е как! Мало того, что обрыв метров десять, да еще эти узкие провалы
в берег выдаются... Их снегом заносит, чуть не туда ступишь-и
прости-прощай село родное!
   - Юра, ты говоришь, злой тогда на Горецкого был?
   - Он же Лешку...
   - А скажи, при возможности отомстил бы ему по-настоящему?
   - Д... да. Если бы такая... ну, вообще, если бы я смог...
   - Юра, между нами-ты ведь смог отомстить за друга? Я видел, в каком
виде Горецкий по Поселку расхаживает. Говорят, как на рождество
разукрашен. Прихрамывает, рука на перевязи... В общем-то, для здоровья
ничего опасного, но разделал ты его по первое число. На тебя, как на героя
смотрят.
   - Да ну, герой... - Юра смутился.
   - Уж теперь-то Верка нальет тебе пивка кружечкувторую, а?
   - Да она мне за этого Горецкого еще вслед кружкой запустит!
   - Думаешь, знает, что это твоя работа?
   - А кто же еще? Больше некому.
   - Как же у тебя получилось?
   - Ну как... Его долго не было, потом он появился, все ближе ко мне
подходил, я думал вот-вот найдет, опять за собой потащит... И как раз в
это время он повернулся ко мне спиной... А я знал, что там провал...
   Ну и...
   - Ладно, на сегодня хватит. Выздоравливай. Вот здесь подпиши протокол,
будь добр. Да, я хотел еще спросить у тебя... Почему Елохин так Горецкого
ненавидит? Только из-за скандала в магазине, или раньше у них что-то было?
   - Конечно, было, чего там... К Елохину Анка приехала, они уже жениться
собирались, а тут Горецкий полез куда ему не надо... Из-за этой Анки
сбесились все.
   Елохин, конечно, слабинку допустил, он сам потом плакался. Слухи пошли
насчет Горецкого и Анки. Что, мол, между ними что-то было.
   - А на самом деле?
   - Ничего не было. Ягунов слух пустил. Чреватый мужик. Лешке бы плюнуть
на все это, а он к Анке пошел, выяснять начал, она его, конечно, по
физиономии, ссора между ними получилась... А тут с главным инженером у
нее... И Лешка вообще отставку получил. Непруха у парня, дикая непруха. А
теперь еще этот дурак ножом пырнул.
   - Ну, ничего, я разговаривал с ним, он вроде духом не падает.
   - Кто? - Юра приподнялся на локтях. - Лешка?
   Чтоб Лешка духом упал? Да вы что! Он мне сам говорил-хороша, говорит,
девка, да, видать, не для меня.
   Может, говорит, и лучше, что все так вышло... Какой там лучше, если он
до сих пор дрожит, когда о ней разговор заходит! Почему и в магазине драка
случилась.
   Горецкого Белоконь застал в общежитии. Тот лежал на кровати, положив
ноги в тяжелых сапогах на железную спинку, курил, пуская над собой кольца
дыма. Увидев следователя, Горецкий, не торопясь, сел.
   - Привет, начальник! - воскликнул он почти радостно. - Вот кого я ждал
- дождаться не мог, вот кто утешит душу мою, утрет слезы мои!
   - Здравствуйте, гражданин хороший, - сдержанно поздоровался Белоконь.
Он подержался за шапку, но решил не снимать-в комнате было прохладно. - Вы
в состоянии отвечать на вопросы?
   - А почему это мне быть не в состоянии? - насторожился Горецкий.
   - Помятый вы какой-то, побитый, обмороженный, говорят... Большое
оживление вас почему-то охватило...
   Я уж подумал-не путаете ли вы меня с какой-нибудь поселковой красавицей?
   - Вон куда гнете... Наговорили, значит, на меня, кто сколько хотел?
   - Точно. Никого не останавливал. Кто сколько хотел, тот столько и
говорил. А вывод мой такой-если вас с собой увезу, вряд ли найдется в
Поселке человек, который пожалеет об этом.
   - Так уж и ни одного? - ухмыльнулся Горецкий.
   - Сами знаете. Радости от вас тут никакой.
   Белоконь присел к столу, сдвинул в сторону консервные банки, крошки,
колбасные шкурки, сразу давая попять, что ему здесь не нравится, что
разговор будет неприятный. Поглядывая на Горецкого, Белоконь мысленно
примерял его к поступкам, о которых узнал за эти дни. Узкие глаза,
улыбчивый рот, ровные белые зубы, видно, никому пока не удалось поубавить
зубов Горецкому. Но лицо его было каким-то нервным, издерганным.
