туком. - Вы простите меня, думаю, что будет лучше, если я
скажу протокольными фразами, поскольку мое личног к вам отношение может не
совпадать с выводами всей Комиссии.
   - Да, конечно. Говорите. И у нас еще останется водка и останутся силы,
чтобы скрасить то впечатление, которое вы произведете своими жестокими
словами, - Панюшкин еще находил в себе силы подбадривать Мезенова.
   - И еще одно, Николай Петрович... Мне хотелось бы думать, что вы
понимаете и мое положение как руководителя, и самой Комиссии... Мы
выполняли задание, довольно неприятное для всех нас, но...
   - Господи, да скажите уже эти протокольные слова. А не то я вам их сам
скажу.
   - Откуда они вам известны? - удивился Мезенов.
   - Боже мой, Олег Ильич! Я их знал еще тогда, помните, дней десять
назад, когда мы разговаривали в вашем кабинете и вы сказали мне, что
приедет Комиссия.
   Тогда уже я мог продиктовать вам те фразы, которые вы никак не решитесь
произнести сейчас.
   - Николашка, - тихо и печально сказал Чернухо, - скажи эти слова сам.
Скажи, Николашка.
   - Если вы правильно сформулируете выводы Комиссии, - Мезенов в
запальчивости выхватил из кармана сложенные вчетверо несколько листков
бумаги и потряс ими в воздухе, - я порву это заключение!
   - Вы не сделаете этого, - сказал Панюшкин. - Разворачивайте ваши
бумажки, находите последнюю страницу, последний абзац... Нашли? Сверяйте!
Отдавая должное руководству экспедиционного отряда и, в часгности,
начальнику строительства товарищу Панюшкину, отмечая своевременность
принятия необходимых мер, связанных со.строительством подводного
переходного нефтепровода, а также полную готовность коллектива рабочих к
укладке в зимних условиях, но учитывая в то же время сложившееся положение
на строительстве, неблагоприятность погодных условий, оторванность объекта
от баз материально-технического снабжения, сложность организации всех
видов работ, учитывая также возраст товарища Панюшкина, Комиссия считает
желательным иметь на этой должности человека более молодого, энергичного и
в то же время достаточно грамотного... Вот что написано у вас в последнем
абзаце, дорогой мой Олег Ильич.
   Мезенов молча сложил заключение и сунул его а карман. Он смотрел на
Панюшкина, как на человека, который только что у него на глазах легко и
небрежно выполнил смертельный трюк. Все молчали, и только слышно было, как
Панюшкин с легким треском сгибает и разгибает клешню краба. Потом клешня
как-то выскользнула из его пальцев и упала на пол. Панюшкия наклонился,
поднял ее и снова положил на стол - розовую клешню с вывороченным белым
суставом.
   - Есть еще самый последний абзац, - нарушил молчание Чернухо.
   - Да? - Панюшкин вскинул голову, и в глубоко спрятанных синих его
глазах вдруг вспыхнула немыслимая, невероятная надежда, ожидание подарка,
о котором он догадывался, но получить который даже не надеялся. И Чернухо,
опустив глаза, медленно, по слогам, нарочито сухим голосом, словно бы этим
открещиваясь от того, что говорит, прогнусавил:
   - Комиссия... обсудив возможные кандидатуры... на должность начальника
строительства... сочла возможным рекомендовать... на эту должность...
главного инженера строительства... Званцева... Владимира Александровича.
   - Володя, это правда, что тебе предложена должность начальника
строительства? - без выражения спросил Панюшкин.
   - Да, был такой разговор, - Званцев посмотрел Панюшкину в глаза.
   - Когда был разговор?
   - Вчера. И сегодня.
   - И ты молчал? Володя, и ты молчал?
   - Видите ли, Николай Петрович, я подумал... Понимаете...
   - Ну! Телись, наконец! Скажи, что ты там поду"
   мал! - не сдержавшись, крикнул Панюшкчп.
   - Николай Петрович, - вмешался Мезенов, - я должен вам сказать...
   - Да подождите вы! - отмахнулся Панюшкин.
   И вдруг уронил лицо в большие жесткие ладони. - Володя, пойми меня
правильно, - он поднял голову и посмотрел на Званцева. - Я рад за тебя.
