ич, мне нельзя. На работе отражается. Будь здоров.
Еще потолкуем, дам тебе возможность грех свой замолить.
   - Замолю, - Панюшкин подошел к Белоконю, тронул его за рукав. - Ты уж
не имей на меня зуб, ладно?
   - У меня зубов вон сколько! - Белоконь шутливо ощерился. - На всех
хватит. Учти.
   Ушел к участковому Белоконь. Его черная фигура с неестественно
громадной, из-за мохнатой шапки, головой прошла мимо окна, пересекла двор.
Панюшкин неотрывно смотрел, как удаляется следователь, как он, согнувшись,
преодолевает подъем, потом перевел взгляд на белую башенку маяка, на
штабеля труб и снова как бы вернулся в столовую. "А ведь он расследует не
только выходку Горецкого, - подумал Панюшкин. - Он расследует и мое
поведение. Хочет того или нет".
   Голоса той ночи, гул бурана, телефонные звонки, радиовызовы... Все это
снова ворвалось в него с той же нервной взвинченностью, как и в ту ночь,
когда спасали, лозили, преследовали, искали-как еще можно назвать действия
сотни людей? Участковый Шаповалов от досады колотил себя кулаками по
коленкам, ругая беглецов, - в буран уйти из-под замка! "Куда?! Верная
гибель!"-крикнул он напоследок, уводя на Пролив пять человек аварийной
бригады. Где-то над конторой прогудел вертолет, едва не снеся тощую трубу,
из которой снопом летели искры. "Что же делать? Что же делать? - причитала
в углу кабинета секретарша Нина. - Ведь он замерзнет, погибнет..." Ей со
злым наслаждением отвечал Большаков: "Радоваться! Поняла? Радоваться надо,
что подохнет, наконец, эта сволочь, эта дурь двуногая!"
   "Что же делать?" - не слышала его Нина. "Радоваться! - орал из коридора
Большаков. - Радоваться!" - донеслось протяжно с улицы, голос его был
наполовину съеден бураном - Большаков и еще несколько рабочих уходили
вдоль Пролива. "Ну, Петрович, устроил ты мне трибунал! - кричал из
телефонной трубки начальник погранзаставы. - Загублю вертолет, людей
загублю! Ай, Петрович..." "Куда? - сипел бульдозерист Мельник, тыча
пальцем в черное окно. - Мы ж эту гантелю на гусеницах до весны из снега
не вызволим, Николай Петрович!" "В сопки! По старой дороге, ядрена шишка!"
- отвечал Панюшкин и грохал костяшками пальцев о стол.
   "Это что же деется, товарищ начальник! - взывал отец Юры Верховцева,
ушедшего вместе с Горецким. - Это по какому праву, товарищ начальник? -
обезумевший от горя старик угрожающе поводил в воздухе указательным
пальцем. - Не-е! Я этого так не оставлю! Не те времена!
   Вы мне за мальчишку ответите! Ишь! Кончились времена! А то! Суконное
рыло, да? Суконное?" Старик продолжал кричать, пока Жмакин, обхватив его
поперек, не вынес в другую комнату. "Сиди! - крикнул он. - И не смей!
Раньше надо было за мальчишкой смотреть! Схаменувся, дурень старый! - в
волнении Жмакин переходил на украинский язык, находя в нем дополнительную
возможность выразить то, что хотел. - БачГ Схаменувся!" Старик, не понимая
его, ошарашенно затих. А тут еще у всех под ногами путался маленький и
пьяный механик Ягунов, что-то советовал, доказывал, но его попросту
отодвигали в сторону, когда он кричал слишком уж громко. Ягунов выбегал во
двор, мгновенно возвращался. "Жмет! Ну дает, а?"-визжал он восторженно и
требовал подтверждения у каждого, кто оказывался рядом. А потом,
спрятавшись где-нибудь в темном углу, воровато оглядываясь, вынимал из
кармана чекушку, молниеносно прикладывался к ней, тут же прятал бутылку и
снова выбегал к людям. "То-то, я смотрю, что и зима - не зима!
Теперь-зима! А что будетЬ-ужасался Ягунов, словно уже видел будущие беды.
Он продолжал орать, когда Званцев, потеряв терпение, взял его за шиворот,
отволок в кладовку и вбросил туда на тряпки, фуфайки, папки с бумагами,
Ягунов послушно затих, подложил что-то под голову и сразу уснул, не забнв,
однако, вытащить из кармана бутылочку, еще раз приложиться к ней и
аккуратно поставить в уголок, чтобы не увидел утром случайный человек.
