сту, дежурившему в ночь бурана, участковый не выдержал.
   - Ты меня, конечно, прости, Иван Иваныч, - решительно начал он, - но
скажи откровенно... Тебе интересно это расследование?
   - Не-а! - беззаботно ответил следователь, щурясь на солнце.
   - То есть как... Ведь насколько я понимаю... Надо доложить начальству
и... и все такое прочее!
   - Доложу... Я знаю, какие доклады любит начальство... Доложу, Михалыч,
не беспокойся. В крайнем случае, вину свою на тебя спихну! А с тебя какой
спрос?
   Ты далеко, не каждый дотянется.
   - А будет что доложить-то? Я смотрю, ты все вокруг да около, все
кругами, кругами... А преступник...
   - Найдем преступника! Куда ему деваться? Все надеюсь, сам придет, а он
нейдет и нейдет... Но ты, Михалыч, не робей, мне особо торопиться
некуда... С Комиссией я прилетел, с Комиссией и улечу.
   - А ну как не управишься?
   - Авось.
   - Сдается мне, Иван Иваныч, что ты и в следователи подался, чтоб с
людьми всласть поболтать за государственный счет.
   - Не без того! - засмеялся Белоконь, и участковый в который раз
позавидовал его крепким белым зубам.
   - Бона наша телефонная станция, - Шаповалов ткнул рукавицей вдоль
дороги. - Ждет нас Жорка...
   Только что он скажет - не знаю... Кто кому позвонил, кто кому встречу
назначал...
   - О, это не так уж мало! Не будем спешить, Михалыч! Уж если надо мной
не висит мое любимое начальство в лице прокурора, о! Я готов вашим
происшествием до конца дней заниматься! Ну скажи, Михалыч, неужели тебе
неинтересно поговорить с новым человеком?
   У вас ведь тут нет ни одного стандартного среднего гражданина! Кого ни
возьмешь-прямо камень сердолик! Чуть потрешь, а он в середке светится!
   - Так уж и светится, - усомнился Шаповалов.
   - А скажи нет? Вот ты, какого хрена здесь торчишь, почему в Крым не
стремишься? Почему не сидишь под пальмой в Гаграх? Пенсионер ведь, все
пути открыты пенсионеру! Отвечай не задумываясь!
   - Ну, как... Люди все-таки... Все знакомые... Привык. Да и неудобно
как-то...
   - Да ну тебя! - досадливо отмахнулся Белоконь. - Тоже еще - неудобно
ему! Пошли телефониста пытать.
   Телефонная станция располагалась в маленькой избенке, такой же черной и
приземистой, как все дома в Поселке. Занесенная едва ли не по крышу
снегом, она казалась мертвой, и только провода, расходящиеся во все
стороны, наводили на мысль, что внутри могут быть люди.
   Участковый поднялся по ступенькам, с силой толкнул дверь и решительно
шагнул внутрь. Белоконь последовал за ним. После яркого дня они оказались
почти в полной темноте и некоторое время стояли неподвижно.
   Телефонист, корявый, невысокий парень со свернутым носом и жиденькими
усиками, молча и настороженно наблюдал за ними, а когда увидел, что
вошедшие, наконец, заметили его, поднялся и поставил посредине комнаты два
табурета.
   - Прошу! - протянул руку и значительно произнес: - Кошаев Георгий
Петрович.
   - Знакомься, Жора, - представил Белоконя участковый. - Это следователь,
он занимается тем самым делом, которое случилось неделю назад. У него к
тебе вопросы. Отвечай прямо, твоя философия ему ни к чему, можешь о ней
сегодня и помолчать.
   - Зачем же молчать? - удивился Белоконь. - О философии нельзя молчать.
И вообще, я так понимаю: есть философия - давай, нет - сами придумаем.
   Кошаев пытливо глянул на следователя маленькими красноватыми глазками,
криво усмехнулся.
   - Как продвигается следствие? - спросил он участкового.
   - Успешно.
   - К концу, значит, дело идет? Кто же злодей?
   - Злодей обычно появляется на последней странице, - ответил Белоконь. -
Не будем нарушать давней традиции. Нарушение традиции не всегда во благо,
верно?
   - Наверно, - усмехнулся Кошаев. Он встал, открыл форточку и выбросил
окурок. Проследил взглядом, куда он упал, и, успокоенный, сел на свой
табурет. - Но, как я понимаю, у вас есть и другие вопросы ко мне?