Ливнев не даст соврать, я сам предлагал именно тебя в случае, если вопрос
со мной будет решен вот так. Но ты, ты не поговорил со мной, не сказал мне
ничего, хотя мы с тобой встречались за эти два дня не один раз! То, что ты
утаивал от меня самое важное и знал... Это нехорошо. Я считаю твой
поступок некрасивым. Я не смогу относиться к тебе, как прежде. Я
присоединяюсь к выводам Комиссии и прошу записать об этом в заключительной
части. - Пакюшкин чуть повернул голову в сторону Мезенова. - Запишите в
тот последний абзац, что прежний начальник строительства полностью
доверяет Званцеву, отмечает его техническую грамотность, самоотверженное
отношение к работе, умение общаться с людьми и выражает уверенность, что
на новом посту он справится со своими обязанностями.
   Панюшкин хотел выйти из-за стола, но его остановил Мезенов.
   - Подождите, Николай Петрович. Разговор продолжается. Вы несколько
поторопились со своей обидой.
   Званцев отказался от предложенной ему должности.
   - Как отказался? - не понял Панюшкин.
   - Категорически, - усмехнулся Мезенов.
   - Володя, - Панюшкин повернулся к Званцеву. - Что же ты молчал?
   - Вы не дали сказать мне ни слова. Вы так торопились высказать свое
разочарование во мне...
   - Перестань! - Панюшкин грохнул пальцами об стол. - Будем здесь еще
выяснять, кто кого больше обидел! Почему ты отказался от должности
начальника?
   - Вы считаете, что я не должен был этого делать? - удивился Званцев.
   - Да. Я считаю, что ты не должен был этого делать. Такие предложения в
жизни бывают не часто.
   И пренебрегать ими нельзя. Может не быть следующих.
   Это неграмотно. Это бездарно. Надо принимать подобные предложения с
благодарностью и заверять, что приложишь все силы... И так далее. Я не
говорю-должность, карьера, зарплата... Я говорю-становление.
   - Тогда я вас не понимаю, - Званцев озадаченно посмотрел на Мезенова,
на Чернухо, как бы спрашивая-понимают ли они?
   - Господи, что тут странного! Мне показалось, что ты вел игру за моей
спиной. Только и того. Это было бы ужасно. Я не знаю ничего более подлого.
Так почему ты отказался?
   - Я подумал, что так будет лучше. Я объяснил Олегу Ильичу, и он со мной
согласился.
   - В таком случае, тебе не трудно будет объяснить все еще раз, - быстро
сказал Панюшкин.
   - Хорошо, постараюсь. Я считаю, что главное здесь, на Проливе, отнюдь
не работа Комиссии и не ее выводы. Главное здесь-трубопровод. Завершение
строительства. Какую бы должность я здесь ни занимал, какие бы выводы ни
повезла уважаемая Комиссия в своем портфеле, заканчивать строительство
вам. И это будет правильно по многим показателям. Экономическим,
производственным, моральным.
   - Моральным? - удивился Тюляфтин.
   - Да. Я думаю, потому еще у пас получился этот ужин, что все мы
поступили порядочно. Комиссия приняла жесткое решение, но никто не
упрекнет ее в недоброжелательстве, предвзятости. Николай Петрович тоже
поступал правильно,, отстаивая себя и свое право закончить работу, которую
начал. Считаю, что и я поступил правильно, отказавшись от столь лестного
предложения. Помимо производственной целесообразности, плановых
показателей, экономических результатов есть еще кое-что, не менее
важное... Как бы это сказать...
   Каждый человек только тогда сможет работать хорошо, если он будет
уверен - в любом случае с ним поступят порядочно, более того, великодушно.
Возраст ли подошел, промашку допустил, сорвался на чем-то... Суд может
быть самым жестким, но в нем все равно должно присутствовать великодушие,
- Званцев говорил медленно, размеренно, даже с какой-то отстраненностью.
   И смотрел он не на людей, сидящих с ним за столом, а прямо перед собой,
в розовато-зеленый, выцветший лист карты страны, прикнопленной к стене. -
Когда утром люди выйдут на Пролив, они тоже должны быть уверены - с ними
поступят великодушно, что бы ни произошло. Только тогда они смогут
относиться к работе самоотверженно, заинтересованно, сознательно. Если бы
я принял ваше предложение, Олег Ильич, у них не было бы такой уверенности.
Во всяком случае, ее было бы меньше. Нужна не надежда на справедливое к
тебе отношение, нужна железная уверенность. А великодушие входит в понятие
справедливости. Нельзя быть справедливым, не проявив великодушия.
