно иногда совершать поступки, за
которые он имел бы право уважать себя. Не просто честные поступки,
порядочные, нет, для поддержания духовной формы необходимы поступки,
требующие жертв, борьбы с самим собой. Видишь ли, в жизни далеко не все
устроено, как нам хочется, на то она и жизнь, тем и хороша. И если нет в
тебе чего-то такого, за что ты уважал бы себя, гордился бы собой, если нет
в тебе стержня... Знаешь, Костя, даже если завтра улетишь, стройка уже
может служить для тебя точкой опоры, уберечь от малодушия, мелочности,
дешевого корыстолюбия... Во всяком случае, мне так кажется. А если
останешься до конца, до последней стыковки, до того момента, когда
исчезнет с лица земли наш строительный экспедиционный отряд... - Панюшкин
замолчал, с удивлением глядя на стаканы - они опять были наполнены. -
Когда же вы успели?
   - Сорок пять лет, Николай Петрович, - виновато развел ручищами Дедуля.
- И что самое плачевное- все сорок пять коту под хвост! А бутылки мы
сегодня же в Пролив сбросим, чтоб Комиссия не увидела и выводы нехорошие
не сделала. Говорят, строга Комиссия-то, а, Николай Петрович?
   - Строга не строга, а от своей доли не откажется! - прозвучал вдруг
тонкий сиплый голос. Все обернулись и увидели с трудом протискивающегося в
дверь Чернухо. - Ишь моду взяли - от Комиссии хорониться да водку
хлестать! - продолжал пищать неповоротливый Чернухо. - Это все, Николашка,
твои шашни! По почерку, как опытного преступника, видать. Нет, чтоб
пригласить человека, выпей, мол, с морозца, Кузьма Степаныч, обогрейся,
распотешь душу-то!
   - Ну что ж, распотешьте -душу! - бесстрашно протянул Дедуля стакан.
   - Спасибо, ребята! От начальства вашего не дождешься, это я понял, а
вам спасибо. - Мохнатую шапку Чернухо бросил на лежак, сам сел на ящик,
который успел подставить Званцев. - Здоровье ваше - горло наше! - Чернухо
выпил, задумчиво посмотрел на пустой стакан, аккуратно поставил его на
табурет. - Так. Скажи теперь, Николашка, почему здесь сидишь? Почему отчет
не пишешь?
   - Вот с Володей пришли на лед посмотреть да нечаянно на огонек
заглянули.
   - Посмотрел я на лед. Не зарастает ваша промоина.
   - Как не зарастает?! - возмутился Дедуля. - Неделю назад мы на самом
берегу стояли, а теперь до него уж метров сто! Промоина сужается прямо на
глазах, метра на три в сутки. Точно. Если так и дальше пойдет, то...
   - Как раз к лету затянется, - сказал Чернухо. - Ладно, выпили,
закусили, пора и честь знать. Пошли, будем важные разговоры разговаривать.
А вы, ребята, без нас заканчивайте. Заберу я любезного собутыльника
Николашку Панюшкина,
   Выйдя из вагончика, все трое - Панюшкин, Званцев и Чернухо -
остановились на краю льда и молча смотрели на черную пружинистую воду.
Смазанные лунные блики говорили о ее скорости, силе, какой-то угрюмой,
звериной непокорности. Казалось, в ней есть некая осмысленность, эту
черную молчаливую воду невольно хотелось наделить злорадством,
мстительностью, она будто упивалась своей безнаказанностью, способностью
разрушать все планы людей, пренебрегать их желаниями и стремлениями.
   - Как же ты совладаешь с ней, а, Коля? - спросил Чернухо почти
растерянно. - На нее смотреть, и то страшно. Это же не вода, а зверь
какой-то!
   - Авось! - с нарочитой беззаботностью ответил Панюшкин. - Как-нибудь.
Не впервой. Мне бы вот с твоей компанией совладать, а уж с Проливом
столкуюсь.
   - Хитер ты, Коля, стал, ох, хитер. Лукавый ты, Коля. Ну, расскажи, чего
делал, как дальше жить будешь...
   Говори, не стесняйся, может, дело подскажу, чего не бывает. И в самой
лысой голове, глядишь, иногда кой-чего заведется.
   Панюшкин еще раз оглянулся на Пролив, зябко поежился, поднял высокий
воротник, руки привычно сунул в карманы и размеренно зашагал по
заезженному гусеницами льду к Поселку.
   - Существует два способа, - негромко заговорил он, исподлобья глядя
прямо перед собой. - Первый - протаскивание трубопровода по дну. Хороший
способ. Сам испытывал не один раз, простой, надежный способ. Особенно,
когда дно приличное. Делается две майны, в начале и в конце участка. В
первую труба вводится, во вторую выводится, и вся недолга. Труба
протаскивается подо льдом. Правда, для троса нужно рубить щель во льду, но
дно здесь хорошее, божеское дно... Этот способ годится. Но есть и второй -
свободное погружение трубы с промежуточных опор, установленных прямо на
льду. Нам предстоял выбор - первый или второй? Протаскивание подо льдом
или погружение со льда? Мы выбрали первый, Протаскивание. Считаю, что
поступили правильно.
   - Второй способ вообще не подходил, - заметил Званцев.
   - Согласен, - кивнул мохнатой шапкой Чернухо.
   Некоторое время все шли молча, и слышно было только похрустывание
мелких льдинок под ногами да учащенное свистящее дыхание Чернухо.