   - А как же! - легко согласился Белоконь. - Сколько угодно. Шаповалов
даже считает, что у меня их слишком много. Бранит меня, корит, к вам и
вовсе вести не хотел, еле упросил его, верно, Михалыч?
   - Да ладно тебе... - смутился участковый. - Ближе к делу.
   - Слушаюсь! Насколько я понял, Георгий Петрович, вся телефонная связь в
Поселке проходит через вас?
   - Совершенно верно, - низким басом ответил Кошаев. Чувствовалось, что
настоящий голос у него потоньше, а басом он говорит для солидности.
   - Георгий Петрович, когда была поднята тревога?
   - Вот Шаповалов, наш участковый, позвонил Панюшкину около двадцати
двух. Тогда все и завертелось.
   Отличная была ночка! - Кошаев улыбнулся с такой горделивостью, будто и
ночка, и буран, и все спасательные работы, и даже происшествие в магазине
- его рук дело.
   - Я слышал, что Юру нашли вы?
   - Да, сдал смену напарнице и ушел с отрядом вдоль Пролива. Парня нашли
недалеко от берега. Он уже замерзал.
   - Двигаться не мог? - уточнил следователь.
   - Какой там двигаться! Ему еще повезло-мороз был небольшой, всего
несколько градусов. Но это всегда так - в большие бураны не бывает сильных
морозов.
   - Он был далеко от того места, где нашли Горецкого?
   - Порядочно, - Кошаев в раздумье солидно погладил усы, - километрах в
пяти.
   - Георгий Петрович, такой вопрос: как, по вашему мнению, Юра и Горецкий
могли потерять друг друга случайно?
   - Случайно? - Кошаев откашлялся, посмотрел на участкового, как бы
советуясь. - Знаете, дело темное.
   Буран. Юра мог испугаться и повернуть обратно, потеряться... Горецкий
мог бросить его... Хотя... Вряд ли.
   В такие моменты в самом отпетом богодуле просыпается что-то
человеческое.
   - А может, и звериное тоже просыпается? - спросил Белоконь.
   - Не встречал, - с нажимом протянул телефонист. - Вот смотрите, Юру
нашли часа на три раньше, чем Горецкого, так? А поисков не прекратили,
никому и в голову не пришло вернуться в Поселок. Хотя кого искали -
преступника. Где-то рядом замерзает человек - вот о чем думали. Знаете,
товарищ следователь, в такие минуты привычные мерки не подходят. Не
подходят, и все! - Кошаев незаметно перешел на свой голос - негромкий,
хрипловатый. - Обычные представления попросту малы, как бывает мал пиджак
на широкие плечи, понимаете? Мелкие расчеты, колебания, хитрости,
выгоды-все это по боку! Ты уже нс тот человек, которым был час назад! Ты
выше, достойнее, чище! Ты - спаситель! Потом все опять вернутся к своим
привычкам, недостаткам, вспомнят старые счеты, обиды, но потом, на
следующий день, через неделю. А сейчас это спадает, как шелуха, как
короста с Ильи Муромца!
   - Хм! - следователь довольно крякнул, потер руки, будто ему удалось
получить очень важные для следствия сведения. Он торжествующе посмотрел на
участкового: вот так-то, мол, надо с людьми работать! Белоконь расстегнул
пуговицы на полушубке, шапку, которую вначале положил на стол, забросил
куда-то в угол на топчан - расчистил стол для разговора.
   - Чем вы живете здесь, Георгий Петрович, - спросил он доверительно. -
Как вам удается не ошалеть в этой глуши?
   - Ха! - Кошаев польщенно засмеялся. - Работой живем. Погодой. Ведь для
нас буран - это не только атмосферные всплески. Буран вмешивается и в
производственную жизнь людей, и в их взаимоотношения.
   Когда-то я приехал в Поселок с легким ужасом. Представляете, все
жизненное пространство можно обойти за полчаса-от самых дальних бочек с
горючим до штаб-квартиры Толыса на берегу Пролива. А теперь привык. Привык
не в том смысле, что смирился, нет-- понял. Пусть это не покажется вам
бравадой перед заезжим человеком. - Кошаев, вспомнив что-то, поспешно
полез в ящик стола, достал трубку и пакетик с табаком.
   И сразу весь облик его стал как бы законченным. К усам, сутулости,
небольшому росту действительно не хватало трубки. - Там, на Материке, -
продолжал телефонист, - я работал в многотиражке строительного треста. А
потом плюнул на все и приехал с-юда. Без вызова, без денег, без багажа.