   - Послушай, Николаша! Кто это говорит-ты или он! - восхищенно
воскликнул Чернухо. - Голос вроде не твой, помоложе голос, но все
остальное...
   - Надо же, - пробормотал Панюшкин, не слыша Чернухо. - А я уж побоялся,
что ты пожалел меня, думаю, раз уж до этого дело дошло, то плохи твои
дела, Коля.
   - Нет, - невозмутимо сказал Званцев. - Вас еще рано жалеть.
Перебьетесь. И потом... я не уверен, что пожалел бы вас, если бы все
сводилось к этому. Если бы вы позволяли себя жалеть, то я бы не пожалел
вас.
   Больше того, постарался бы поступить как можно жестче. Разумеется, для
пользы дела.
   - Вот это уже слова Званцева, - удовлетворенно сказал Чернухо. - Вот
теперь все стало на свои месга.
   Но скажи мне, Володя, положа руку на сердце, скажи так, чтобы и я,
человек простоватый и невежественный в высоких понятиях, чтобы и я понял
наконец-почему же ты йсе-таки отказался?
   Званцев снял очки, и глаза его сразу стали беспомощными, но, когда
тяжелая темная оправа снова легла на переносицу, когда глаза оказались за
большими с фиолетовыми бликами стеклами, в них опять сверкнула
холодноватая отчужденность.
   - Попробую объяснить проще... Не уверен, правда, что это окажется
понятнее. Мне показалось, что принятие предложения было бы предательством.
- Заметна, как Чернухо восторженно ткнул Панюшкина локтем в бок, Званцев
счел нужным пояснить. - Нет, не по отношению к Николаю Петровичу. Я имею в
виду предательство в более широком смысле слова, - Званцев посмотрел на
Тюляфтина. - Есть много показателей, по которым оцениваешь самого себя,
свои поступки, людей, их отношение к тебе. Так вот, приняв предложение
высокой и уважаемой Комиссии, мне пришлось бы многое в себе. пересмотреть.
Считайте, что я просто поленился это сделать. Это так хлопотно... И
потом... слишком мнего поправок пришлось бы вводить в систему собственных
ценностей, в отношения со многими людьми...
   К этому я не готов. Лень.
   - За лодырей! - крикнул Чернухо. - Тут у нас осталось немного
женьшеневой водки, на тост хватит...
   А не хватит, Николаша еще по закромам своим поскребет, глядишь, и
найдет чего-нибудь запыленного, а, Николаша?
   - А вы знаете, - церемонно поднялся со своего места Опульский. - Не
отрицая тоста Кузьмы Степановича, я хочу дополнить его... У нас у всех
хорошее настроение, особенно у Кузьмы Степановича, мы все охотно шутим,
веселимся... Но мне хотелось бы сказать и нечто серьезное, если это не
покажется вам смешным... Мы как-то стесняемся говорить друг другу хорошие
слова, шуточками все отделываемся, как-то не принято стало в последнее
время относиться друг к другу всерьез, даже пожилым, уважаемым людям, я
замечал, льстит, когда к ним обращаются с этакой милой бесцеремонностью...
   Ну, ладно, я заболтался... Давайте выпьем за Панюшкина и за Владимира
Александровича, который сказал такие хорошие слова... Кузьма Степанович
даже пошутил-не Панюшкин ли это говорит... Позвольте мне вылить за
преемственность, за уважение друг к другу... За порядочность.
   - Качать Опульского! - взвизгнул Чернухо, но тут же в смущении смолк,
как-то растроганно чокнулся со всеми и затаенно выпил.


   Предательство друга всегда обиднее и подлее предательства подлеца. Оно
обессиливает. Лишает уверенности. Заставляет усомниться в вещах очевидных
и необходимых. А предательство подонка придает силы. Более того, оно
кажется закономерным и естественным. Словно бы. иначе и быть не могло.
Значит, ты прав, и твоя оценка людей, событий, самого себя верна.

   Панюшкин. Из невысказанного.