   - Анатолий Евгеньевич! - крикнул Паиюшкин. - Зайдите сюда, пожалуйста!
   Из-за служебной перегородки вышел маленький, морщинистый человечек с
быстрыми движениями. Четко переставляя ноги, он подошел к столу, являя
полную готовность выполнить все, что будет угодно начальству. Его брови
замерли наизготовке в крайнем верхнем положении.
   - Я слушаю вас, Николай Петрович, - сказал он деловито. И часто
поморгал, словно прочистил глаза перед тем, как увидеть нечто важное.
   - Видите ли, Анатолий Евгеньевич... - Панюшкин замялся, не зная, как
продолжить. - Да вы садитесь, чего стоять навытяжку... Садитесь.
   - Спасибо.
   Анатолий Евгеньевич Кныш не осмелился сесть напротив. Он взял стул,
стоявший поодаль, приставил сбоку да еще и сел боком - получилось скромно
и уважительно.
   - Что вы меня благодарите, - проворчал Панюшкин. - Здесь-то, в
столовой, вы хозяин.
   - Так-то оно так, - быстро подхватил Анатолий Евгеньевич, - но
все-таки, знаете, когда тебе предлагают сесть, это всегда настраивает на
хороший лад...
   - Боюсь, это не тот случай.
   - Нет-нет, Николай Петрович, не скажите* Вы должны согласиться, что
далеко не всегда услышишь приглашение сесть, тем более от человека вашего
масштаба.
   Да-да, масштаба! - Анатолий Евгеньевич умолк, недовольно покосившись в
сторону кухни, откуда донесся непочтительный женский смех. - Знаете, не
могу не рассказать... Как-то был в Южном, кажется, в прошлом году... Хотя
нет, в позапрошлом... Нет, все-таки в прошлом.
   В позапрошлом со мной другая история произошла, я о ней обязательно вам
расскажу... Что любопытно, за время пребывания в этой, так называемой
столице островного края, Николай Петрович, вы не поверите, мне, человеку
не первой молодости, а если между нами-то и не второй, ха-ха! мне ни разу
не предложили сесть, представляете? Не пришлось встретиться с человеком, я
имею в виду человека руководящего круга, который бы вот так
непосредственно и в то же время, как бы это сказать... Ну, вы меня
понимаете...
   - Подождите ради бога! - воскликнул Панюшкин, задыхаясь в этом
безостановочном потоке слов. - Подождите. Я о другом хочу сказать.
   - Пожалуйста, всегда готов вас выслушать. - Анатолий Евгеньевич вытер
губы, будто перед этим жевал что-то жирное. - Я как тот пионер, ведь здесь
все мы в какой-то мере пионеры, первооткрыватели, первопроходцы! Так вот,
я тоже, как говорится, всегда готов! Но пусть моя шутка, мой каламбур не
покажется вам...
   - Анатолий Евгеньевич, вы можете помолчать несколько минут? - серьезно
осведомился Панюшкин.
   - Молчу. Молчу, как рыба об лед. Молчу, как...
   - Возможно, - прокричал Панюшкин, а убедившись, что Анатолий Евгеньевич
замолчал, повторил уже тише, - возможно, мне следовало вам сказать раньше
об этой неприятности в столовой.
   - Николай Петрович, я заходил к вам! - Кныш молитвенно прижал руки к
тому месту, где, по его представлениям, должно находиться сердце. - Не
один раз я заходил к вам, но, к сожалению, вы были заняты. Эта Комиссия...
Я просто не решился, полагая, что...
   - Рабочие написали на вас жалобу. Вы должны признать, что вышло
нехорошо, - Панюшкин некоторое время говорил одновременно с Кнышем и
только последние слова произнес в тишине.
   - Уже?! - искренне удивился Кныш. - Очень даже оперативно! В наше
время, когда нам с вами приходится каждый день...
   Без особого труда Кныш объединил свою работу с работой Панюшкина и
начал развивать мысль о том, как тяжело жить в таких вот невыносимых
условиях. Только беспокойный блеск в глазах да мечущиеся ладошки говорили
о том, что Кныш по-настоящему встревожен и торопится, торопится произнести
как можно больше слов, чтобы подальше уйти от неприятного разговора.
   - Время-время! - горестно восклицал Кныш, прикрыв глаза. Его веки,
казалось, двигались не сверху вниз, а, наоборот, снизу-это делало его
похожим на петуха. - Если не ошибаюсь, Николай Петрович, мы с вами здесь
самые старые, если позволите употребить это слово, поскольку я имею в виду
не возраст, а стаж.
