амечанию, к
его улыбке.
   - В чем дело, Саша? - серьезно спросил Панюшкин.
   - Пролив, - выдавил, наконец, из себя пограничник, обессиленно
прислонившись к косяку двери. - Пролив...
   Николай Петрович, того... Я только что оттуда... Порядок...
   - Что Пролив?! - Панюшкин выскочил из-за стола, подбежал к парню,
схватил его за отвороты полушубка. - Что Пролив? Ну говори же, мы слушаем
тебя!
   - Затянуло... Затянуло, Николай Петрович... Шугой затянуло... Сам
видел... С севера нагнало...
   Не говоря больше ни слова, Панюшкин бросился к вешалке, не глядя,
натянул шапку, обмотал шею тощим шарфом, схватил куртку, но все никак не
мог надеть ее, пока не помог Званцев. Не оборачиваясь, Панюшкин всем телом
ткнулся в дверь, распахнул ее и побежал, побежал по коридору, по прихожей.
Ничего не понимающие члены Комиссии увидели, как фигура начальника
строительства с развевающимися полами куртки мелькнула мимо окна,
скользнув тенью по их лицам, и скрылась за углом. И надо же, эта
мимолетная тень изменила выражения их лиц, теперь на них не было
благодушия, усталой значительности-тень Панюшкина преобразила их, оставив
на лицах выражение недоумения и тревоги. Еще не поняв, в чем дело, не
успев обменяться ни единым словом, все почему-то встали, начали одеваться,
Чернухо, подойдя к окошку, долго и пристально смотрел на Пролив, на
удаляющуюся фигуру Панюшкина.
   - Кажется, я начинаю понимать, в чем дело, - сказал он. - Но каков
Николаша, а!
   - Судя по предварительным, еще не подтвержденным данным, - раздельно
произнес Званцев, - Пролив затянуло шугой. Это значит, что через несколько
дней мы можем начать работы по протаскиванию трубопровода.
   - Затянуло, ребята, - блаженно улыбаясь, сказал пограничник. - Сам
видел... Затянуло.
   - Куда же вы? - Тюляфтин растерянно оглядывался по сторонам, видя, что
все столпились у вешалки, расхватывая шубы, куртки, пальто. - Ведь мы не
закончили разговор... Какая-то странная поспешность... Занятно! В конце
концов. Пролив замерзнет и без нашей помощи, не правда ли? Ведь мы не
сможем ему ни помещать, ни помочь, разве нет?
   Чернухо яростно глянул на Тюляфтина, но ничего не сказал. Остальные его
попросту не слышали. Только Опульский счел необходимым ответить Тюляфтину.
Он задержался у двери и сказал прерывающимся голосом:
   - Вы можете оставаться, молодой человек... Если вам это неинтересно...
Простите, но мне кажется, что это так и есть.
   - Занятно! - протянул Тюляфтин. - Даже такой человек, как Опульский,
теряет выдержку.
   - Потерять выдержку, молодой человек, не самое страшное, - заметил
Чернухо. - Можно потерять кое-что посущественней.
   - Например? - Тюляфтин все еще полагал, что идет безобидный и
высокообразованный разговор ни о чем.
   - Порядочность! - закричал Опульский уже из коридора. - Ответственность!
   - Вы полагаете, что это с кем-то уже произошло?
   - Нет, я больше не могу! - простонал Чернухо, выкатываясь из кабинета
вслед за Ливневым. - Бедный Николашка! Он вчера полтора часа разговаривал
с ним о романтике севера, о белых куропатках, снежных заносах и, кажется,
о медведях. Ни одного вопроса о Проливе.
   Посмотрев на Пролив с крутого берега, можно было увидеть, как по льду,
по длинному укатанному зимнику быстро передвигалась группа людей. Впереди
бежал Панюшкин, за ним на расстоянии около ста метров плотной группой шли
члены Комиссии, а поотстав от них еще метров на сто, вышагивал, не теряя
достоинства, Тюляфтин. Он улыбался, словно бы подшучивая над самим собой
за то, что дал увлечь себя в этот потешный бег.
   А из мастерских, из конторы, из вагончиков и бараков общежития выходили
люди, неизвестно как узнавшие о новости, и присоединялись к бегущим. Все
торопились к промоине, к тому месту, где еще сегодня утром неслась черная,
бликующая на солнце вода. Бежали конторские служащие, ученики из школы,
учителя, бежал, задыхаясь, Хромов, поскрипывал острыми ботиночками Кпыш,
бежал Белоконь, хромал следом за ним участковый, бежала Анна, забыв
запереть свой вагончик-столовуюсорвался с места едва ли не весь Поселок.
