ть горазда.
   - Это не трудно, когда говоришь то, что хочется.
   - Может быть, ты и права, может быть, в самом деле мудрецы-это
всего-навсего люди, которые не боятся сказать то, что на языке вертится.
   - Правильно! - подхватила Анна, - А дураки-это те, которые трусливее,
слабее, которым все время не терпится сказать что-то очень умное! И они
говорят-умное, дельное, но, поскольку все чужое, неуместное, оно кажется
глупым, а? Может такое быть?
   - Сколько угодно, Анна, сколько угодно!
   - А скажите, Николай Петрович, та... ну, о которой вы говорили... я
хуже ее?
   - Ты? Нет, - серьезно ответил Панюшкин. - Ты не хуже.
   - Но и не лучше?
   - Подожди улыбаться... Я что хочу сказать-речь ведь идет не о линии
носа, величине или цвете глаз, а о том, что этот человек для тебя
значит... А ты... Нет, ты не хуже.
   - Николай Петрович! - шутливо ужаснулась Анна, и Панюшкин невольно
повернулся к ней лицом. - А ведь вы объяснились!
   - Ты о чем? - притворно удивился он.
   - Вы только что объяснились мне в любви. Неужели не заметили?
   - Не заметил... Надо же... Так следил за собой... Видишь, расслабился.
Вот что бывает, когда выпускаешь себя из рук. Синевы ему, вишь ли,
захотелось, ядрена шишка!
   - Э, нет, я не согласна! - с подчеркнутой серьезностью заявила Анна. -
Вы сейчас не кажетесь расслабленным. Наоборот - вы собранны. Не лукавьте,
Николай Петрович!
   - Не буду, - послушно и печально сказал Панюшкин и медленно пошел
дальше. Осторожно выглянув изза воротника, он убедился, что Анна идет
рядом - в полушубке, мужской ушанке, взволнованная разговором.
   - А эта ваша любовь... - Анна запнулась, - давно?
   - О, это случилось так давно, что я иногда сомневаюсь, да было ли все
это? Но, когда начинаешь сопоставлять разные вещи, невольно приходишь к
выводу, что все-таки было.
   - Как ее звали?
   - Неважно. Для нашего с тобой разговора неважно, - уточнил Панюшкин. -
Но знаешь, Анна, иногда я со страхом думаю, что все могло кончиться иначе,
что та любовь могла оказаться счастливой. Это было бы ужасно.
   - Не понимаю, что же здесь ужасного?
   - У меня бы началась совсем другая жизнь, я бы сейчас был совсем другим
человеком. Возможно, более благополучным, устроенным, успокоившимся,
ублаженным маленькими карманными успехами, победами, удрученным маленькими
неудачами и заботами... А я не хочу быть иным, нежели в эту минуту, не
хочу заниматься чем-то другим, жить другой жизнью. Настолько не хочу, что
о всякой другой вероятности думаю со страхом.
   - Но, может быть, - медленно проговорила Анна, - оставшись с той
девушкой, вы бы с не меньшим содроганием думали бы об Острове, о нынешних
своих заботах?
   - Я думал об этом. Знаешь, я бы маялся в той жизни, она не по мне. А
эта по мне. И я не жалуюсь.
   Не потому, что мне не на что пожаловаться или не хочется, - мне
некогда. Этому я тоже рад. Когда начнешь жаловаться на несоответствие мира
твоей высокой натуре, трудно бывает остановиться. Некоторые занимаются
этим многие годы, нашли в этом брюзжании свое призвание, смысл своей
жизни. А вот изменись сейчас мир, сделайся таким, каким они хотят, помрут
с тоски.
   Нет, надо работать. Прилагать усилия. Каждый день.
   С печальной улыбкой взирать на несовершенство мира и в этом находить
объяснения собственных неудач-последнее дело. У меня получилось все
правильно. У меня все в порядке. Это я говорю себе честно. А у тебя? -
улыбнулся Панюшкин, смущенный вырвавшимися словами.
   - Николай Петрович, - проговорила Анна чуть слышно, - а скажите, между
нами стена?
   - Ха... Во всяком случае, что-то очень на нее похожее. А почему ты
спрашиваешь?
   - Вы не ошибаетесь?
   - Не знаю... Полагаю, нет.
   - Совершенно непробиваемая, непреодолимая, глухая стена? - Анна
посмотрела на Панюшкина с какойто беспомощностью, словно желая, чтобы он
разуверил ее, разубедил.
   - Ты все знаешь сама, Анна. Ты же все знаешь.