   Только у нас с вами да еще у кое-кого хватило духу пробыть два года
кряду. Ох-хо-хо! Сколько за это время сменилось народу! Каких только не
было... представителей рода человеческого! Да что говорить, вы и сами
знаете. Жизнь-то-она что мочалка, она хоть кого... Было бы желание... А
ведь некоторые думают, что это все так...
   Будто и нет ничего. А если разобраться? Кого угодно возьмите... Как
говорят, что в лоб, что по лбу... Я знаю людей, готовых хоть на что, а вот
нет же...
   Панюшкин, уже собравшись было перебить Кныша, с удивлением прислушался.
Похоже, тот выдыхался, испуская последние слова, уже не в силах увязать их
в какой-то порядок.
   - Да-да, Николай Петрович, - продолжал Кныш затухающим голосом. - И не
говорите. Тут и климат, и возраст, и зарплата... Иногда задумаешься-как
все-таки на свете бывает... А ведь не всем дано! Ох, не всем!
   - Послушайте меня! - не выдержал Панюшкин.
   - Господи! - встрепенулся Кныш, почувствовав, что почва вновь дрогнула
под его ногами. - О чем разговор!
   Конечно! В конце концов, вы здесь, не в обиду будь сказано, все и вся...
   Панюшкин застонал сквозь зубы, выслушивая очередной поток слов. Не мог
он жестко поговорить с человеком, которого собирался наказать. Да и
Кныш-уж больно человечишко-то в его глазах был никудышный.
   В таких случаях Панюшкин. боялся ненароком обидеть человека, но, когда
убеждался, что ошибки нет, проводил прием бестрепетно, как борец,
укладывающий противника на лопатки, чтобы поскорее закончить схватку.
   - Значит, так, - сказал Панюшкин негромко, будто долготерпением
исполнил долг перед Кнышем. - Сегодня я подписал приказ о снятии вас с
занимаемой должности. В приказе указана причина-злоупотребление служебным
положением.
   - В чем же оно, интересно, выразилось, это, как вы изволили выразиться,
злоупотребление? - Кныш вдруг сморщил лицо в улыбке, которой Панюшкин
никогда не видел раньше. Улыбка оказалась маленькая, словно сжавшаяся,
были видны только два передних зуба, длинные и узкие, которые делали Кныша
похожим на крысу.
   - Воровство.
   - А это доказано?
   - Вы хотите, чтобы я доказал это с соблюдением всех требований
законодательства?
   - Мм... Пожалуй, не стоят так обострять маленькое недоразумение. Если
мне не изменяет память, это первое замечание или, скажем, порицание,
которое вы мне делаете?
   - Другими словами, до сих пор вам везло?
   - С кем не бывает, Николай Петрович! Все мы люди! - убежденно
воскликнул Кныш и опять вытер рот.
   - Иногда я тоже так думаю! - звеняще сказал Панюшкин. - А иногда-нет.
Иногда я так не думаю. - Он сбросил с себя непонятное оцепенение, которое
вызывал Кныш своим подобострастием. - Передадите дела Анне.
   Анна! Ты слышишь? Примешь дела у Анатолия Евгеньевича. А вы, - уже тише
добавил Панюшкин, - можете, если хотите, перейти на ее место.
   - Господь с вами, Николай Петрович! Ей же восемнадцать лет!
   - Прекрасный возраст. Разве пет?
   - Она не справится!
   - Поможем.
   - А я, выходит, недостоин вашей помощи?
   - С вами другой случай. Вы проворовались. В чем же прикажете помогать
вам?
   - Ну, почему же так... оскорбительно, Николай Петрович? Проворовался...
Да, был прискорбный случай, о котором я искренне сожалею.
   - Разве это первый наш разговор, Анатолий Евгеньевич?
   - Но я готов поклясться, что последний!
   - Я тоже готов в этом поклясться, - ответил Панюшкин тихо. - Больше мне
не придется с вами говорить об этом.
   - А если я не соглашусь на место Анны?
   - Могу предложить на выбор еще несколько мест, Учитывая ваши
возможности, образование, физическую закалку...
   - На стройке?
   - Да.
   - Не пойдет.
   - Как будет угодно, - Панюшкин поднялся, давая понять, что разговор
окончен.
   - Хорошо. Так и быть. Я согласен на место этой девчонки. Буду
кладовщиком. Но на мою помощь пусть не рассчитывает.
   - Полагаю, она и не согласится принять ее, вашу помощь. А если
вздумаете доказать свою незаменимость, найдем и кладовщика. Кстати, в ее
обязанности входила уборка помещения. Теперь это входит в ваши обязанности.