Многие уже обогнали Панюшкина, обогнали неподготовленных к таким броскам
членов Комиссии.
   Тяже.ло дыша, Панюшкин подошел к краю, когда там уже стояла толпа. Все
расступились, замолкая, пропуская его, словно родственника к больному.
   Шуга, забившая Пролив, еще не смерзлась. Она была в движении,
крошилась, шуршала, двигалась, кое-где были заметны просветы. Прикинув
движение отдельных льдин, Панюшкин понял, что началось течение с юга.
   А шугу набило с севера. Пока пограничник добирался до конторы, пока они
прибежали сюда, течение переменилось. Теперь мощные потоки воды давили на
шугу с юга и выносили, выносили ее снова в море.
   - Что скажешь, Володя? - спросил Панюшкин у Званцева, не отрывая
взгляда от воды.
   - К вечеру будет чисто, Николай Петрович.
   - Да, похоже на то. Радость оказалась преждевременной. Но раз пошла
шуга - это уже хорошо. Сегодняшнюю вынесет, завтрашнюю, а там, глядишь, и
останется. Останется! - повторил он, будто заклинание.
   На обратном пути встретили Тюляфтина. Увидев, что все возвращаются, он
остановился на середине дороги и, отвернувшись от ветра, спрятав личико за
высоким воротником, стал поджидать возвращающихся членов Комиссии. На его
губах блуждала неопределенная улыбка, в которой тем не менее ясно была
видна снисходительность.
   - Ну как? - спросил он. - Все в порядке? Вы так неожиданно все
сорвались, я уж подумал - не случилось ли чего...
   - Все нормально, старик, все в порядке, - Чернухо, подняв руку,
похлопал Тюляфтина по плечу. - Так что ты не переживай. Не надо.
   - Да нет, я особенно и не переживаю... С чего бы?
   - Никто, собственно, и не думает, что ты убиваешься, но я это сказал на
всякий случай - вдруг начнешь...
   Вот я и предупреждаю - не надо.
   - Знаете, я как-то ваш многоступенчатый юмор не сразу понимаю, не сразу
доходит, знаете ли... - Тюляфтин оглянулся по сторонам, призывая всех в
свидетели.
   Но его никто не слушал. - Простота нравов и обычаев, - пробормотал
Тюляфтин вроде про себя, но достаточно громко. - Далекие края всегда таят
непредвиденные опасности для белого человека.
   И опять никто не услышал его. Кроме Жмакина, который всегда в таких
случаях шел последним, опасаясь, как бы кто случайно не свалился в майну,
не заблудился в торосах-такие случаи бывали в первый год работы. Правда,
без трагических последствий, но даже сама их вероятность тревожила Жмакина
и заставляла его принимать все возможные меры предосторожности.
   - Ты вот что, парнишка, - он взял сзади Тюляфтина за локоток и легонько
попридержал его. - Ты не больно гонорись-то, нехорошо.
   - Что же здесь нехорошего? - Тюляфтин повернул к нему розовое личико и
поощряюще улыбнулся, сверкнув гранями очков.
   - А то нехорошо, что гонористые у нас под лед уходят.
   - То есть... как? Как под лед? - улыбка сползла с лица Тюляфтина.
   - Лед их не выдерживает, - пояснил Жмакин. - Понимаешь? Вроде и толстый
лед, полтора метра, а не выдерживает. И уносит их. В Пролив уносит.
Приходится списывать.
   - Кого списывать? - хрипло спросил Тюляфтин.
   - Гонористых, кого же еще...
   - Ну и шуточки у вас тут!
   - Какие шуточки, - вздохнул Жмакин. - Вон посмотри, - он показал на
предупреждающие вешки, - Это все кресты наши, души погибшие отмечаем. - Он
даже не улыбнулся, глядя, как затрусил вперед Тюляфтин.

                                   * * *

   А потом Панюшкин, запахнувшись в свою куртку, неторопливо шел по
берегу. Руки его лежали глубоко в карманах, воротник был поднят. Было
солнечно и ветрено.
   Незаметно Панюшкин обошел косу, выступавшую далеко в море, и оказался в
совершенно пустынном месте.
