го острова и пошел обратно. Слышались
крики лягушек, где-то на берегу орал паровоз, доносились даже звонки
трамваев. А в глубине острова горел небольшой костер...
   - Сойдем? - предложил Колька.
   - На острове? - спросила Ирка. - Не остановят.
   Уже поздно.
   - Остановят. Мы как раз напротив причала. Я потолкую с рулевым. Скажу,
что нам срочно нужно провести исследование с лягушками. Почему они кричат
и что им нужно, чтобы они не кричали. Так я иду?
   - Мама будет волноваться.
   - Я попрошу рулевого, он позвонит на берегу. И скажет, что все в
порядке. Ну?
   - Нет... Не могу... Нет времени. У меня еще много дел... Завтра
свадьба. Приходи... Если хочешь. Я тебе уже телеграмму дала.
   - Какая, к черту, свадьба! Скажем этому Прыгало, что он может
чувствовать себя свободным.
   - Он уже не может чувствовать себя свободным. Мы расписались.
   - Когда?
   - Сегодня.
   - Ни фига себе! - не удержался от возгласа Колька.
   На этом вечер кончился. Колька, или, вернее, Николай Петрович Панюшкин,
сейчас не помнил, как они сошли с катера, как расстались, какой дорогой
пошла Ирка домой. Он вдруг оказался один на скамейке в темпом переулке под
желтым подслеповатым фонарем, о который бились жесткими телами ночные
жуки. Выше, как раз над булыжной мостовой, висел бубен луны - будто в
конце длинного коридора. И охватило его тогда смутное, невыполнимое
желание разогнаться и грохнуться в этот бубен головой.
   Да! Ведь был еще разговор, ну, конечно, короткий бессмысленный разговор
под ее окнами. Значит, он всетаки проводил ее до дому. Все окна квартиры
ярко светились. Никто не спал. Ждали Ирку. Они знали, что она пошла к
Кольке. Волновались, переживали и корили Друг друга за то, что разрешили
ей пойти на странное прощальное свидание.
   - Хочешь, я убью его? - спросил Колька.
   - Хочу.
   - Я выброшу его с балкона. Давай натаскаем под окна камней, чтобы у
него не осталось шансов. Скажем, что выбросился в порыве ревности!
   - Давай, - сказала Ирка устало и безразлично.
   И добавила: - Пока.
   Ах, черт! Ведь когда я спросил, не убить ли мне это Пугало, она
сказала: "Хочу!" Неужели я сдался раньше времени? Неужели вина моя?
Неужели я тогда оплошал?
   Хотя нет, к тому времени они уже были расписаны.
   Но обалдел ты, Коля, тогда порядочно... Даже удивительно, что она
согласилась побыть с тобой в тот вечер.
   Великодушие проявила. Видно, Топало и сказал ейсходи, дескать, успокой
этого малахольного, а то еще с моста сиганет.
   Из сомнений Панюшкина:
   - Есть, есть в святости какой-то неуловимый стыд, нам почему-то не
хочется, чтобы нас считали безгрешными. За безгрешностью видится
лукавство, пакостливость, слабость умственная, духовная, физическая...
Импотентность в широком смысле слова,
   Панюшкин потер ладонями лицо, безвольно уронил руки на холодное стекло
стола...
   - Устал, - выдохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: - Устал.
   Но тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им,
резко встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сгл, придвинул
книгу приказов.
   В работу Панюшкин мог включаться немедленно. Едва только над столом
вспыхнул свет лампы, едва он раскрыл блокнот, его длинное ученическое перо
в простой деревянной ручке уже дрожало нетерпением, готовое набрасывать
первые слова приказов...
   "Учитывая острую производственную необходимость, командировать инженера
по снабжению Ю. П. Кравченко в бху на три дня... Отмечая неспособность
бригадира электросварщиков В. И. Станиславова организовать качественную
высокопроизводительную работу, учитывая, что электросварка сдерживает
другие виды работ, В. И. Станиславова с занимаемой должности снять.
Спектографу Г. П. Шестакову, допустившему небрежность в работе, в
результате чего оказались необнаруженными около ста бракованных швов,
объявить строгий выговор с предупреждением. Объявить благодарность и
премировать месячным окладом механика И. В. Лаврова, который обеспечил
бесперебойную работу всех механизмов в зимних условиях. В связи с
семейными обстоятельствами - выходом дочери замуж - плановику А. Т.
Борисенко предоставить отпуск на десять дней за свой счет..."
