л Тюляфтин. - Мы же не на собрании.
Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и
придуманы.
   - Значит, снимают все-таки Панюшкина...
   - Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому
же Панюшкииу.
   - Должны быть серьезные основания.
   - О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст
начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов
Комиссии, которые попросту не решаются взять на себя ответственность и
оставить Панюшкина, несмотря ни на что... Дошло?
   - В общих чертах.
   - Ну и лады, - Тюляфтин поднялся. - Не грусти, старик. Все правильно.
Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все
справедливо, и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю,
Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен
был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.
   Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша
начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы
спрашивая - давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось
невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим
как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.
   - Простите... я не помешала?
   - Нет, - тонко улыбнулся Тюляфтин. - Мне вы не помешали. - Он подошел к
вешалке, не торопясь, надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к
двери. - Да, - QH остановился, - скажите, а у вас что, не принято стучать,
когда входишь в кабинет руководства?
   - Нет, не принято, - ответила Нина.
   - Занятно... Надо будет учесть на будущее, - проговорил Тюляфтин и
плотно закрыл за собой дверь.
   - Володя, что он говорил? - спросила Нппа, подходя к столу Званцева.
   Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
   - Его не снимут, - сказала Нина твердо. - Вот увидишь, его не снимут.
   - Ты, что ли, заступишься?
   - Его не снимут, потому что его некем заменить, - она твердо посмотрела
в глаза Званцеву. - Разве я не права?
   - Почему же, его, действительно, заменить некем.
   - Но ты не веришь в это?
   - Во что? - спокойно спросил Званцев.
   - Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
   - Ну и что?
   - Володя, - она подошла к нему вплотную. - Мне не нравится, как ты
разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу...
оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамски вежливых
слов. Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
   Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые
увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно
наглаженный белый воротничок.
   - Хорошо, Нина. Я постараюсь.
   - Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
   - Я знаю, - сказал Званцев. - Поэтому я не остановил этого деятеля,
когда ты вошла. Хотя, согласись, Нинa, мне достаточно было посмотреть в
твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
   - Не знаю. Этого я не знаю.
   Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись
на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова
Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась
необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя
дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него и с членами
Комиссии, и с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло
опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он
даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в
себе.
   Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь,
прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что
Тюляфтин ушел из конторы-его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
   - Честность-лучшая политика, - неожиданно проговорил он вслух
прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. - Честность-лучшая
политика, - повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев, не
торопясь, протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна,
двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
   "А зачем он мне сказал об этом? - подумал Званцев. - Пришел, испортил
настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная
пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не
осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники?
Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?" И
Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его
положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не
выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость.
Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если
не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и
отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально.
Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
   - Как бывает, - озадаченно проговорил Званцев. - Ишь как бывает!
Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил
подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная
слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком.
А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие?,. Глупо. Он
наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет,
Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего.
Тюляфтин-слабак. Это ясно. Чернухо-за Панюшкина. Опульский не в счет.
Ливнев тоже. Мезенов?
   Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно
спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с
благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов
не обойтись. Его мысль можно продолжить-иногда не обойтись без красивого
поступка.
   Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из
кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух - у того сидел
Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
   - Володя, у тебя что-то важное? - спросил Панюшкин.
   - Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь - я в столовой.
   - Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
   - Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, - Званцев
прикрыл дверь и па некоторое время замер, не выпуская ручки, - не
пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз
сказать об этом?
   К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не
застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег,
подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по
простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, побыл несколько минут и
постарался побыстрее умотать.
   Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным,
а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить
о принятом решении.
   Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы
пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик
уже накрыт и Анна поджидает его, Званцев волновался, и то, что он не смог
отнестись к разговору с Тюляфтиньш легко и беззаботно, лишний раз убедило
его-положение складывалось неприятное.
   - Хватит тебе уже топтаться, - сказала Анна громко. - Какой-то ты не
такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
   - Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял...
   Скорее всего, и то и другое.
   - Так, - улыбаясь, протянула Анна. - А если по-человечески?
   - Можно, - Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в
пальцах, опять положил на стол. - Значит, так... Полчаса тому назад член
высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
   - Это какой? - перебила его Анна. - С восторженной блажью в глазах?
   - Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно
снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
   Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
   - Они что, обалдели? - наконец сказала она и тут же оглянулась на
раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
   - Почему ты так думаешь? - спросил Званцев, почувствовав себя
уязвленным.
   - Да не торопись ты обижаться! - Анна махнула рукой. - Ты тут вообще ни
при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный
человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
   - Почему?
   - Не знаю! - Анна пожала плечами. - Мне так кажется. Не по-людски это.
   В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда
вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
   - Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что
принято решение Панюшкина снять... Это верно? - лицо Анатолия Евгеньевича
было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
   - Да! - сказала Анна, не задумываясь. - Панюшкина снимают, а вас,
Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете
приступать.
   - Хм, - улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних
зуба. - У вас юмор, я смотрю, как... как...
   - Ну? - нетерпеливо спросила Анна. - Ну? Как у кого? Как где? Как что?
   - Как в столовой, - ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой
удалился за перегородку.
   - Мызгач! - сказала Анна в сердцах. - А что Панюшкин? Что он тебе
сказал?
   - Я с ним еще не разговаривал.
   - Почему?
   - Спокойно, Аня, - Званцев положил ей руку на плечо. - Стоит ли
Панюшкина дергать этим разговором?
   Может, лучше, если они сами ему скажут?
   - Ох уж эти мне деликатные! - воскликнула Анна. - Человек помирать
будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
   - И что ты ему скажешь? - нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для
себя добавил: - Или как-то иначе его утешишь?
   - Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так
говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне.
Хорошо? - Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. - Ладно, замнем.
   А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно
сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что
может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь,
красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одетвсе это фигня!
   В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились
Панюшкин с Мезеновым. Едва Анна поднялась, как они чуть ли не наперегонки
бросились к столику, чтобы успеть занять место у окна.
   - Анна! - крикнул Панюшкин. - Если ты не накормишь нашего гостя, он
меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
   - А если накормлю? - Анна остановилась у перегородки. - Не съест?
   - Авось повременит! - засмеялся Панюшкин, пытливо взглянув на Мезенова.
   - Анна! - протянул Мезенов жалостливо. - Неужели я похож на хищника?
   - Голодные-все хищники! Вот только Званцева в травоядные можно
записывать-он первое уже съел.
   Когда Мезенов поднялся и пошел к выходу, где стоял умывальник с ведром,
Званцев решил обратиться к Панюшкину.
   - Николай Петрович, ко мне недавно приходил Тюляфтин.
   - А! - Панюшкин беззаботно махнул рукой. - Он ко мне каждый день
приходит, здоровается, о самочувствии спрашивает... Я говорю, что чувствую
себя отлично, и он, успокоившись, уходит.
   - Он сказал, что вас собираются снять.
   - Ха! Об этом весь Поселок уже неделю говорит.
   Правда, Олег Ильич? - громко крикнул Панюшкин.
   - Вы о чем? - Мезенов замер с полотенцем в руках.
   - Слухи, говорю, ходят по Поселку, снимают, дескать, начальника!
   - Собака лает, ветер носит, - улыбнулся Мезенов.

                                   * * *

   А поздно вечером, когда солнце колыхалось уже гдето над Европой, а
мороз усилился чуть ли не до тридцати градусов, Панюшкин принимал у себя
дома членов столь уважаемой им Комиссии. Этот прием можно было назвать
прощальным ужином, торжественным банкетом, поздней пирушкой и даже
заключительным заседанием.
   Панюшкин принимал секретаря райкома по промышленности товарища
Мезенова, молодого, сдержанного, но весьма волевого товарища; и своего
старого друга, проныру и баламута Чернухо, лучшего специалиста по укладке
трубопроводов на всем Дальнем Востоке, он также пригласил; пришел
Тюляфтин-представитель далекого московского Министерства, тщеславный
молодой человек, который потихоньку, про себя, уже-готовил для столичных
друзей потешный рассказ о своем путешествии па край света; и Опульский,
влиятельный профсоюзный деятель, во всяком случае, никто и никогда его в
этом не разубеждал, пришел скромно, но с достоинством, зато шумно, с
хохотом, ввалился Ливнев, ввалился не потому, что очень уж легко и
раскованно чувствовал себя, а потому, что как раз этого ему здесь
недоставало.