Когда я добрался до Пролива, у меня в кармане была неполная трешка.
   - За деньгами, значит, приехал? - спросил участковый.
   - Хочу быть самим собой! - веско сказал телефонист и неодобрительно
посмотрел на милиционера. - Хочу произносить свои слова, совершать свои
поступки, жить своей жизнью.
   - Ведь вы приехали сюда не только для того, чтобы иметь возможность
произносить свои слова? Свои слова можно выкрикнуть в форточку в любом
городе, разве нет?
   - Подзадориваете? - усмехнулся Кошаев. - Ну что ж, я отвечу, мне
интересно об этом поговорить... Если каждый должен, как говорят, убить
своего льва, то я говорю-каждый должен пройти через свой Остров.
   Впрочем, это одно и то же. Ты можешь вынести с Острова длинный рубль,
плохие стихи или хороших друзей, ты можешь ничего не вынести, кроме
разочарования, но это неважно. Главное - ты докажешь самому себе, что
способен найти свой Остров и выдержать испытания, которые он для тебя
приготовил. Живя в привычной колбе окружения, ты рано или поздно увидишь
пустоту своей жизни. И вовсе не потому, что твоя жизнь пуста на самом
деле, нет! Она может быть наполненной важными, интересными делами, но для
тебя наступил день, когда необходимее всего узнать свою критическую точку,
узнать, где кончается твоя атмосфера, на какой высоте ты начинаешь
испаряться и исчезать, как личность.
   Вы меня понимаете?
   - Вполне, - коротко ответил Белоконь. Он навалился плотной грудью на
стол и неотрывно смотрел Кошаеву в глаза.
   - А что до меня, то я сказал бы проще, - вступил в разговор участковый.
- Свет захотелось посмотреть, себя показать... А?
   - Может, и так, - поморщившись, согласился Кошаев. - На его впалых
желтоватых щеках появился румянец, уши раскраснелись, и по всему было
видно, что он в эти минуты говорит важные для себя вещи. - Скажите, вы
никогда не задавались вопросом - а для кого дальние дороги? Морские суда и
межконтинентальные лайнеры - для кого? Для кого шумит тайга, плывут
льдины, для кого проложена островная узкоколейка, для кого извергаются
вулканы, наваливаются на побережье цунами, для кого проносятся над
островами тайфуны? Для кого?
   - Другими словами - почему это все не для меня? - уточнил Белоконь.
   - Да! - выкрикнул телефонист. - Да! Почему не для меня? И эти мысли
лишают уверенности, начинаешь понимать однобокость своей жизни, ее
ограниченность.
   Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради них ты можешь
отказаться от чего угодно. Но! Отказаться! Сознательно! В конце концов ты
возвращаешься и со своего Острова, но сначала ты должен пройти через него!
А вот лишиться своего Острова, не глядя, заведомо, я не согласен. - Кошаев
уперся в стол руками и, наклонившись, выкрикнул прямо в лицо Белоконю. -
Не согласен!
   - И правильно! - так же громко вскричал Белоконь. - Целиком и полностью
одобряю!
   - Твоя критическая точка! - размахивал трубкой Кошаев. - Твой
испытательный полигон! Ты проходишь через него и достигаешь вершины,
издали кажущейся неприступной. Друзья могут ни во что не ставить твои
результаты, но ты добрался до вершины не для того, чтобы хвастать этим.
Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться без сил, но ты
стал сильнее. А Остров, Остров навсегда останется с тобой, в твоем тылу,
как надежная боевая часть, готовая всегда прийти на помощь по первому
зову. Вот так.
   Кошаев закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не
пополам, и Белоконь вдруг с болью увидел, какой это маленький и тщедушный
человек. Он смотрел на него исподтишка, боясь оскорбить прямым взглядом,
как бы подглядывал за этим согнувшимся от кашля человеком и видел его
слезящиеся глаза, сиротливо оставленную на столе солидную трубку из
вишневого корня и вдруг понял, представил не очень-то счастливую его жизнь
на Материке...
   - А жена там осталась, на Материке? - спросил Белоконь.
   - Да... Осталась.
   - Сюда не хочет?
   - Не хочет.
   - Нелады, значит?
   - Нелады, - подтвердил Кошаев.
   - Ничего, наладится, - успокоил участковый.
   - Не наладится, - почти равнодушно сказал телефонист. - Не наладится, -
Кошаев застыл с глубокими морщинами в углах рта, расположенными в виде
улыбки.