   - Даже так... - Кныш быстро встал и направился к выходу. А выйдя, изо
всей силы хлопнул дверью.
   - Анатолий Евгеньевич! - крикнул Панюшкин.
   Шаги в тамбуре смолкли, потом медленно, осторожно приблизились к двери.
   - Входите же!
   Дверь медленно открылась.
   - Слушаю, - холодно сказал Кныш, не переступая порога.
   - Анатолий Евгеньевич, - со вздохом проговорил Панюшкин. - Неужели у
вас не нашлось другого способа выразить мне свое неуважение, кроме как
хлопнуть дверью? Это так вульгарно. Да и неосторожно. Я ведь могу
обидеться, испачкать вам трудовую книжку номерами всяких статей, на что
имею не только право, но даже обязанность. Нет-нет, я не пугаю вас, сразу
говорю, что не сделаю этого. Но, Анатолий Евгеньевич, неужели хлопнуть
дверью, стукнуть кулаком по столу, топнуть ногой - это все, что у вас
есть, а? Будьте милостивы, ублажите мое стариковское любопытство!
   Кныш глотнул воздуха, но ничего не сказал. Молча стоял в полумраке
тамбура и затравленно смотрел на Панюшкина, поблескивая двумя длинными
передними зубами.
   - Подойдите же, Анатолий Евгеньевич. У меня такое ощущение, будто вы
хотите что-то сказать. Может быть, у вас на душе накипело, а? - Панюшкин
понимал, что поступает плохо, поддразнивая этого человека, но ничего не
мог с собой поделать, уж слишком откровенная злоба горела в глазах Кныша.
   Будто пересиливая себя, будто ему с трудом давалось каждое движение,
Кныш медленно приблизился. На шее у него болтался перекрученный шарф, косо
надетая шапка с торчащим ухом делала его смешным, а громадные, обшитые
кожей валенки казались чужими, будто кто-то шутки ради взял да и вставил
его в эти твердые, звенящие при ударе валенки. Чуть подавшись вперед, Кныш
неотрывно смотрел на Панюшкина, губы его непроизвольно шевелились.
   - Смелее, Анатолий Евгеньевич, - улыбнулся Панюшкин. - Смелее. Не надо
обиду оставлять в душе, это вредно. Обиды скапливаются и загнивают... Их
лучше сплевывать, как выбитые зубы.
   - Смеетесь, Николаи Петрович...
   - Смеюсь, - подтвердил Панюшкин. - Вы дали мне на это право. А что
прикажете делать, если вы хлопаете дверью, топаете ногами?
   - Как же я вас ненавижу, - тихо выдавил из себя Кныш.
   - Я знаю, - быстро ответил Панюшкин. - Я это понял, когда вы пять минут
назад начали сыпать мне комплименты.
   - Да! Да! Я сыпал вам комплименты, потому что с вами нельзя
разговаривать иначе! Вы же начальник!
   Толыс! Ха-ха! Толыс! Скажите пожалуйста! Из грязи да в князи! А что
стоит за всей вашей уверенностью, снисходительностью, улыбочками? Ведь вы
упиваетесь своей должностью! Лиши вас этой власти-что останется? Жалкий,
ни к чему не пригодный старикашка!
   - Совершенно с вами согласен, - серьезно ответил Панюшкин. - Должен
признаться, эта мысль и меня тревожит.
   - Вы цепляетесь за свою должность, вы готовы на что угодно, чтобы
сохранить ее за собой! В ней вся суть вашей жизни!
   - И опять согласен, - сказал Панюшкин, окинув взглядом судорожно
изогнувшуюся фигуру Кныша. - Я в самом деле держусь за свою должность и
готов принести какие угодно жертвы, чтобы сохранить ее за собой. Да, эта
должность - смысл моей жизни, и у меня действительно кроме нее ничего нет.
Никто здесь не понимает меня так, как вы, Анатолий Евгеньевич. Спасибо.
   Панюшкин поднялся.
   - Вы... вы... - Кныш торопился выкрикнуть самое обидное. - Вы дурак!
   - Я этого не слышал, - улыбнулся Панюшкин. - Поэтому, когда через
полчаса успокоитесь и войдете в берега, не надо подходить ко мне, чтобы
извиниться. А сейчас займитесь, пожалуйста, уборкой помещения. Скоро обед.
Анна! - крикнул он в сторону перегородки.
   - Да, Николай Петрович! - в раздаточном окне появилась счастливая
физиономия девушки.
   - Проследи, будь добра, за тем, чтобы все было на высшем уровне. У нас
гости, - Панюшкин подмигнул ей заговорщицки - знай, дескать, наших! И,
опасливо обойдя все еще неподвижно стоявшего Кныша, вышел из вагона.