   - Может, подкоп какой или взрывчатку, а? И рвануть эту стену, чтоб
только каменные брызги в воздух, а?
   - Да какая, к черту, стена! Глупости все это глупые! Какая стена, если
я тебя вижу, слышу, понимаю, чувствую... Никакой стеньг. Между нами жизнь.
Жизнь!
   Вот чего не пробьешь... Время. Понимаешь, Анна, - время. Как сказал
Чернухо, есть только люди и время.
   И ничего больше. Вот скажи, ответь мне на такой нехороший вопрос...
Если бы я тебя попросил, если бы очень попросил, взяла бы у меня мои
десять лет? Себе.
   Сейчас.
   - Сколько, вы говорите? Десять? Это мне было бы...
   Не так уж много... А вам... Знаете, взяла бы. Даже если бы вы не очень
об этом просили. Десять лет взяла бы.
   Но не больше.
   - Ахх! - крякнул Панюшкин. - Как бывает на свете... Как бывает на
свете! Вот и ты объяснилась... Самато хоть заметила?
   - Заметила, - Анна посмотрела в синие глубокие глаза Панюшкина с такой
болью, что он не выдержал и отвернулся. - Я рада... что мы с вами
сегодня... поговорили об этом, - сказала она медленно. - Мне хотелось
поговорить с вами вот так... И мне казалось, что я должна это сделать. Не
знаю почему... Не знаю. Было такое чувство, что должна...
   Они с километр прошли молча. Солнце опустилось за холмы Материка,
розовый закат быстро сменился синими сумерками. Скрип снега стал сильнее,
звонче. В Поселке кое-где вспыхнули окна домов, замерцали слабые, еле
видные огоньки на материкозском берегу.
   - Да, Николай Петрович, я вышла замуж, - неожиданно сказала Анна быстро
и как-то без выражения, будто освободилась от чего-то тяжелого, гнетущего.
   - Знаю, поздравляю тебя. Это хорошо.
   - Для кого хорошо?
   - Для тебя. И для Званцева неплохо. Может быть, и для меня тоже.
   - Вам паршиво, Николай Петрович?
   - Откровенно говоря, да. Чертовски паршиво.
   - Я могу вам помочь?
   - Нет.
   - Подумайте, может, смогу? Чего не бывает... Есть поступки красивые, а
есть необходимые. Есть время для одних, а есть для других. По-моему,
настали времена, когда вы... когда мы можем себе кое-что позволить.
   - Нет-нет, все правильно. Все правильно, Анна.
   Я вот что хотел тебе сказать... Ты напрасно вышла замуж с такой
репутацией. Объясни ему... Если хочешья объясню, а?
   - Не надо, - отчужденно проговорила Анна. - Он так благородно простил
меня, что просто не хотелось разочаровывать его в столь прекрасном
поступке. Как он себе нравился, когда прощал меня за легкомыслие!
   Язык не повернулся сказать, что его великодушие неуместно. И хватит об
этом. Николай Петрович, вас снимут?
   - Полагаю-да.
   - А если снимут - куда вы?
   - Уеду, - Панюшкин постарался сказать это как можно
спокойнее,безразличнее.
   - Возьмите меня с собой!
   - А куда мы денем Званцева?
   - И его с собой возьмем, - она шало посмотрела на Панюшкина.
   - Полагаю, у него другие планы. Да и ты не поедешь. Не нужно тебе это.
   - А что мне нужно?
   - Тебе нужна своя судьба. Ты ее найдешь. А Володе скажи о его
заблуждении. Нельзя начинать такое дело, как семья, со снисходительности и
обиды. Ведь за твоим молчанием-обида. И она выплеснется, она заявит о
себе. Вот наберет силу, о, тогда уж вдвоем вы ничего с ней не поделаете. А
может, ты умышленно молчишь о своей обиде? Уж не приберегла ли ты ее,
чтобы потом иметь право вести себя свободно? - Панюшкин взял Анну за руку
и повернул к себе.
   - С вами опасно долго разговаривать, Николай Петрович. Пока. Я пошла.
Званцев уже, наверно, во всех окнах глазки продышал... - она тронула
Панюшкина за рукав, быстро взглянула ему в глаза.
   - Красивая ты девушка, Аня, - Панюшкин улыбнулся.
   - Я знаю! - быстро ответила она.
   - Я говорю не только о том, что ты видишь в зеркале... Конечно, мне
паршиво, но знаешь, не променяю я это свое состояние ни на беззаботный
хохот, ни на самодовольство или самоуверенное спокойствие, и равнодушие,
замешенное на превосходстве, мне ни к чему... Может быть, это странно, но
кажется... кажется, я счастлив. Не веришь?