   - Да, - сказал Панюшкин. - Мы не имели права на опускание. - Он
помолчал, будто еще раз мысленно примеряя к берегам, к Проливу оба
способа. - Опускание требует больших ледорезных работ. Прорубить
полутораметровый лед на протяжении километров да при STOM уследить, чтобы
траншея не замерзала в начале, когда делается ее середина, сохранить ее
всю... Мы не смогли бы этого сделать. Да и ледорезок, способных взять
такую толщину, у нас нет. Но есть мощные трактора, бульдозеры, лебедка для
того, чтобы протащить трубу подо льдом. Выбрав Протаскивание, мы в
несколько десятков раз сократили ледорезные, ледокольные, водолазные
работы, сократили настолько, что можем выполнить их собственными силами.
Отсюда и плясали.
   - Верно плясали, - согласился Чернухо.
   - Главная забота - входная и выходная майны.
   И укладка тягового троса. Во льду для него достаточно сделать щель.
Дальше... Часть троса можно оставить на поверхности - это уменьшит тяговые
усилия. Теперь майны... Тут, конечно, проще всего взрывом. На берегу еще
осенью, когда земля не замерзла, подготовлен спуск.
   - Шустер! - одобрительно крякнул Чернухо.
   - А зимой осталось лишь залить спуск водой - ледяная дорожка раза в три
уменьшает сопротивление при движении трубы. По ней и стащим трубы в майну.
Предусмотрено непрерывное Протаскивание, чтобы избежать примерзания
трубопровода к грунту, ко льду, к дорожке... Я ничего не упустил, Володя?
Добавляй!
   - Ничего, кроме главного-и для первого, и для второго способа нужен
лед. Лед нужен, Кузьма Степанович! - простонал Званцев. - Нужно, чтобы
замерз Пролив, чтобы сомкнулись берега! А он, сволочь, не замерзает.
Январь, двадцать градусов мороза даже в полдень, при ясном солнце, ночью
до тридцати опускается, а он не замерзает.
   - Не замерзает, ядрена шишка! - подтвердил Панющкин. - Будь у нас
способ перебросить трос через промоину... Хоть ракету какую приспособить,
что ли!
   - А вы не пробовали запросить буксир? - оживился Чернухо.
   - Где? - спросил Панюшкин. - Буксир есть в Амурском пароходстве, но кто
отправится сюда, рискуя вмерзнуть до лета? А ведь у нас все готово! Трубы
связаны в плети, футерованы, трос тоже готов, манны уже сколько времени
поддерживаем в незамерзающем состоянии, все оборудование, техника, трубы
выведены на передовые позиции, в любую минуту, в любое время суток можно
отдавать приказ о наступлении. Только бы стянуло берега! Пусть был бы хоть
слабенький лед, чтобы мальчишка на лыжах смог пройти с тонким шнуром - им
можно протянуть основной трос.
   - За последние тридцать лет Пролив не замерзал восемь раз, - сказал
Званцев.
   - Как, всю зиму не замерзал? - удивился Чернухо.
   - Да,.всю зиму оставалась промоина. Восемь раз из тридцати. Так что
статистика работает на нас.
   - Но против нас работает Комиссия, - обронил Панюшкин.
   - А, дрожишь, Никол ашка поганый! - взвизгнул Черпухо, но тут же
посерьезнел, поняв неуместность шутовского тона. - Ты, Коля, не дуйся на
меня, ладно?
   У меня мозга лучше работает, когда я в голос ору. Ты вот что, Коля,
спокойно делай свое дело. Делай, и все.
   Комиссия под тебя роет, а ты делай. Где-то приказы пишутся, мнения
выясняются-делай. Про тебя статьи ругательные печатают, ты их не читай,
время не теряй.
   В любом случае уволит не Комиссия, не дано нам такого права. Усек?
Снимет тебя Управление, которое зарплату платит, вычитает подоходные
налоги и держит в своих штатных расписаниях. Так вот, пока Комиссия
трудится в поте лица, пока составляет рекомендации, не тяни, Коля. У тебя
есть шанс, и я сказал, в чем он. Не на Комиссию оглядывайся, а на время.
Больше ничего на белом свете пет - только человек и время. К этому я
пришел на старости лет. Только человек и время. Остальное - фигня. С
остальным можно воевать. Есть ты и есть три месяца. Если эти вещи сложить,
в сумме должен получиться трубопровод. И, чует мое сердце, ничего кроме
этого не останется - ни времени, ни тебя.
   - Знаю, - сказал Панюшкин. - Это я знаю. Но скажи мне все-таки, к чему
склоняется Комиссия?
   - Могу говорить о себе, потому как, думаю, только мое мнение может тебя
интересовать. Так вот, я считаю, что у вас есть грамотная программа зимних
работ.
   Есть база и есть люди, которые эту программу в состоянии выполнить, -
тонкий голос Чернухо доносился откуда-то из необъятного меха шапки. - Но я
еще не уверен, что твоя деятельность осенью, до Тайфуна, была столь же
четкой.

                                   * * *

   Следователь Белоконь давно мечтал о таких условиях работы - никто не
поторапливал его, не навешивал новых дел, не навязывал своего мнения.
Шаповалов даже заподозрил, что тот не столько расследует обстоятельства
происшествия, сколько попросту шляется по Поселку да болтает с людьми ради
собственного удовольствия. И наконец, когда они направились еще и к
телефони