   - Изучаете, начальник?
   - Изучаю, - подтвердил Белоконь,
   - И какой же диагноз?
   - Уже судились?
   - А это имеет значение?
   - Двести шестая?
   - Опять угадали, начальник. Злостное хулиганство.
   - Хищник ты, судьбами чужими питаешься - вот тебе мой диагноз! - не
удержавшись, перешел Белоконь на "ты". - Себя больно любишь. Но ты не
просто свое доказываешь, нечего тебе доказывать, тебе кажется, что
утвердиться на земле можно, если только взобраться на кого-нибудь, на
спину кому-нибудь сапожищами встать, вот тогда ты вроде повыше будешь.
   - И как это вы все сразу решили, как это вам удалось сразу все по
полочкам распихать, бирочку мне на шею повесить!
   - Не надо, Горецкий. Я перед тем, как к вам прийти, два десятка
человек, можно сказать, наизнанку вывернул, я знаю о вас больше, чем вы
сами о себе знаете.
   И хватит об этом. Перейдем к делу. На вопросы в состоянии отвечать?
   - Попробуем. Попытка-не пытка, спрос-не допрос.
   - Дело в том, что это все-таки допрос. В заключение вам придется
подписать протокол. И показания будут подшиты в уголовное дело.
   - Хорошо хотя бы то, что допрос будет, надеюсь, без пытки.
   - Ваше игривое настроение могу объяснить только неосведомленностью.
   - Так осведомите меня, начальник, просветите меня!
   Только не очень долго, мне врачи запретили волноваться. Переохлаждение
организма-это такая неприятная штука, если вы, конечно, что-нибудь
понимаете в этом.
   - По-моему, вам сейчас больше грозит перегрев, - Белоконь кивнул на
бутылки в углу.
   - О, не обращайте внимания, начальник! Это мы с ребятами слегка
отметили мое спасение.
   - Вам еще есть с кем бутылку распить?
   - Мне всегда будет с кем распить бутылку.
   - Не уверен, - жестко сказал Белоконь, - Ну, ладяо. Вы подозреваетесь...
   - Ошибочка, начальник! Я не подозреваюсь. Я обвиняюсь. По статье двести
шестой. Опять хулиганство.
   На этот раз - в магазине.
   - Здесь все ясно. И мне, и вам. И суду, надеюсь, тоже будет ясно.
   - Ну-ну! Какую висячку вы хотите нацепить на меня?
   - Вы подозреваетесь в попытке убийства Андрея Большакова.
   - Что?!
   - Андрей Большаков с отрядом отправился на поиски. Он искал вас и Юру
Верховцева. И той же ночью был обнаружен под обрывом. В связи с этим у
меня к вам несколько вопросов. Как все произошло в магазине?
   - А что рассказывать, сами говорите, что здесь все ясно. Откуда мне
было знать, что этот малохольный Елохип подслушивает нас с Ягуцовым? Вот и
позволили себе отозваться о нем не очень лестно. Он кинулся с кулаками, я
хотел его оттолкнуть, но в руке нож оказалсякак раз окунька разделывал. По
пьянке получилось так, что, сам того не ведая, я оттолкнул его той рукой,
в которой был нож.
   - Что дальше?
   - А дальше приходит добрый молодец Большаков, берет меня под белы руки
и ведет к злому колдуну Шаповалову. К тому времени я полностью осознал
свою оплошность и готов был раскаяться.
   - Большаков вас ударил?
   - Нет. У него тормозная система, как у трактора.
   Он же боксер. А боксер с повязкой дружинника-страшная сила.
   - А Елохин?
   - Что вы, начальник! Драки-то не было. Он подслушал наши девичьи
секреты, и ему почему-то захотелось эти секреты из моей головы выбить. Но
не успел, бедняга. Мне его так жаль!
   - Когда вас поместили в камеру, там уже кто-то был?
   - Зачем эти наводящие вопросы, начальник? Вам запрещено задавать
наводящие вопросы, так что не будем нарушать Уголовно-процессуальный
кодекс.
   - Согласен. Продолжим.
   - Юра Верховцев в камере был. Так вот, Юра и показывает мне, что
шурупы, которыми крепится решетка, вывинтить можно. Он уже сообразил, что
это можно сделать набойками от каблука.
   - Но вывинтили вы?
   - Нет, Юра.
   - Слабоват он для такой работы. Вот и руки в карман сунули... А я ведь,
когда вошел сюда, первым делом на ваши пальцы посмотрел. Содраны они.