   Пришел главный инженер Званцев-молчаливый, бледный от волнения,
поскольку всего час назад Мезенов задал ему прямой вопрос-согласен ли он
занять должность начальника строительства. И Жмакин пришел, хмурый и
настороженный. Когда в-се разбрелись по квартире и принялись обсуждать
хоромы начальника строительства, а Чернухо в полном восторге от того, что
его неприятная миссия подходит к концу, повалялся по громадной медвежьей
шкуре, Жмакин даже не улыбнулся, молча отошел в сторонку и закурил.
   А Панюшкин, о, старая лиса Панюшкин, старый волк Панюшкин, старый конь
Панюшкин, едва только встретив гостей, едва только взглянув им в глаза,
сразу все понял. Он шумно приветствовал всех, с радостью чувствуя, что не
фальшивит, не заставляет себя веселитьсяему в самом деле приятно было
видеть свой дом, наполненный людьми, криками, светом.
   - Вопрос номер один! - Панюшкин звонко хлопнул в ладоши. - Тайменя все
ели?
   Оказалось, не все. Тюляфтин вообще не знал, что это такое, и Панюшкин
на его молодом и румяном с мороза лице увидел неподдельную
взволнованность. А Чернухо, толстый, лысый и деловито-радостный Чернухо,
прекрасно знавший, что такое таймень, с чем его едят и что при этом пьют,
предложение Панюшкина принял сразу.
   - Даешь тайменя! - крикнул он топким голосом и, схватив нож, побежал
кругами по комнате, закатывая рукава и примеряясь к каждому, словно бы
спрашиваяне ты ли таймень? Не тебя ли разделывать надобно?
   -Столько шума! - протянул Тюляфтин. - Будто речь идет не о таймене, а
о... корове, например!
   - От коровы слышу! - крикнул Чернухо. - Николашка! Веди нас! К тайменю
веди! А то некоторые иноземцы говорят, будто и нет его на свете,
тайменя-то! Веди, Николашка!
   - Зачем всем-то? - Панюшкин включился в игру. - Кто сомневается-за
мной! - и он первым, не одеваясь, выскочил во двор. Вслед за ним Чернухо и
Ливнев вытолкали Тюляфтина. - Сюда, сюда! - звал Панюшкин из глубины
сарая. - Вот он! - И, едва Тюляфтин переступил порог, Панюшкин сунул ему в
руки рыбину, стоявшую в углу-ростом она была явно длиннее Тюляфтина. -
Волоки в дом! - приказал он. - А я тут еще койчего прихвачу. Волоки,
говорю!
   О, это была потеха!
   Посмотреть, как Тюляфтин возится с громадным, метра под два, тайменем,
вышли на крыльцо все гости. А посреди двора в свете слабой электрической
лампочки, казалось, шла схватка не на жизнь, а на смерть, казалось, не
Тюляфтин тащит тайменя в дом, а, наоборот, таймень весьма успешно
вталкивает Тюляфтина обратно в сарай.
   - За жабры его! - визжал Чернухо. - За жабры!
   - Ату! - орал басом на весь Поселок Ливнев. - Ату!
   - Нехорошо, - сквозь смех говорил Опульский. - Ейбогу, нехорошо...
Помочь надо... Да что же это, господи!
   А Панюшкин, выйдя из сарая с кетовым балыком, увидев все происходящее,
едва не повалился в снег. Прислонившись к мерзлой двери, он только
тихонько постанывал, и слезы катились из его глаз, замерзая на щеках.
   А когда Тюляфтин, не вынеся сверхчеловеческого напряжения, упал вместе
с тайменем в снег, рядом с ним рухнул Панюшкин.
   - На лопатки его! - надрывался Чернухо! - Не выпускай! В партер! В
партер! На мост становись, на мост!
   И только Тюляфтин молчал. С застывшей улыбкой, ничего не видя сквозь
запорошенные снегом очки, он, сопя, выбирался из-под тайменя, но,
зацепившись свитером за мерзлые плавники, никак нс мог спихнуть рыбину с
себя, а когда все-таки выбрался наверх, то не смог оторвать тайменя от
земли - ноги разъезжались в стороны, литая масса выскальзывала из
замерзших пальцев.