   Не прекращая писать, Панюшкин прислушался.
   Скрипнула входная дверь, и в коридоре послышались тяжелые, неторопливые
шаги - пришел Званцев.
   Войдя, главный инженер неторопливо осмотрелся, усмехнулся, увидев
Панюшкина, зарытого в бумаги, со вкусом прикурил от зажигалки.
   - Ты что куришь, Володя? - спросил Панюшкин, не поднимая глаз.
   - Да вот ребята не забывают, прислали дамские сигареты, "Визант"
называются. Неплохие, но не больше.
   - Кстати, о дамах. По слухам, у тебя намечаются перемены в личной жизни?
   - Я суеверный, Николай Петрович. Мало ли что помешать может... Да и
невеста с норовом... - Званцев внимательно рассматривал причудливое облако
дыма, поднимающееся над ним.
   - Значит, все правильно. Жаль, что мне об этом сказал следователь
Белоконь, а не ты. Я бы предпочел радостные вести узнавать из
первоисточника. Подожди, не перебивай. Белоконь расследует причины драки в
магазине и все те чрезвычайные события, которые разыгрались у нас на
прошлой неделе.
   Званцев погасил сигарету и бросил ее через всю комнату в угол.
Панюшкину не понравился этот жест. "Хозяйский какой-то, - подумал он. -
Или просто пренебрежительный. Раньше он такого себе не позволял". Панюшкин
внимательно посмотрел на Званцева. У того было спокойное, незамутненное
выражение лица.
   - Володя, тебе известна причина драки? - спросил Панюшкин.
   - В общих чертах, Николай Петрович. Горецкий опять отличился. Напрасно
вы его держите. Когда-то он вас чуть бульдозером не раздавил, сейчас Лешке
Елохину досталось, Большаков, говорят, концы отдает.
   - Концы отдает? - переспросил Панюшкин. - Это в каком смысле? Как
понимать? Какие концы?
   - Вам не понравилось выражение? Простите. Сорвалось.
   Настольная лампа ярко освещала лицо Панюшкина, слепила его. Лампа была
удобна лишь при работе, когда нужно было смотреть на стол, на бумаги, но
стоило поднять голову-свет бил в глаза. А Званцев стоял в тени,
прислонившись плечом к теплой стенке, и ему удобно было наблюдать за
Панюшкиным.
   - Володя, причиной драки послужила твоя Анюта.
   - Дз. я знаю. Но это, в общем-то, мое личное дело.
   Ьсли вы не возражаете.
   - Ха! - Панюшкин вскинул руку, мимолетным движением поправил очки,
ткнув указательным пальцем в переносицу, и с размаха бросил ладонь о стол.
- Личное Дело! Володя, ты ведешь себя так, будто один из нас дурак, причем
ты уверен, что этот дурак не ты. Подожди!
   Весь Поселок срывается среди ночи, несется на Пролив!
   Каждый рискует замерзнуть, сорваться в промоину, заблудиться, сломать в
торосах ноги! Ведутся спасательные, поисковые работы в невиданных для нас
масштабах. Следователь выясняет причины поножовщины, как выразился
секретарь райкома! А главный инженер товарищ Званцев полагает, что это его
личное дело!
   - Прошу пардону, Николай Петрович! Из нас двоих дурак, конечно, я. Дело
в том, что я сам не знал причины драки. Оказывается, воздыхатели
сцепились. Кавалеры то есть.
   - Полагаю, бывшие кавалеры? - жестко спросил Панюшкин.
   - Чего темнить, Николай Петрович, говорите сразу, что, мол, хлопот с
ней не оберешься, что жизнь моя под откос пойти может... Но скажите,
Николай Петрович, добрая душа, человек, немало поездивший на своем веку и
насмотревшийся всякого... Скажите, пожалуйста, зачем мне пересиливать
себя? Разве я поступаю подло?
   Добиваюсь денег, славы, карьеры? Нет. У меня только любовный расчет,
если можно так выразиться. А в этом я не вижу ничего плохого. Мои действия
предусмотрены природой. Или вы считаете, что я теряю свое достоинство,
беря в жены столь презренную особу?
   - Не заводись, Володя. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Анюте.
   - Да, конечно, вы сделали ее директором столовой.
   - Директором столовой я сделал ее вчера. А мы с ней и до этого не
ссорились. Я искренне уважаю ее непосредственность, прямоту, ее
хулиганистость в хорошем смысле слова. Если у меня что-то и есть за душой,
так это... ревность.