Подковкой неудобно шурупы вывинчивать, верно? Будем экспертизу проводить
или так запишем?
   - Зачем лишние формальности, начальник? Мне нечего скрывать. Был грех -
вывинтил шурупы.
   - Почему решили удрать?
   - Сам не знаю. Когда выпьешь двести пятьдесят да еще с пивом, можно
решиться через Пролив махнуть.
   - Неужели так страшно стало, что и буран не остановил?
   - Вот мы и на личности скатились... А такой разговор приятный был! Я
даже про боли свои забыл, и про физические, и про нравственные.
   - Ладно. Продолжим. Зачем Юру с собой взяли?
   - Сам увязался. Домой, говорит, мне теперь дороги нет, отец лупить
будет... И увязался.
   - Как же вы с ним в сопках разминулись?
   - Ума не приложу. Смотрю-нет Юрки. Искал-искал, из сил выбился...
Неужели, думаю, он вперед ушел...
   Кинулся догонять-не догнал. Как нашли меня-не помню.
   - Ясно. Двести шестая в магазине, сто двадцать седьмая на Проливе...
   - Это какая?
   - Оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни
состоянии, - медленно проговорил Белоконь.
   - Это надо доказать!
   - Разумеется. Для этого я сюда и приехал. Значит, страшно было одному
на Пролив ночью идти, а, Горецкий? Согласитесь, перетрухали вы маленько? А
ведь и буран был так себе, потянуло слегка, снежок пошел, обычное зимнее
дело... Знаете, почему вы удирать бросились? Не знали тогда, что рана у
Елохина для жизни не опасна. Подумали, что убили человека. А когда
Большаков вас в сопках нашел, вы решили так-одним больше, одним меньше, а?
   - Нет, начальник, только не это! Только не это!
   Большакова последний раз я видел в кабинете участкового.
   - А ведь вы, Горецкий, отчаянный трус. Отчаянный бравый трус. И если уж
не для протокола - довольно подловатый человек. Вам не кажется?
   Горецкий молча глянул исподлобья на Белоконя, шевельнул желваками,
отвернулся. Снова посмотрел, собираясь сказать что-то резкое, обидное, но
сдержался, промолчал.
   - И правильно, - сказал Белоконь. - Не надо слова так запросто
выплевывать. Ну, хорошо, не будем говорить о статьях закона, бог с ними,
тем более что судья не хуже меня знает эти статьи, напомнит, если
надобность будет. Поговорим о другом... Кому вы добро в Поселке сделали?
Кто обрадуется, если встретит вас через год, через два?
   - Давайте лучше к статьям вернемся, начальник. Не любитель я в чужой
душе копаться. Да и в своей тоже.
   Ни к чему хорошему это не приводит.
   - Почему? В свою-то заглянуть вовсе не грех! Разобраться, что к чему,
может, сам где виноват, может, извиниться требуется перед человеком?
   - Нет, начальник, лучше не надо... Не такой я человек. Не хочу в себя
слишком глубоко заглядывать. Одни огорчения.Пробовал.
   - Но иногда даже хочется с ближним поделиться, иногда даже необходимо
это сделать... Вроде как покаялся, исповедовался перед ближним...
   - Вот так исповедуешься, "а потом не будешь знать, за какую статью
прятаться, - ухмыльнулся Горецкий.
   - Тоже верно, - согласился Белоконь. - Но и упрекать меня в желании
покопаться в чужой душе тоже не надо. Радости мне от этого мало. Я же
знаю, что меня ожидает в твоей душе. Но приходится, Горецкий, что делать!
Такая моя работа, такая обязанность.
   - Хм, обязанность... А как насчет права?
   - И право есть, - насупился Белоконь.
   - Ну что ж, пусть так. У вас свои права, у меня свои.
   Давайте не будем их нарушать.
   - Но я тоже человек, интересно мне, как вы к себе относитесь...
Повторяю вопрос - кто обрадуется? Жмакин? Нет. Еще вслед плюнет. Елохин?
Юра Верховцев?
   Шаповалов? Панюшкин? Что, не из той колоды беру?
   Хорошо! Нина, секретарша Панюшкина, у которой вы жили год, которая так
защищала вас два дня назад, так уж вас оправдывала... Мол, и несчастный
вы, и в школе вас-обижали, и тут вы вроде сиротинушки... Как я понял, не
прочь вы и несчастненьким, и убогим прикинуться...
   Так вот она-обрадуется? Нет. Ничего, кроме забот, волнений, страхов, у
нее с вами не связано.