   - Послушай, Жора! - воскликнул участковый. - Я не знал твоей истории,
но тебе... тебе надо съездить в отпуск, домой!
   - Да, наверно, придется съездить.
   - Почему придется! - удивился Белоконь. - Просто съездить. Или вас
здесь что-то держит?
   - Держит, - улыбнулся Кошаев. - Вы не поверите - боюсь.
   - Боитесь? Чего?
   - Видите ли, одни и те же поступки могут вызывать и самое неподдельное
восхищение, и столь же искреннюю насмешку. В зависимости от того, кто
совершает эти поступки... Поступки - это как одежда. Они должны быть впору
человеку. Ни на размер больше, ни на размер меньше. Этот мой бросок на
Остров... висит на мне, как пиджак великана, я кажусь себе смешным и
неуклюжим.
   - Гадкий утенок, - тихо сказал Белоконь.
   - Что? - не расслышал Кошаев.
   - Говорю - гадкий утенок. Сказка такая есть про утенка. Он давно уже
самая прекрасная птица, а все, видите ли, кажется себе смешным и
неуклюжим. Возьмите себя в руки, Кошаев! Пиджак великана, которого вы так
стесняетесь, трещит на ваших плечах! Слышите?
   Трещит по швам! Он вам давно мал, из швов лезет вата, его уже надо
сменить!
   - Вы думаете? - Кошаев невольно распрямился и начал набивать трубку.
   - Да вы и сами это знаете! Ведь знаете?
   - Надеюсь, - засмущался телефонист.
   - Да, чуть не забыл! - Белоконь хлопнул ладонью по столу. - Георгий
Петрович, вы знаете, где и когда нашли всех троих - двух беглецов и
Большакова... Могли ли они встретиться? Мог Горецкий пройти за два часа от
того места, где нашли Большакова, до того места, где нашли его самого?
   - Пять километров за два часа? В ту ночь это было бы па грани
человеческих возможностей.
   - А Юра мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда
Горецкий ушел?
   - Конечно, мог! Ведь они были почти рядом.
   - Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не
заметили? Какая-нибудь деталь, несуразность, след?
   - Что вы! - Кошаев безнадежно махнул рукой. - В снегу, среди торосов,
под обрывом! Он пролетел метров десять, собака пограничников его почуяла,
а то бы и сейчас там лежал. Вы Горецкого не допрашивали? Вот кого надо
потормошить! Расколется, никуда не денется.
   Над Андрюхой он поработал, больше некому. По дремучести своей, наверно,
даже не подозревал, что его спасают. Думал, что сотня человек среди ночи
поднялась, чтобы ловить его, охламона несчастного!
   - Горецкий бы одолел Большакова?
   - В честном бою? Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на
лыжах, в армии разряд по боксу получил, он, как говорят, был в форме. Нет,
в честном бою Горецкий с ним ни за что бы не справился. Но ведь у убийцы
право первого удара.
   - Пока Большаков еще жив... А будет ли Горецкий убийцей... Сейчас это
зависит от врачей.

                                   * * *

   Хромов шел по самой середине дороги и, слегка пошатываясь, пристально
смотрел вперед, пытаясь ослабевшими спьяну глазами определить, кто идет
навстречу.
   А узнав, смотрел еще настойчивее - не осуждают ли его, не смеются ли
над ним. И на всякий случай усмехался презрительно и высокомерно. Издали
заметив Анатолия Евгеньевича, бывшего директора столовой, остановился,
расставив ноги пошире и опустив вперед тяжелую голову, сразу сделавшись
похожим на деревенского быка, вырвавшегося из загона. Хромов исподлобья
смотрел, как медленно, все медленнее приближался к нему Анатолий
Евгеньевич. Иногда он устало прикрывал глаза красными веками, а открыв их,
обводил тусклым взором окрестности, пока снова не находил среди изб,
заборов, прогуливающихся лошадей, гудящих на ветру деревьев маленькую
фигурку Кныша. Убедившись, что тот никуда не пропал, Хромов удовлетворенно
прикрывал глаза. Открыв их в очередной раз и увидев Анатолия Евгеньевича
прямо перед собой, Хромов колыхнулся взад-вперед и улыбнулся как смог.
   - Ну что, Толька! Кисло? - с прозорливостью и прямотой пьяного спросил
Хромов.
   - Простите, Станислав Георгиевич... но... я не совсем понял вас... О
чем, собственно, вы?