   - Не знаю, - она растерянно улыбнулась, пожала плечами.
   - Это твоя заслуга, - сказал Панюшкин.
   -Пока, Николай Петрович! Счастливо! - и Анна побежала по протоптанной в
снегу дорожке к огонькам общежития. Но тут же вернулась, подошла к нему
вплотную. - Николай Петрович, ну что мне делать? Что?
   Панюшкин провел рукой по свежей, прохладной щеке Анны, на секунду
привлек ее к себе, но тут же отстранил.
   - А мне? - тихо спросил он. - А мне?


   Как часто бессознательно, сами того не замечая, мы ищем встреч с
прошлым, с собственным прошлым - люди, места, письма, воспоминания...
   Что за этим?
   Только ли естественная тоска по былому, когда ты был молод, здоров и
полон глупых несбыточных надежд?
   Вряд ли. Скорее всего, за этим стоит стремление утвердиться в
настоящем. А в прошлом мы просто пытаемся найти подтверждение нынешней
своей правоте, пытаемся доказать себе, что если все получилось не самым
лучшим образом, то вовсе не по нашей вине.

   Из дневника Панюшкина

                                   * * *

   Белоконь пребывал в отличном расположении духа.
   Начальство не тревожило и не подгоняло, а свидетели тешили его
ненасытную душу все новыми историями.
   Единственно о чем жалел Белоконь, так это о том, что так мало людей
оказалось тогда в магазине, и он не может потолковать по душам со всеми
строителями. Понимая, что в кабинете участкового обстановка не располагает
к откровенной беседе, Белоконь постарался улизнуть от своего старательного
помощника.
   Когда он пришел в больницу, Алексей Елохин уже поджидал его.
   - Привет, гражданин пострадавший! - бодро сказал Белоконь, расстегивая
тесноватое клетчатое пальто, И Елохин не мог не ответить на его улыбку. -
Лежи, лежи, Алексей, не надо подниматься. Должность у меня не больно
высока, стерплю. Как себя чувствуешь?
   - Нормально... Рана у меня так себе... Вот только потеря крови...
   - Ха! Умирают, деточка ты моя, и от потери крови, так что ты еще хорошо
отделался. Румянец, смотрю, играет, глаз блестит...
   Белоконь хотел было продолжить расписывать отличное самочувствие
Алексея, но остановился. Вид у того был все-таки неважный.
Желтовато-бледное лицо, ввалившиеся щеки, частое дыхание.
   - Пока вы следствие ведете, разговоры кругами ходят... Как с кем
поговорили, сразу в толпе оказывается...
   Оно и понятно, Поселок... Говорят, будто вы сомневаетесь, что
Большакова именно Горецкий с обрыва столкнул?
   - Да я во всем сомневаюсь! Такая работа.
   - Но ведь вы не сомневаетесь, что Горецкий меня пырнул?
   - В этом-нет. Врачи убедили, свидетели рассказали, Горецкий, говорят,
не отрицает, я, правда, с ним еще не беседовал.
   - Он на свободе?
   - Как тебе, Леша, сказать... По Поселку ходит, но какая же это свобода?
Знает, что со мной ехать придется.
   - А не сбежит?
   - Куда, Леша? Ну куда ему бежать? Через Пролив?
   Там Панюшкин днюет и ночует, все ждет, пока промоина затянется, мимо
Панюшкина ему никак не пройти. Он уже удирал. Думаю, снова у него такое
желание возникнет нескоро.
   - Как знать, - усмехнулся Елохин. - О ссоре в магазине вам, наверно,
все известно?
   - Все, кроме одного-что именно сказал Горецкий об Анне Югалдиной.
   - Какая разница! Хамство, мат. Важно ведь не что именно сказано, а как,
кому, с какой целью... Где-то в Другом месте, в другой компании его слов я
бы и не услышал.
   - Совершенно согласен, - Белоконь сложил руки на груди, скорбно покачал
головой. - Одни и те же слова могут звучать и безобидной шуткой, и
смертельным оскорблением. Да, Леша, ты его хоть раз двинул по физиономии?
   - Ни разу. Хотя не отказался бы... Но не успел. Сказывается отсутствие
практики. Вот вы следователь, время от времени, наверно, встречаете людей,
которые становятся преступниками до преступления? Подход к людям, к себе,
поведение... Горецкий из таких.
   - Леша, ты уверен, что так ни разу и не ударил его?
   - Вон вы куда клоните... Мне ребята рассказывали-физиономия у Горецкого
разукрашена, как на рождество. Это не моя работа. Я бы не смог. Жидковат
против него. Тут все ясно-Большаков над ним поработал.