   - Господи, да за что же на меня такое... Не могу...
   Боже праведный... - И Панюшкин, приподнявшись, снова упал на
четвереньки.
   - Прекратить безобразие! - вдруг прозвучал властный голос, и вслед за
ним разнеслась трель милицейского свистка. - Свидетелей прошу задержаться!
Никому не уходить! -с этими словами в калитку вошел Белоконь. - Что здесь
происходит?! Все ясно! Этот товарищ пытался похитить тайменя! - Белоконь
ткнул пальцем в Тюляфтина.
   - Нет... - стонал Панюшкин, - все не так... Таймень его самого чуть не
уволок... Таймень... Я свидетель, я все видел... И они подтвердят, - он
показал на хохочущую толпу па крыльце.
   - Сейчас составим протокол! - Белоконь повернулся к Тюляфтину. - А вы,
гражданин потерпевший, берите обидчика - и в дом.
   - Он не может! - Панюшкин упал на грудь следователю. - Потерпевший не
может... Он из другой весовой категории...
   Когда общими усилиями тайменя затащили наконец в дом, он оказался
серебристо-белого цвета, а иней сверкал на нем маленькими острыми
искорками. Но в тепле таймень вскоре потускнел, сделался матовым. Панюшкин
притащил из сеней козлы, на которых пилилл дрова.
   - У вас ведь во дворе есть дрова... - не понял, в чем дело, Тюляфтин.
   - А ну тебя! - сказал Чернухо сорванным голосом. - Так и помереть
можно... Тайменя пилить будем, понял? Тайменя, врага твоего заклятого! А
ну, бери ручку!
   Ливнев стоял ближе других, и ему пришлось взять вторую ручку пилы.
Вдвоем с Тюляфтиным они вначале отпилили тайменю голову-она упала на пол с
глухим мерзлым стуком. Срез оказался белым, только самая
сердцевина-красной. И опилки тоже были темно-красного цвета. Они быстро
таяли на теплом полу, превращаясь в маленькие капельки крови. Неосторожно
наступив на горку опилок, Панюшкин увидел лужицу крови, вытекающую из-под
его ноги, и сразу как-то замкнулся, насторожился.
   Потом нарезанные плашки тайменя варили, жарили, тушили, заливали тут же
придуманными соусами, посыпали всеми специями, которые нашлись в доме, - и
с таким восторгом, будто все заранее уговорились забыть о делах, о том,
что приехали решать судьбу гостеприимного хозяина. И в общей беззаботности
не было ничего нарочитого, все получалось само собой. Панюшкин из кладовки
принес банку красной икры, потом сбегал в сарай и через несколько минут с
трудом втащил громоздкого, будто упирающегося мерзлого краба - огромного,
колючего, ярко-красного. Краба дружно водрузили в самый центр стола,
каждому отломили по ноге, и, вынув из костистых чехлов, рядом с тарелками
положили плотные розовые колбаски крабового мяса.
   Тюляфтин, глядя на все это великолепие, блаженно улыбался, и его очки с
четкими гранями стекол сверкали празднично и взволнованно.
   - А знаете, - сказал он, слегка заикаясь, - мне однажды довелось
присутствовать на приеме. Наш министр чествовал какую-то высокую
французскую делегацию, чуть ли не на правительственном уровне. Прием был
очень торжественный, и стол тоже был на уровне самых высоких мировых
стандартов. Но, знаете, - Тюляфтин скривил губы, изобразив пренебрежение к
министерскому застолью, - тот стол и в подметки не годился этому.
   Панюшкин счастливо засмеялся и поставил в середину стола две большие
золотистые бутылки коньяку.
   - Раз пошла такая пьянка, - сказал он, - режь последний огурец!
   - О! - завизжал Чернухо. - О! А огурцы ты, Николашка, зажилил! И
проговорился все-таки, проболтался! Огурец ты, брат, вынь да положь!
   - Да, - скромно заметил Опульский, - огурец не помешает.
   - Чего у Николая Петро