   - А! - досадливо махнул рукой Хромов, морщась от непонятливости
собеседника. - Я спрашиваю, жизнь у тебя сегодня кислая? Ну! Отвечай! У
тебя спрашиваю!
   Анатолий Евгеньевич горделиво вскинул голову и уже приготовился было
ответить что-то резкое, что сразу поставило бы на место этого упившегося
хама, но...
   передумал. Беспомощно пожал плечами и виновато улыбнулся:
   - А знаете, Станислав Георгиевич... Действительно того... Неуютно мне
сегодня.
   - То-то, я смотрю, ты весь в воздухе растворяешься.
   - Может быть, это не моя вина, - тонко улыбнулся Кныш. Но решив, что
намек получился уж слишком прозрачным, продолжил: - Может быть, это только
в ваших глазах я, простите, растворяюсь,, как вы только что выразились?
   - Господи! - громко протянул Хромов, раскачиваясь на широко
расставленных ногах. - Чего только не напридумают себе люди в утешение!
Если тебе, Толька, кисло, какая разница, в чьих глазах растворяешься?
   Ведь сам сказал, что кисло... Ведь кисло? Нет, Толька, не уходи,
сначала скажи - кисло?
   - Ну, хорошо - кисло, - неохотно подтвердил Анатолий Евгеньевич. Его
коробило это пренебрежительное обращение "Толька", и он все подбирал
момент, чтобы обрезать Хромова, а когда нашел все-таки достаточно обидные
слова и уже открыл рот, чтобы произнести их четко и звонко в морозном
воздухе, увидел, что Хромов спит. - Счастливо добраться, Станислав
Георгиевич, - неосторожно произнес он и тем разбудил Хромова.
   - Что? - возмутился тот. - Прощаешься? Бросаешь беспомощного человека
посреди улицы? Толька!
   Я тебя не узнаю. Ты всегда был таким порядочным человеком, всегда был
здесь самым порядочным человеком, и если я тебе этого не говорил, то
всегда так думал! - ложь была настолько очевидной и наглой, что Хромов, не
выдержав, расхохотался хрипло и отрывисто.
   Но на Анатолия Евгеньевича его слова, как ни странно, подействовали, и
он смутился от похвалы.
   - Простите, не могу, - сказал он сконфуженно. - Мне пора. Меня ждут.
   - Кто тебя ждет, Толька? Кому ты нужен? Тоже еще дурью мается - ждут
его! Придумать такое надо!
   Ладно, не вякай, пошли со мной... Пошли, пошли, никуда я тебя не
отпущу, не дергайся, рукав оборвешь!
   Пошли, кому говорю! Не вырывайся, все равно не вырвешься, хилый потому
что и никудышный. Пошли, у меня дома кой-чего есть, да и у тебя, смотрю,
карман отдувается! - Хромов ткнул Анатолия Евгеньевича в бок, безошибочно
попав в бутылку. - Пошли, Толька.
   В гостях ты не часто бываешь, не больно тебя зовутто, а? Да не
обижайся, не коси глазом, у меня тоже стены не дрожат от топота ног!
   Анатолий Евгеньевич затравленно оглядывался, словно искал место, куда
можно было бы убежать, скрыться от этих пьяных разоблачений. Но как назло
не было рядом ни подворотни, ни прохожего. И он послушно шел рядом с
Хромовым. А тот спотыкался, ноги его вязли в снегу, какая-то неведомая
сила бросала его из стороны в сторону, и тщедушный Анатолий Евгеньевич
вынужден был поддерживать Хромова, описывая вместе с ним замысловатые
фигуры. Теперь он оглядывался уже не в поисках убежища, боялся, что увидят
его в столь непристойном виде да еще подумают, будто тоже напился.
   - Хватит тебе озираться-то! - вдруг рявкнул Хромов. - Ишь неудобно
ему... Озирается, озирается... Кому ты нужен, чтоб на тебя еще
оглядывались! А если и подумают, что ты напился, то удивятся, конечно...
   Но и зауважают. А иначе за что тебя еще можно уважать?
   - Так уж и не за что! - обиделся Кныш. - Напрасно вы так, Станислав
Георгиевич... Человек заслуживает уважения уже хотя бы потому, что...
   - Ну? Слушаю! Ну? За что же?! Молчишь... А говорить-то когда начнешь?
Ведь когда-то же надо заговорить, голос свой надо подать в пространство!
Ведь помрешь - и голоса твоего никто знать не будет!
   - Знаете, Станислав Георги