   Казалось, пройди еще сотни километров, и не встретишь ни одной живой
души. Отлогий берег, полузанесенный снегом остов баркаса, выступающий из
снега рогатый череп северного оленя... И все. Разве что нивхи пройдут
иногда со стадами и растают за горизонтом. Куда они идут? Откуда? Сколько
они уже в пути и сколько им еще кочевать по этим берегам? Или давно
смирились с тем, что не первое столетие идут по кругу, постепенно
растворяясь в этих местах...
   Панюшкин долго смотрел на почти невидимый в дымке голубоватый берег
Материка, потом оглянулся в сторону Поселка - нет, никаких следов
деятельности человека он не нашел. Сколько же еще лет понадобится, чтобы
обжить эти берега... А нужно ли их обживать? Может быть, мы здесь только
из-за азартного нетерпения и несемся к цели, которая имела смысл когда-то
раньше...
   А мы все еще несемся, приносим неимоверные жертвы, переживаем
трудности... А цель... Не осталась ли она где-то позади, и не превратилось
ли в цель само стремление-осваивать, открывать, покорять, использовать,
несмотря ни на что, не считаясь ни с чем, отвергая все доводы и сомнения
разума, в полной уверенности, что так будет всегда, что всегда, и через
сотни лет, найдутся для нас места с такими вот особыми условиями, места,
словно бы нарочно для нас созданные, чтобы мы могли проявить особые
качества, которые, видите ли, очень в себе ценим - самоотверженность,
пренебрежение удобствами, пренебрежение всякими там тонкими соображениями
и чувствованиями, чтобы могли мы ублажить свое тщеславие первопроходцев,
первооткрывателей, первопокорителей...
   Нет, Коля, погоди, что-то ты не в ту степь подался...
   Ты здесь потому, что-людям нужна нефть. И уж если взялся за это дело,
заканчивай его. И все тут. Нечего огород городить да блудом ыслием
тешиться.
   Ну ты, Коля, ладно, с тобой ясно... А другие? Что заставляет этих людей
работать здесь? Почему приехали они сюда? Почему живут в холодных
вагончиках, маются по выходным, не могут оторвать взгляда от проходящего
по Проливу судна, от самолета, еле видного в облаках, от скользящих по
снегу саней нивхов... Каждая их клеточка готова унестись вслед и... И они
остаются. Я уверен, что под замусоленными и прожженными фуфайками в каждом
из этих людей горит огонек высшей предназначенности, стремления к чему-то
более высокому и достойному, к тому, что дает человеку силы, терпение,
уверенность.
   Через какое же сито проходят эти люди, оказываясь здесь, высаживаясь на
этом берегу из вертолетов, барж, катеров, а один даже шлюпкой добрался, на
веслах пришел - был такой случай. Господи, даже Хромов! Да, он завистлив,
его не назовешь порядочным, он ненадежен в работе, но он здесь.
   Панюшкин вспомнил вдруг, какая дьявольская радость сверкала в маленьких
глазках Хромова, когда тот однажды стоял на самом берегу, у воды и смотрел
на бандитски вздыбленные волны. Дождь вперемежку с брызгами хлестал
Хромову в лицо, морская пена стекала по пухлым небритым щекам, холодный
ветер насквозь продувал жиденький пиджачишко с болтающимися пуговицами, а
на лице Хромова светилось счастье. В какомто самозабвении он вошел в воду
по щиколотку, волны захлестывали ему колени, а он, сделав еще шаг вперед,
крикнул что-то радостно и зло, крикнул прямо в волны, в ветер. Панюшкин не
расслышал тогда ни слова, но понял, что и в хрипящей, прокуренной груди
Хромова горит этот маленький непонятный огонек. Потом была оперативка,
затяжная, унылая и обессиливающая оперативка, на которой нужно было решить
уйму мелких вопросов. Хромов сидел в углу на своем обычном месте вялый и
опустошенный. Лишь иногда он поднимал голову, блуждающим взглядом скользил
по стенам, а увидев в окно Пролив, будто напрягался, грудь поднималась от
тяжелого глубокого вздоха, а в глазах опять вспыхивал вызов...
   Панюшкин чувствовал, как холодный воздух вливается в легкие, оставляя
ощущение прохлады и свежести.
   Он с удивлением осознал вдруг, что ему легко, почти беззаботно, что не
тревожат его уже ни Комиссия, ни ее выводы. Неожиданно пришло ощущение
спокойствия и уверенности-он сделал все, что от него зависело, сделал так,
как считал нужным. Вспоминая недавнюю встречу с Комиссией, свои ответы,
свое выступление, приходил к выводу, что все сделал правильно, и был
доволен собой.