   - Не может быть, Николай Петрович! - захохотал Званцев.
   - Почему? - грустно спросил Панюшкин. - Почему?
   Очень даже может быть. Ну, ладно, пошутили и будя...
   Я хотел только сказать, что уж очень вы разные люди.
   - Мы с ней об этом говорили. Понимаете, ее увлекла сама идея. Свадьба,
невеста, фата... Слова-то какие!
   Как в книжках. Вот только "Чайки" не будет с кольцами на крыше. Но зато
свадьба на берегу Пролива! Звучит!
   Знаете, могу даже представить себе, как она скажет кому-нибудь в
будущем... Первый раз я вышла замуж на берегу Пролива, моим мужем был
большой начальник в тех местах. Рыженький такой, очкастенький, длинноногий.
   - Не надо, Володя, бравады. Я и так смогу понять.
   Она... она тебя любит?
   - Трудно сказать, - Званцев прошелся по кабинету, придвинул к столу
табуретку, сел. Теперь и его лицо оказалось на свету. Он словно бы
согласился побыть с Панюшкиным на равных. - Спросите у нее, если хотите.
   Я не спрашивал. Знаете, она все время смотрит на меня с каким-то
удивлением... Мол, что же это такое творится на белом свете, что я, Анюта,
та самая Анюта, выхожу замуж? И за кого! За главного инженера! Мы говорим
о свадьбе, у нее на лице оживление, она смеется, загорается... И
вдруг-молчание. Этакий практичный прищур, резкость, грубость. Процедит
сквозь зубы, что все, мол, блажь чистой воды, никакой свадьбы не будет,
что потрепались, дескать, людей потешили и хватит. Почему? - спрашиваю.
Рукой махнет и отвернется. Мне так кажется, говорит. Или я передумаю, или
ты... Такие дела.
   Сегодня я вам больше не нужен?
   - Катись.

                                   * * *

   Анатолий Евгеньевич Кныш деньги тратить не любил и везде, где можно,
старался обойтись без этого. Работа в столовых, кафе, всевозможных
забегаловках, вокзальных буфетах и за гостиничными стойками привела его к
твердому убеждению, что тратить деньги на питаниевопиющая глупость. И то,
что он вот уже многие годы кормился бесплатно, наполняло его гордостью,
позволяло об остальном человечестве думать снисходрггельно и сочувствующе.
   Не любил Анатолий Евгеньевич тратиться и на всякие мелочи, даже на
Проливе находя возможности сокращения расходов. У коменданта общежития он
выклянчил комплект спального белья и не забывал каждые десять дней менять
его. Воспользовавшись как-то отсутствием Панюшкина, затребовал у завхоза
две тумбочки, несколько стульев, стол. Вместе с радиографистами выписал
себе халат, вместе с водителями тягачей-сапоги, полушубок, меховые
рукавицы, в клубе стащил маленький репродуктор, в столовой взял комплект
посуды и на следующий же день списал его.
   Кныш и сам, наверно, не заметил, как сорочья привычка тащить все, что
подвернется под руку, стала его натурой. Приходя в контору, он выпрашивал
у секретаря стопку писчей бумаги, а пока Нина доставала ее из шкафа,
успевал сунуть в карман коробочку кнопок или скрепок, ленточку для пишущей
машинки, карандаш, резинку, стерженек для шариковой ручки. Бывая в
столярной мастерской, он прихватывал горсть шурупов, шпингалеты, у
электриков-лампочку, колечко изоляционной ленты, у зазевавшегося слесаря
мог спокойно прихватить точильный брусок и сунуть в карман своей
промасленной фуфайки. От этого карманы быстро дырявились, и тогда Анатолий
Евгеньевич шел к завхозу и обменивал фуфайку на новую. Узнав, что кто-то
собирается уезжать, он заявлялся в общежитие и попросту обменивал тряпье
на новые вещи, которые нередко всего месяц назад получили со склада.
   Как ни странно, но Анатолий Евгеньевич считал себя человеком щедрым:
без сожаления отдавал лампочку соседке, когда у той перегорала своя, легко
дарил новенькие шпингалеты или коробку шурупов. Правда, не готовил дрова
на зиму, не возился с рамами и стеклами, да и вообще к отоплению старался
не иметь отношения, но это естественно - соседи должны помогать друг
другу. И потом, есть щедрость, говорил Кныш, а есть расточительность, это
совершенно разные вещи. Анатолий Евгеньевич никогда не отказывал, когда к
нему прибегали за маслом, сахаром, сметаной... принесенными накануне из
столовой. И не настаивал, чтобы долг отдавали натурой, пусть это будут
деньги, подумаешь!