   - И вывод? - хмуро усмехнулся Горецкий.
   - Делаю вывод-нельзя вам с людьми, не любите вы их, только пакостите.
Заразный вы.
   Белоконь замолчал и медленно обвел комнату брезгливым взглядом, будто в
самом деле здесь была какая-то зараза и он рисковал, придя сюда. Горецкий
тоже невольно осмотрел свою комнату-от забитого бутылками угла до
подоконника, от двери, у которой стояло переполненное мусором ведро, до
смятых постелей.
   - Ладно, - Горецкий хлопнул ладонью по столу. - Ладно. Раз уж мы об
этом заговорили, начальник, раз уж мы вот так заговорили, то я... В общем,
слушайте.
   Был грех - поцапался я с Елохиным.. И честно признаюсь, даже не помню,
как его ножичком задел. Не помню!
   Бывает такое. Знаю, что бывает. Слов не нашлось ответить, вот и пырнул.
Человек, который слово находит, нужное ему в эту секунду, такой человек за
нож не хватается. Слово - оно больнее. Вот вы меня, начальник, сколько раз
сегодня пырнули? И за нож не брались, а думаете, мне от этого легче?
   - Оботретесь, - жестко бросил Белоконь.
   - Вот! Оботрешься, переморгаешь. Для того, мол, ты и родился, чтоб всю
жизнь обтираться да отплевываться, да?! А я не хочу. И честно говорю, если
снова все повторится, поступлю так же. Не смогу, понимаете, не смогу вести
себя иначе. Когда сво..почь перед тобой-, когда вот она, смеется тебе в
глаза, подталкивает соседей локоточками, дескать, смотрите на него,
посмейтесь вместе со мной... Что делать? Утереться и уйти? Да, кое-кто
утирается и уходит. Но не я.
   - Елохин - сволочь? - спокойно спросил Белоконь.
   - Нет, нормальный парень. Но ситуация была сволочная. Некуда было
деваться. Некуда-.Hy а когда я ему врезал, то события, как говорят,
приняли необратимый характер. Тут уж хоть слезы по морде размазывай, хоть
в ногах катайся, а ничего не изменишь. Потом, когда запер меня Михалыч в
кутузке своей самодельной, я предложил Юрке вместе бежать. Он знает, как к
нивхам выйти... Здешний потому что, а не из-за трусости я его позвал.
   Не знаю, кто еще искал бы его столько, сколько я искал...
   Я проболтался ему, что Елохина ударил, он и... Лешка у него среди людей
на первом месте. Обиделся и удрал.
   Только дети от обиды могут такие глупости делать.
   А взрослый понимает - север. Обижаться дома будешь или на юге. Там
самое место для обид.
   - Так, - протянул Белоконь. - Ну а насчет синяков и прочего что у вас
приготовлено?
   - Синяки? Скажу. Набил мне их один человек, спаситель мой, дай бог ему
здоровья. Кто - не знаю. Он первым нашел меня, я уже замерзать стал. Так
он меня обработал, что до сих пор тело горит. Навалился, что твой медведь,
где, говорит, Юрка? Взял за грудки, трясет, как вибратор, и орет не своим
голосом-где Юрка? Отвечаю-не знаю. Потерялся, мол. Тогда он мне еще
вломил, век на него молиться буду, потому-разбудил он меня, замерзнуть не
дал.
   - Значит, медведь синяки наставил, медведь помял, - раздумчиво
проговорил Белоконь. - Ну, ладно, у меня все. Выздоравливайте, скоро в
город поедем. Там все-таки повеселей будет.

                                   * * *

   Думая о себе, Хромов сознавал, что долгожителем ему не стать. Была,
конечно, отчаянная и безумная надежда прожить еще и двадцать, и тридцать
лет, похоронить своих врагов и хоть минуту постоять на могильном холме
последнего из них, ощущая под ногами свежую, податливую землю, а там можно
и самому... Но Хромов знал-пустое это, не бывать такому. Да и привык он за
свою жизнь к тому, что его враги получали.повышения, прибавления к
зарплате, руководили отделами, стройками, жили большими, дружными семьями,
а если семьи у них получались не очень большими и совсем не дружными, все
равно было в их жизни нечто такое, чего никогда не будет у него.
   Положив пухлые пальцы на счеты, бессмысленно передвигая костяшки, он
настороженно наблюдал за людьми, с которыми работал. И видел-им интересно.