   Он не лебезил, не клянчил, не лукавил, не передергивал карты, не
сваливал на кого-то свою вину, настоящую или мнимую, не искал дешевых
оправданий. Не просил снисхождения. Да, главное, не просил снисхождения.
Это хорошо. Иначе ему не дышалось бы сейчас так бодряще...
   И Панюшкин еще раз вздохнул, набрав полную грудь морозного чистого
воздуха, и резко выдохнул, будто вытолкнул из себя раздражающую суету
последних дней, неуверенность, выдохнул бумажную пыль отчетов, справок,
протоколов, освободился от гнетущего чувства зависимости.
   - Ничего, - сказал он вслух. - Авось. - И, прищурившись, зло и
расчетливо посмотрел на Пролив. Ты сделал свою работу, Коля. Ты выполнил
ее настолько хорошо, насколько мог. Если тебе не в чем упрекнуть себя, так
ли уж важно, в чем упрекнут тебя эти люди? Ты знаешь о себе больше, чем
они, значит, твой суд все равно жестче и справедливее.
   Уже повернув к Поселку, Панюшкин неожиданно среди заснеженных сопок
увидел маленькую темную фигурку, медленно двигающуюся навстречу. "Кто бы
это мог быть?" - подумал он озадаченно. Обычно строители избегали уходить
далеко от Поселка, опасаясь заблудиться. Метров за сто Панюшкин узнал Анну
Югалдину. "Что это она?" - забеспокоился он и прибавил шагу.
   За год, который прожила Анна в Поселке, у нее с Панюшкиным установились
странные, полушутливые отношения. Она была единственным человеком, который
мог подтрунивать над начальником, позволять себе рискованные шуточки в его
адрес. Да и Панюшкин с самого начала признал за ней право вести себя, как
она считала нужным, и, несмотря на бесконечные пересуды о ней, смешки,
знал наверняка - за ними нет ровным счетом ничего. Она слишком
пренебрегала мнением о себе, чтобы опуститься до опровержения слухов.
Опровергать, полагала Анна, - значит оправдываться, а оправдываться она не
хотела ни перед кем. Даже Званцев, если и не верил слухам полностью, то
все-таки допускал, что за ними кое-что есть, но, решив быть великодушным,
согласился не обращать на них внимания. Анна лишь улыбнулась, когда он
сказал, что его не интересует ее прошлое, дав понять, что прощает ее
заблуждения. Но, не отвергая сплетен, она тем самым как бы подтверждала
их, а видя особое, со значением, отношение к себе, включалась в игру,
представляясь той, за кого ее принимали, и в то же время презирая тех,
перед кем вынуждена была разыгрывать комедию. И замыкалась. Это было
неизбежно.
   - Николай Петрович! - крикнула Анна еще издали.
   Она подошла, запыхавшись, ее глаза радостно блестели. - Идемте вместе!
   - С удовольствием! - ответил Панюшкин.
   - А! - она с досадой махнула рукой. - Какое там удовольствие! Вы
убегаете от меня, едва только завидите! Дела у вас сразу находятся, заботы
одолевают- не подступись!
   - А заметно?
   - Мне заметно. Не убегайте, Николай Петрович...
   А то и словом переброситься не с кем, ей-богу!
   - Конечно, если будешь забираться вот в такие места, то, кроме меня, в
самом деле не с кем будет потолковать. Да, что ты здесь делаешь?
   - Гуляю, - Анна пожала плечами. - Мозгами шевелю. Одиноких путников
подстерегаю... Иногда большие начальники попадаются.
   Панюшкин совсем рядом увидел ее раскрасневшееся на морозе лицо, глаза,
шалую улыбку, и вдруг его охватила робость, что-то дрогнуло в нем, он
почти в панике оглянулся по сторонам - нет ли кого, кто пришел бы на
помощь и избавил бы его от этого разговора, от этой улыбки, но вокруг было
все так же пустынно и солнечно.
   - Нет, я не могу так разговаривать, - пробормотал он. - Я не могу
разговаривать, когда на меня смотрят... вот так смотрят... Такими
глазами...
   - Николай Петрович! - предостерегающе сказала Анна. - Возьмите себя в
руки!
   - Ох, Анна, если бы ты знала, как хочется иногда выпустит! себя из рук!
Знаешь, как голубя запустить в небо-чтоб только шелест крыльев, и солнце в
глаза, и синева, синева, синева!
   - За чем дело стало?
   - Не знаю, - вздохнул Панюшкин. - Понятия не имею. Стар я уже для того,
чтобы крыльями хлопать.