   На следующий день после разговора с Панюшкиным Анатолий Евгеньевич
проснулся поздно. На Душе было гадко, будто его хамски, незаслуженно
унизили. Анатолий Евгеньевич мысленно присоединял себя к отважному отряду
покорителей севера. Это льстило и оправдывало те небольшие нарушения,
которые он допускал. Воровство Кныш понимал, как маленькую слабость,
которую все охотно простят да еще и посмеются над обличителем, ежели
таковой вдруг объявится. О чем речь, если человек жизни своей не жалеет,
чтобы освоить для страны, для народа эти убийственные места!
   Панюшкин конечно же решил отыграться на нем.
   У самого, видно, рыло в пуху, вот и ест безответных.
   Комиссии хочет потрафить, тут и думать нечего. Ясно, что давно наметил
принести его, Анатолия Евгеньевича Кныша, в жертву и берег, как берегут
жирного барана к приезду гостей. А он-то, простачок, еще восхищался
Толысом, слова о нем говорил приятные. Но как только дело до крови дошло,
тут же Анатолия Евгеньевича под нож!
   Вот, мол, как боремся за моральное здоровье коллектива! Ну ничего,
сочтемся, думал, ежась под одеялом, Анатолий Евгеньевич. Из-за куска масла
человеку судьбу ломать! А ведь Толыс показал, показал, как дорого ему это
вонючее масло, как он боится, что кто-то съест лишний бутерброд.
   И от твердого решения отомстить Пашошкину Анатолию Евгеньевичу стало
легче. В груди отпустило, он расслабился, вытянул ноги, щелкнув коленками.
Печку хозяйка растопила с утра, выдутое за ночь тепло снова наполнило
комнату. Услышав потрескивание дров в печи, ощутив жар, исходящий от
стены, Анатолии Евгеньевич начал мечтать. Улыбка тронула его губы, и он
прикрыл глаза, чтобы не видеть грязного, провисшего потолка, маленького
окна с надставленными осколками стекол, толстого слоя инея...
   Анатолий Евгеньевич думал о том, как он купит билет на большой надежный
самолет и улетит с этой богом забытой стройки. Красивые стюардессы будут
подносить ему куриные ножки, соль и горчицу в серебристых пакетиках, будут
спрашивать,, не хочет ли он пососать конфетку, выпить холодного ситра, и
он кивнет согласно, да, мол, я не против... Девушка в голубом, как южное
море, костюме принесет воды в стаканчике из тонкого стекла с золотым
аэрофлотовским значком на боку и маленькими пузырьками воздуха,
поднимающимися со дна...
   Кныш застонал от наслаждения.
   Потом он, Анатолий Евгеньевич, достанет из внутреннего кармана плоскую
бутылочку отличного коньяка, нальет немного в стаканчик, задумавшись,
глянет в иллюминатор на синь Татарского пролива, или на сумрачные сопки,
или на заснеженные горы Сибири, а коньяк будет греться в его ладони,
становясь более душистым, хмельным. Голубая стюардесса укоризненно и в то
же время одобряюще покачает головой, как бы скажет: "Ах, нехорошо,
Анатолий Евгеньевич, пить в самолете. Но я вас так понимаю!"
   Он подмигнет ей заговорщицки, озорно, с этакой бесшабашной удалью и
предложит выпить. Стюардесса засмеется польщенно и, конечно, откажется. И
тогда Анатолий Евгеньевич извинится, мол, как хотите, но я, пожалуй, еще
глоточек пропущу. И, опрокинув коньяк в рот, он не будет торопиться
проглотить его, прислушиваясь к себе с радостным ожиданием. И дождется,
когда придет к нему, посетит его состояние легкости и удачи.
   Он завинтит золотистую крышечку, и холодящая бутылочка соскользнет в
новый шелковистый карман свободно, как к себе домой. Да, ведь рядом с ним
будут лететь попутчики-издерганные дорожными хлопотами, потные и небритые,
с гигиеническими пакетами наизготовке.
   О, они сразу поймут, что этот человек на Острове не терял времени зря.
   А прилетит Анатолий Евгеньевич в маленький приморский городок, где уже
строят для него квартиру, где уже отражаются в окнах и небо, и море, и
островерхие деревья, и горы. Он отдохнет там с апреля по октябрь.