   "Годы суеты и угодничества, вот что такое Кныш, - грустно подумал
Панюшкин. - Как это ни печально, он вовсе не считает себя виновным и все
случившееся воспринимает, как неудачную попытку восстановить
справедливость. Да, я украл, как бы говорит он, но я заслужил лишний
кусок. Жизнь, прожитая без гордости, без своего мнения, дала мне право на
этот кусок.
   Ежедневный размен себя на мелочи не проходит бесследно. Наступает
момент, когда человек не обнаруживает в своей душе ничего прочного,
надежного, на что можно опереться в трудную минуту. А обиды требуют
возмездия, и так хочется увидеть в чьих-нибудь глазах если не восхищение,
то хотя бы зависть".

                                   * * *

   Панюшкин рывком распахнул дверь кабинета, переступил через порог,
бросил шапку на вбитый в стену гвоздь, поверх накинул куртку и только
тогда заметил, что его место занято. Откинувшись в кресле и вытянув ноги
из-под стола, дремал главный инженер Званцев.
   - А, Володя... Хорошо, что ты здесь. Кое-что прикинуть надо.
   - Прикинем, - ответил Званцев, не открывая глаз.
   Солнечные лучи падали ему на лицо, и он наслаждался этим скудным зимним
теплом. Закрыв глаза, нетрудно вообразить себя где-нибудь вдали от
мерзлого Пролива, вдали от тайфунов, комиссий и прочих неприятных вещей. А
Панюшкин, пристроившись сбоку на табуретке, вдруг ощутил беспокойство.
Вначале он не понял, чем оно вызвано. Казалось, ничего не изменилось - все
так же сидел Званцев, мирно светило в окно солнце, висела на гвозде
куртка, за стеной Нина стучала на машинке. Панюшкин еще раз окинул
взглядом кабинет, прислушался к голосам за стеной, и, наконец, понял, в
чем причина - Званцев. Уж слишком удобно, как-то пригнанно сидел тот в
кресле. Панюшкин посмотрел ему в глаза, но не увидел ничего, кроме
сверкающих стекол очков.
   - Садитесь, Николай Петрович, - Званцев медленно втянул ноги под стол,
лениво наклонился, собираясь встать.
   - Ладно уж, сиди, - махнул рукой Панюшкин. - Привыкай, - последнее
слово вырвалось непроизвольно и прозвучало как-то ревниво, подозрительно.
   - К чему привыкать, Николай Петрович?
   - К креслу начальника строительства.
   - Думаете, пора?
   - Вполне. Отсюда можешь спокойно уходить начальником. На любую подобную
стройку.
   Званцев усмехнулся, поняв, что Панюшкин ушел от ответа.
   - Так что вы хотели прикинуть, Николай Петрович? - Званцев наклонился
вперед, и лицо его оказалось в тени, очки стали прозрачными.
   Увидев в глазах главного инженера лишь доброжелательное внимание,
Панюшкин совсем успокоился.
   - Володя, я хочу еще раз с тобой, как с хорошим специалистом,
единомышленником, с которым разделяю ответственность за стройку, убедиться
в том, что мы не совершили технической ошибки, - четко проговорил Панюшкин.
   - Ошибки? Какой? Что с вами, Николай Петрович?
   Вы не уверены в себе? Или во мне?
   - Неуверенность здесь ни при чем. Нам нужно уточнить доводы, которыми
будем оперировать.
   - Другими словами, вы хотите на всякий случай согласовать наши позиции?
   - В этом нет надобности, поскольку позиция у нас одна. Разве нет?
   - Разумеется, Николай Петрович, о чем разговор!
   Я прекрасно вас понял - нужно сделать все, чтобы Комиссия не могла ни к
чему придраться.
   - Опять нет, - Панюшкин обиженно помолчал с минуту, словно его
заподозрили в чем-то некрасивом. - Если Комиссия сможет к чему-то
придраться, я пальцем не пошевелю, чтобы помешать. И никому не позволю
делать этого. Иначе мне неинтересно.
   - Простите, как вы сказали? Неинтересно?
   - Да. Именно так.
   - Николай Петрович, послушайте... Комиссия приехала вовсе не для того,
чтобы перенимать передовой опыт или награждать нас орденами. Хотя, вполне
возможно, мы их и заслуживаем. Задача Комиссии-найти причину срыва
строительства. Эту причину, Николай Петрович, они найдут, потому что
такова задача. Значит, мы обязаны сделать все, чтобы не оказаться
кроликами. Они не должны найти ошибку в наших действиях.