   Жаль, конечно, но... Тут уж хоть криком кричи, хоть волком вон, а
ничего не изменишь.
   - Да не верю я вам! Вы просто... кокетничаете, - засмеялась Анна.
   - И для этого я стар, - Панюшкин недовольно нахмурился и чуть повел
плечом, как бы отгораживаясь и от Анны, и от ее вопросов. Он не нравился
себе в этот момент-сам заговорил о собственной старости, спохватился, но
было поздно, появилось ощущение досадной оплошности.
   - Не верю я вам ни на грош, - повторила Анна. - Вот на столько не верю,
- вынув руку из кармана полушубка, она показала ему кончик мизинца. - Ведь
вы здесь, на этом побережье... один! Остальные так... кобели.
   - Знаешь, Анна, воздавая мне, так сказать, должное, обходилась бы ты
без таких слов, а?
   - Ну, простите! Нет, я в самом деле прошу прощения, не верите? Не
обижайтесь, Николай Петрович!
   Ну, лады? Тогда я задам один вопрос... если вы не против...
   - Задавай. Люблю вопросы.
   - Даже неприятные?
   - Особенно неприятные. В них раскрывается тот, кто задает эти вопросы.
Если я знаю, что тебя интересует, значит, я знаю, кто ты, чем дышишь, о
чем думаешь...
   Так что давай свои каверзные вопросы.
   - Вы меня озадачили, - смутилась Анна. - Лучше задам приятный вопрос...
Скажите, Николай Петрович, а вот так, не скрывая, не тая... Была у вас в
жизни настоящая любовь? Понимаете, по большому счету? Вернее, я уверена,
что была, не может не быть... Иначе вы не были бы таким, какой есть...
   - Ну-ну, это интересно! - подзадорил Панюшкин.
   - Скажу-скажу, не подстегивайте! Понимаете, мне кажется, есть у вас
нечто такое... А, черт! Мозги буксуют... Есть такое, что говорит о... о
готовности принять...
   даже нет-взять на себя ответственность большой любви. Примерно так.Я
права?
   - Возможно, - Панюшкин в смущении спрятался за воротник. - Возможно, -
повторил он в растерянности, окая больше обычного. Привыкнув оценивать
свои мысли, чувства, он не мог не признать, что ему приятно ее
предположение.
   - Ну а теперь, когда я выдала вам такой комплимент, ответьте все-таки
на мой вопрос, - и Панюшкин снова увидел Анну настолько близко, что ее
лицо закрыло-от него Пролив, побережье, тропинку, по которой они шли. -
Ну? - требовательно повторила Анна. - Была любовь?
   - Думаю, была.
   - Несчастная?
   - Видишь ли, Анна... Мне кажется, что большая любовь всегда несчастна,
поскольку обещает больше, чем дает, вообще, от нее ждешь больше, чем она
может дать. Отсюда - боль, разочарование, опустошенность.
   И потом... Любовь лишь тогда кажется большой, настоящей, красивой...
когда она несчастная. Мне так кажется. Несостоявшаяся любовь всегда
представляется значительнее, ее утрата - больнее. Кроме того, большая
любовь обычно уходит, не соприкоснувшись с бытом, он не успевает разъесть
ее, она уходит возвышенной и чистой... Говорят же, что несказанное слово -
золотое...
   А если все идет гладко, ровно... ее почти не замечаешь, воспринимаешь
как нечто само собой разумеющееся, как должное. Про такую любовь и язык не
повернется сказать, что она... В общем, ты меня понимаешь.
   - Возможно, понимаю, - проговорила Анна, глядя прямо перед собой. -
Хотя я не уверена, что понимаю правильно. Но не хочу уточнять... Мне
приятней понимать вас так, как понимаю.
   - Ты даже не представляешь, какие мудрые слова только что произнесла, -
Панюшкин решился посмотреть на нее в упор.
   - Почему? Очень даже хорошо представляю, - девушка обиженно надула
губы. - Мне важна открытость, способность человека поступать так, как ему
хочется, жить своей жизнью, а не жизнью, которую навязали друзья, враги,
начальство, обстоятельства... В этом самая большая мудрость, а не в том,
что, начитавшись толстых книг, научиться слова нанизывать. Правда
чудно-чтобы быть самим собой, ценить себя, свои чувства, требуется больше
всего и риска, и твердости? - Анна пытливо посмотрела на Панюшкина.
   - Я смотрю, ты и слова нанизыва