   Там. На Проливе. Встретились они. Я высчитал по времени - все сходится.
Можете не сомневаться. Кроме Большакова, никто не смог бы так его отделать.
   - Ты уж прости меня, Леша, но почему ты так близко к сердцу принял то,
что Горецкий сказал о Югалдиной?
   Елохин быстро взглянул на следователя и откинулся на подушку, закрыл
глаза.
   - Только вот что... Если не хочешь отвечать, если очень не хочешь-не
отвечай. Но ничего придумывать не надо, ладно?
   - Чего придумывать... Не я скажу, так другие... Да и Югалдина молчать
не будет. Я ненавижу Горецкого и не скрываю этого. Если он сейчас не убил
Большакова, он кого-нибудь убьет потом. Не убьет-жизнь испоганит. Пока он
на земле-будет поганить все, к чему прикоснется. И если вы спросите у
меня, какое ему наказание присудить, отвечу не колеблясь-расстрел. Без
права замены на вечную каторгу.
   - Сурово, - сказал Белоконь. - Но чует мое опытное следовательское
сердце-за этим что-то есть. Не верю, будто дело тут в тех нескольких
словах, которые Горецкий выкрикнул тогда в магазине по пьянке.
   - Анна Югалдина приехала сюда ко мне. Не к Званцеву, за которого замуж
вышла, не к Горецкому, с которым познакомилась в первые же месяцы... Она
приехала, чтобы выйти за меня. Но из-за Горецкого получилась отсрочка. А
потом появился Званцев. И она втюрилась в него.
   - Вон как... А сам сюда как попал, Леша?
   - После заключения... Как это говорится... Выразил желание поработать
на стройках народного хозяйства.
   - За что осудили?
   - Человека сбил. Ночь, дождь, туман, превышение скорости... В общем,
что говорить-сбил. Мы переписывались с Анной, когда я сидел. Она приехала,
узнав, что я на Проливе. Но - сорвалось. Жаль. Не виню в этом ни ее, ни
себя. Не состыковались. Бывает. Но и Званцев не для нее. Он давно все
знает-что хорошо, что плохо, что прилично, а что ни в какие ворота. А она
в каждом случае решает как бы заново. Если чего нельзя, то у Званцева на
всю жизнь нельзя, а у нее сегодня, может быть, и нельзя, а завтра-только
так и никак иначе.
   В этом смысле он слабак, говорю это не потому, что мне дорогу
перебежал, нет... Так оно и есть.
   Направляясь к дому, где жил Юра Верховцев, Белоконь с удивлением
обнаружил, что волнуется. Он выяснил соотношение сил в Поселке, знал,
какие пружины двигали людьми в тот вечер, всласть поговорил со многими, у
него уже сложилось представление о том, что произошло в тот вечер. Но
правильность догадки Белоконя полностью зависела от встречи с мальчишкой,
от того, что Юра ответит на один его вопрос.
   Следователь приоткрыл дверь, просунул в щель голову и, увидев на
кровати парнишку, состроил хитрую гримасу, давая понять, что, хотя и
должность у него весьма серьезна, сам он человек не занудливый и всегда
готов поговорить легко и свободно.
   - Ищу Верховцева! - доверительно прошептал Белоконь.
   - Я Верховцев, - несколько растерялся от такого начала мальчишка.
   - Вот тебя-то мне и надо, - зловеще сказал Белоконь и, быстро проскочив
в комнату, захлопнул за собой дверь. - Как в кино, да? - спросил он уже
спокойно.
   - Что-то есть.
   - Ну, давай знакомиться... Фамилия моя Белоконь, зовут-проще не бывает:
Иван Иваныч. Следователь районной прокуратуры. Прошу любить и жаловать.
Если ты не против, я присяду.
   - Конечно, что вы... Садитесь, пожалуйста.
   - Спасибо, Юра, спасибо. А то, знаешь, я сегодня так набегался, ног не
чую, представляешь? Ну ладно, не буду тебя своими бедами удручать, как
сам-то поживаешь?
   - Уже лучше... А вначале неважно было... Переохладился. Врач говорит,
что ноги целы будут, а вот с левой рукой дело похуже... Так что кончился
ученик слесаря Юрий Верховцев. Придется на маяк смотрителем идти.
   - Моя ты деточка! Глупости это, больше ничего.
   Я только что с врачом разговаривал. Единственное, что тебе грозит, так
это лишняя неделька на больничном.
   И все. Можешь мне поверить, самое худшее в твоем положении - это
опустить голову.