                                   * * *

   Еще не проснувшись, еще блуждая в вязком, рвущемся сне, Панюшкин с
облегчением почувствовал, что наступает утро. Ему снилась охота. С ружьем
в руках он шел по бесконечному, затянутому туманом болоту, шел за собакой,
но не видел ни дичи, ни собаки. Знал только, что где-то впереди идет его
собака. И спешил, боясь отстать от нее, упустить момент выстрелить. Он не
знал, куда ему потом придется возвращаться, не знал, какая дичь может
попасться, просто испытывал какой-то страх перед этой возможностью -
вернуться ни с чем. И еще он опасался, что собака уйдет и оставит его
одного в этих зыбких, сумрачных болотах. Панюшкин торопился, задыхаясь от
усталости, падая без сил, снова поднимался и не мог ни ускорить шага, ни
позвать собаку. Было такое ощущение, будто невидимая рука поднимала его,
вытаскивала из очередной ямы, из трясины и тащила, тащила вперед. И,
проваливаясь по пояс, по грудь в трясину, он в то же время наверняка знал,
что выберется и пойдет снова. Но каждый раз за кочкой, за кустарником, за
хилыми болотными березами он видел все ту же пустоту и свежий след собаки,
медленно наполняющийся водой. Какая-то обреченность была в его сегодняшнем
сне. Он послушно выполнял все, что ему было положено, и глубоко в душе
радовался своему знанию, своей уверенности-ничего не произойдет. Но он
старался ничем не проявлять своей радости, впрочем, лучше было бы
сказать-своего злорадства, чтобы тот, невидимый, спокойный и безжалостный,
который наблюдает за ним и имеет над ним непонятную и безграничную власть,
не заметил этого.
   А когда в кустах что-то шевельнулось, он, не раздумывая, вскинул ружье
и, почти не целясь, выстрелил туда наугад, сразу почувствовав, что
выстрелил хорошо, точно. Но не удивился, а даже усмехнулся своей
прозорливости, когда вместо выстрела услышал лишь слабый бумажный щелчок.
Спокойная горечь охватила его. Уже не торопясь, он тщательно прицелился,
наперед зная, что выстрела не будет. Да, так и есть. Опять этот бумажный
щелчок. И то, что он знал, - будет т.ак, а не иначе, и что тому невидимому
и жестокому, который затащил его в эти болота и потешался над ним, не
удалось ни удивить его, ни огорчить, наполнило Панюшкина
удовлетворенностью.
   Он пошел дальше и вдруг почти с ужасом увидел, что след собаки стал
непомерно большим - с хорошую столовую тарелку. А дальше следы пошли еще
крупнее, их уже приходилось обходить, наполненные водой, они напоминали
целые ямы, и черная вода в них была зловеще спокойна. А потом,
остановившись на берегу озера, Панюшкин заметил, что линия берега точно
повторяет контур собачьей лапы, а вода в озере, такая же черная,
спокойная, быстро и неумолимо поднимается все выше, подбираясь к его
ногам. Он бросился бежать, но поскользнулся, упал, снова поднялся...
   Панюшкин проснулся, так и не увидев собаки. Но он знал, какая она,
знал, что это его собственный спаниель, ласковый и веселый спаниель, с
которым он приехал сюда два года назад. В первое же лето спаниеля съел
сезонник какой-то непонятной национальности. Панюшкину потом уже сказали,
что где-то на берегу среди старых ящиков, выброшенных волнами, нашли
загнившую шкуру собаки.
   Окна были темные. Значит, еще очень рано. Ночь, можно сказать. Голова
ясная. Будто не было затянувшейся выпивки и всей этой нервотрепки.
Панюшкин поднялся, сел. Прислушался. За стеной сопели, храпели, ворочались
и постанывали во сне члены Комиссии, подписавшие ему приговор. Они будто
маялись и казнились во сне той ролью, которую вынуждены были сыграть наяву.
   "Ужо сыграли, много довольны!" - не без ехидства подумал Панюшкин и
оглянулся в темноте. Как-то обеспокоенно оглянулся. Что-то тревожило его.
Неясная смутная тревога овладела им. Он никак не мог понять, в чем дело.
Встал, подошел к окну, вернулся в глубину комнаты, бросил быстрый взгляд в
черное зеркало, но тут же отвернулся - Панюшкин побаивался подходить к
зеркалу в темноте.
   Что же произошло? Он наверняка знал, готов был спорить - что-то
произошло. И по привычке начал мысленно перечислять все причины, которые
могли вызвать тревогу. Вчерашнее застолье? Нет. Приговор Комиссии?
   Тут тоже все спокойно. Панюшкин подошел к письменному столу, постоял.
"Да что это со мной, в конце концов? -уже раздраженно подумал он. -
Неврастеник старый. А может, звоночек? Может, костлявая постучалась?