   Да, это лучше всего - с апреля по октябрь. Улыбаясь, будет гулять по
набережной, и в каждом его жесте все увидят неторопливость,
значительность. Когда городок опустеет на зиму, он найдет хорошее кафе и
станет там директором. А уже к весне все узнают, какой Анатолий Евгеньевич
щедрый и надежный в делах человек.
   Кныш не выдержал и улыбнулся широко, откровенно, потянулся так, что во
всем теле вразнобой хрустнули суставы. Удивительное дело-Анатолию
Евгеньевичу захотелось выпить, он вдруг ощутил настойчивое желание
действительно опрокинуть рюмку-вторую. Кныш почувствовал себя сильным,
способным принимать решения, человеком, который позволяет себе иметь
желания и ублажать их. Вот так.
   Надо сказать, что Анатолий Евгеньевич обладал удивительной способностью
и выпивать бесплатно. Одевшись потеплей, он отправлялся на прогулку.
Заметив, что ктото из знакомых выходит из магазина с утяжеленным карманом,
Анатолий Евгеньевич, выждав полчаса, отправлялся к нему по какому-то очень
важному делу, заходил в дом смущенно, с превеликим удивлением замечал на
столе откупоренную бутылку...
   - Хо-хо! - говорил он, дивясь своей удачливости. - Да я никак в самый
раз попал!
   - Ну, Толик, нюх у тебя прям-таки собачий! - восторженно крякал
простодушный хозяин и бежал ополаскивать еще один стакан.
   Был и другой способ - надежнее, достойнее. Не нужно было притворяться,
маячить за избами и уныло чокаться с человеком, глубоко ему безразличным.
Сегодня Кныш решил воспользоваться вторым способом. Сегодня он себя уважал.
   Анатолий Евгеньевич снимал комнатку у Верховцевых, тех самых, сын
которых, Юрка, несколько дней назад удрал из отделения милиции вместе с
Горецким. Теперь он сидел дома, залечивал обмороженные конечности и
молчал, злился, как волчонок, попавший в капкан. Отец виноватил самого
Юрку, участкового, которому блажь в голову пришла запереть парня на ночь в
отделении, мать все валила на отца, на строительное начальство, а сын
время от времени покрикивал на обоих, поскольку мужественно всю вину брал
на себя.
   Прислушиваясь к движению за стеной, звяканью посуды, грохоту
принесенных с улицы дров, Анатолий Евгеньевич готовился проскочить через
общую комнату, не привлекая внимания и не вмешиваясь в семейные передряги.
Но стоило ему приоткрыть дверь, как отец, даже не успев захлопнуть дверцу
печи, распрямился и, повернувшись к Юрке, крикнул:
   - Вот! Спроси человека! Ты спроси, если отцу родному не веришь! Скажи
ему, Евгеньич!
   - Отец прав, - скорбно и значительно ответил Анатолии Евгеньевич, - Ты,
Юра, напрасно так. Нельзя.
   Надо...
   - Да вы послушайте, что он говорит!
   - Но он отец, Юра, - Анатолий Евгеньевич вложил в эти слова столько
печали, мудрости и беспокойства за парня, что тот присмирел.
   - Вот то-то! А за батиной спиной все мы герои!
   Отец сердито шевелил нечесаными усами, с силой бросал в печь мерзлые
поленья, так, что где-то там, в огненной глубине, они глухо ударялись о
кирпичи, напористо шагал по комнате, норовя пройти так, чтобы наткнуться
на кого-нибудь-на Юрку, на мать, на Анатолия Евгеньевича, и они шарахались
в стороны, уступали дорогу, но отец снова пер на них, и они снова
увертывались.
   - Следователь в поселок приехал из-за тебя, дурака!
   Ишь министр какой! Ишь фигура! Это как? Как, спрашиваю, понимать?
   - Коли б порядок был в Поселке, то ничего б и не случилось, - сказала
мать убежденно. Отец круто, всем корпусом повернулся на ее голос, но не
успел ничего сказать. - Порядка потому что нет, - повторила мать. - А коли
б он был, порядок-то, то, слава богу, и жили бы спокойно. Такое мое слово.
А то моду взяли - мальчишек под замок сажать! Это и зверя какого посади,
он тоже удрать изловчится.
   - А кто его, дурака, заставлял камни в окна бросать?
   Отец заставил? Может, мать упро