Они ругались, обижались, ссорились, мирились, бегали к Панюшкину подавать
заявления об уходе, потом так же шумно бежали к нему забирать свои
заявления, а он смотрел на все это из-под красных полуопущенных век и
тихонько матерился про себя, ощущая даже некое превосходство - он не столь
суетлив, он независимее.
   А рядом за стеной, за жиденькой дверью его каморки, толковали о трубах,
сроках, срывах, качестве сварки, вертолетах, тайфунах, и не было этому
конца. Баба, боже мой! Секретарша Толыса, узнав, что стыковка удалась, что
очередная плеть благополучно наращена, прыгала на одной ноге, визжала как
недорезанная, а потом бегала по всей конторе, хлопая дверями, крича, топая
по просевшим доскам пола, чтобы никто, упаси господь, не остался в
неведении, чтобы все знали - уложено еще двести метров.
   Поначалу Хромов объяснял это ограниченностью. Что, мол, взять с людей,
для которых вся жизнь, все интересы и запросы уперлись в эту трубу! И на
мир они смотрят сквозь нее- а что можно сквозь трубу увидеть? Чем она
длиннее, тем меньше дырка в конце. Но эти же люди с хохотом, визгом
катались па катере, отправлялись в путешествие по Проливу, с ссорами,
примирениями, песнями гуляли на свадьбах, днях рождения...
   Он так не мог. Что-то мешало, сдерживало, заставляло молчать, даже
когда ему нестерпимо хотелось включиться в общий гам. Молча одевшись, он
незаметно уходил, с болезненной остротой понимая, что без него будет еще
веселее, безалабернее, откровеннее. Наблюдая из окна своей комнатки, как
люди торопятся к кому-то на день рождения, понимал, что к нему вот так не
придут, да и он пригласить не осмелится. И дело не в скупости.
   Хромов готов был отдать месячную зарплату на общий праздник, но опять
что-то сдерживало. Иногда его тоже приглашали на торжество, мол, приходи,
но сам знаешь...
   без тебя будет веселее. Хромов приходил, сидел в углу, пил вместе со
всеми, а потом и с явным опережением.
   Кто-то отводил его домой-этого он уже не помнил.
   А наутро, когда все шумно делились впечатлениями, он сидел в каморке,
невидяще уставившись в какую-нибудь бумагу, и мучительно переживал
одиночество.
   Издали взглянув на избу, в которой остановились члены Комиссии, Хромов
неожиданно разволновался, зачемто откашлялся. Конечно же он понимал, что
задуманный им поступок нехороший, подловатый, в общем-то, поступок, но
ничего не мог с собой поделать. "Разве не может такого быть, чтобы
поступок был некрасивым, но справедливым? - думал Хромов. - Здесь не
пансион благородных девиц, и изысканные манеры пусть соблюдает тот, для
кого нет ничего важнее. И, в конце концов, - подводил он итог своим
раздумьям, - я забочусь не только о себе и совсем даже не о себе, меня
беспокоит судьба стройки. А помимо всего... мне так хочется. Почему бы на
старости лет не ублажить себя-не напакостить Толысу, который столько крови
моей попил и даже спасибо не сказал".
   Подойдя ближе к гостевой избе, как ее здесь называли, Хромов увидел,
что корреспондент колет дрова, а секретарь райкома носит их в дом.
   - Так что, говорите, маленько замерзаем? - неестественно оживленно
начал Хромов, почувствовав, как заколотилось от волнения сердце.
   - Маленько есть! - засмеялся Ливнев.
   - Добрый день! - следуя странному ритуалу, Хромов должен был вначале
обменяться несколькими словами, а уж потом поздороваться.
   - Добрый день! - охотно ответил Ливнев. Он широко размахнулся и, прежде
чем опустить топор на полено, остро взглянул на Хромова. "С разговором
пришел", - решил Ливнев и с хрустом расколол полено надвое.
   - А я прохожу мимо, смотрю, работа кипит... Дай, думаю, подойду.
   - Рад приветствовать! - вогнав топор в очередное полено, Ливнев
протянул руку.
   - Очень приятно, - Хромов невольно потрогал свои гладко выбритые щеки.
- Все-таки, знаете, не каждый день приходится видеть живых корреспондентов.
   - А мертвых?
   - Извините?
   - Спрашиваю, часто ли приходится видеть мертвых корреспондентов?.. Уж
коли живых вы здесь не встречали.
   - А-а! - Хромов неохотно засмеялся, чувствуя, что его уверенность
поколеблена напористостью этого красномордого детины. - С вашим братом, я
вижу, трудно разговаривать.
   - Ас вашим?
   - Что?
   - У вас брат есть? -требоват