   Нет. Я прекрасно себя чувствую. Дай бог, чтобы те, за стеной, так
чувствовали себя утром".
   И Панюшкин начал одеваться. Сам того не заметив, даже не подумав об
этом, он начал одеваться, безошибочно нащупывая в темноте одежду и не
переставая думать - что же все-таки всколыхнуло его? Опять прислушался к
разноголосому сопению за стеной. Нет, неприятного чувства, неприязни к
этим людям у него не было. Гости. Да, гости, и больше ничего. А тревога
нарастала.
   Панюшкин на цыпочках вышел в прихожую и там в полнейшей темноте постоял
несколько минут невидимый, будто даже несуществующий, будто растворенный в
воздухе. "А может, и нет меня давно? - мелькнула мысль. - Может, только я
в воздухе, в этой темноте, в запахе своей квартиры и существую?" Мысль
была неприятная, и он торопливо избавился от нее - протянул руку и в
знакомом месте нащупал гвоздь, хорошо знакомый гвоздь, на котором висела
его куртка, длинный тощий шарф, потертая ушанка, которую он никак не мог
решиться выбросить из-за каких-то, ему самому непонятных суеверий-Панюшкин
считал, что только в этой шапке может закончить стройку.
   Быстро накинув куртку и обмотав несколько раз вокруг шеи
неопределенного цвета шарф, напялив шапку, он протянул руку, чтобы взять
рукавицы, но их на месте не оказалось. Видно, куда-то сунули в вечерней
суматохе.
   Осторожно вышел в сени, постоял с минуту, прислушиваясь, толкнув дверь,
шагнул на крыльцо. По скрипу двери понял-мороз под тридцать градусов.
Петли, деревянные планки, даже доски двери визжали, окаменев от мороза.
   И подумалось - в Москве вечер, бегут ручьи, в метро цветы продают. А
тут - ночь. Тишина. Только яростный скрип снега под валенками, только звук
собственного дыхания и где-то в глубине упругие удары сердца. "Ну, дает
старик! - подумал Панюшкин. - Ну, совсем ошалел!
   Что это со мной? Куда я? Зачем? Может, заболел? Вроде нет... Может,
горем убит? Какое к черту горе! Тут самому кого-нибудь порешить хочется. А
что? Другим можно, а мне нельзя?!"
   Смахнув выступившие от мороза слезы, Панюшкин прибавил шагу.
   - И в воздухе сверкнули два ножа. Два ножа! - прохрипел он с
наслаждением, будто само сочетание этих двух слов доставляло ему радость,
будоражило его и придавало силы. - И в воздухе сверкнули два ножа. Два
ножа! - повторил он как припев. - Пираты затаили вдруг дыханье. Все до
одного. Он молча защищался у перил. Молча, поняли?! Молча. А они, вся э"га
шваль одноглазая, татуированная, пьяная, они все знали его как неплохого
мастера по делу фехтованья. А в воздухе сверкали два ножа...
   В карманах куртки Панюшкин сжал в кулаки зябнувшие без рукавиц пальцы.
Он будто сжал рукоятки тяжелых ножей из рессорной стали, которые ребята
выковывали вон в тех мастерских. Да, из рессорной стали сверкнули два
ножа. Незатупляемые ножи из прекрасной стали. Один из ножей давно на дне
Пролива, куда запустил его сам Панюшкин, отобрав однажды у Ягунова, а
второй лежит в его столе, тяжелый, как топор, и острый, как бритва. "Надо
бы его с собой прихватить, - подумал Панюшкин. - А, собственно, зачем?
Старик, возьми себя в руки. Успокойся, вонючка старая. Не суетись. Не
надо, Коля, суетиться. Все равно она его любила. Он молча защищался у
перил, а в этот миг она его любила. Можно себе представить... В воздухе
сверкают два ножа, а когда сверкают ножи,.то сверкают и глаза. За такие
глаза можно полюбить. Анна. Она его любила. Но погиб пират. Заплакал
океан. А он погиб, невольник чести. Со свинцом? Нет, со сталью в груди. А
Анна? При чем здесь Анна? Не суетись, старик, по тебе она не заплачет. Но
она его любила! Любила... Слово-то какое... Как при раскопках найденное...
Из давних времен. В себе раскопал, Анна... Надо же, через сколько лет все
началось опять..."
   Поселок строителей остался позади - Паню