   - Ладно, учтем.
   - А теперь, если ты не против, давай немного о деле потолкуем. Вот
скажи мне, на кой черт тебе понадобилось среди ночи с этим Горецким на
Пролив идти?
   - А так1 Назло хотелось сделать. Вы меня в кутузку, а я уйду. И ушел.
Дурость, конечно, но... так уж получилось.
   - Ну, хорошо, запер тебя Михалыч... Кстати, а за что?
   - Тоже дурость, в общем-то... - Юра отвел глаза. - Понимаете, пива мне
Верка в магазине не дала. Мал, говорит. А народ в хохот, а там еще
девчонка одна была... Ну, я и психанул. Не столько из-за пива, мне его и
не хотелось, в общем-то, а так, из-за этого хохота. В общем, решил я
камушек в магазинное окно бросить, а тут Михалыч... Он меня за этим делом
и застал. И, конечно, сразу за холку... Поостынь, говорит.
   - Как у тебя вышло нескладно! Ну, хорошо, а почему удрал на Пролив, а
не домой?
   - Горецкий уговорил. Что же ты, говорит, товарища по несчастью
бросаешь? И понес, понес... Вначале я и вправду хотел домой драпануть, но
он... Про дружбу плел, товарищество, прочую лабуду.
   - А теперь скажи мне такую важную вещь - как вам удалось от Михалыча
уйти? Как вы закрома его покинули?
   - Пока я сидел там, ну... присмотрел, что оконная решетка на нескольких
шурупах держится... А когда он Горецкого ко мне подселил, я тому и
рассказал, что очень даже запросто можно уйти. Даже мыслю ему
подбросил-подковка, мол, сгодилась бы от каблука. Он тогда шустро так
разулся, зацепил за что-то набойку, оторвал ее, шурупы вывинтил и...
   - Понятно. Еще вопрос... Как вы расстались с ним, как растеряли друг
друга там, на Проливе?
   - Сделали привал километров через пять, ну, отдохнуть сели. Он мне и
проболтался, что Лешку Елохина ножом пырнул. Я только после этого понял,
почему он побег затеял. И будто взбесился тогда. Ведь Лешка мой наставник,
ну, вроде учеником я при нем... Всегда вместе. Парень что надо! В общем,
побольше бы таких.
   - Что же дальше? - посмотрев в эту минуту на Белоконя, нельзя было даже
подумать, как он насторожен.
   - Злость меня взяла, что Горецкий обманом за собой потащил. Кинулся я
на него, вцепился в пасть... Но, сами понимаете, силы оказались неравными.
Он бока мне намял и силком заставил еще с километр за собой идти.
Побаивался один остаться на Проливе, струхнул маленько, - Юра усмехнулся.
- Ну а потом убежал я от него. Мы тогда по берегу шли, вдоль обрыва, и я
за какой-то не то пень, не то корягу нырнул. В общем спрятался.
   - Он что же, в самом деле перетрухал? - спросил Белоконь. Улыбка, явно
приятный собеседнику вопрос, готовность посмеяться вместе с парнишкой,
даже словечко "перетрухал" - все должно было говорить о простоте и
откровенности следователя.
   - Ого! - рассмеялся Юра. - Вы бы посмотрели тогда на него! В Поселке он
немногим дорогу уступал, а там, один на один с Проливом, ночью, в буран...
Не поверите-стал называть меня по имени-отчеству! Представляете? Горецкий
меня называет Юрием Васильевичем! Вначале я не понял, к кому он
обращается, может, думаю, в темноте еще кого увидел... А это, выходит, я -
Юрий Васильевич! Ну, потеха!
   - А как он себя вел, когда ты спрятался? - Белоконь начал осторожно
подбираться к главному вопросу.
   - На одном месте не зн-аю сколько крутился! Звал меня, возвращался,
видно, понимал, что я где-то рядом...
   Целую речь толкнул.
   - Что же он говорил? - осклабился Белоконь.
   - А! Обещал даже уехать из Поселка, если я того хочу. Представляете?
Если я, Юрка Верховцев, захочу, так он, Горецкий, которого все, кроме
Панюшкина, побаиваются, послушается и уедет! Потеха!
   - И ты все это время его видел? - Белоконь замер.
   - Какой там все время! - беззаботно ответил Юра. - Буран! А он толокся
на одном месте, уходил в темноту, снова возвращался... Потом долго его не
было, минут двадцать.
   - После этого он подошел к тебе совсем уже близко, да?
   - Да... Но не нашел меня.
   - Юра, а какое там место? Опасно ходить?
   - Ещ