сила? Это же надо! - старик воздел руки
вверх, как бы призывая в судьи высшие силы. - Ведь как всегда было...
Полюбил парень девку, чего не бывает... Так он ей цветы, он ей колечко
подарит, платок какой, песню на худой конец споет, спляшет косо-криво... А
этот-камни в окно. Чтоб, значит, она не забывала его, память чтоб о нем
имела, любовь его жаркую оценить могла! А! Евгеньич, ты слышал, чтоб люди
про любовь камнями разговаривали?
   - Да какая любовь, какая любовь! Чего мелешь-то! - простонал Юрка.
   - Юра, - с чувством произнес Анатолий Евгеньевич. - Понимаешь, Юра,
надо как-то соразмерять свои поступки и слова, слова и желания, желания и
возможности... Надо, Юра, жить так, чтобы на тебя не показывали пальцем, -
скорбно закончил Анатолий Евгеньевич и поспешил выйти, прихватив с полки в
сенях сверток.
   На крыльце он постоял с минуту, будто в раздумье, и направился в
магазин. Ему не повезло-там уже торчал Горецкий. С перебинтованной
головой, пластырем на подбородке, с костылем - не залечил еще раны после
ночного побега. Вообще-то его положено было держать под стражей, но
надобности в этом не видели. И Горецкий шатался по Поселку, заглядывал в
мастерские, часами околачивался в магазине, неизвестно о чем толкуя с
продавщицей.
   Вера, женщина молодая, здоровая, нравилась Анатолию Евгеньевичу, и,
заставая здесь Горецкого, он каждый раз чувствовал, как его охватывает
злая ревность. У Анатолия Евгеньевича не хватило духу потребовать у Веры
внимания к себе, но он страдал, когда Вера игриво, поощряюще
перешучивалась с кем-то, - Кныш полагал, что у него несчастная любовь. И
сейчас, увидев Горецкого, он сник и отошел к витрине с конфетами.
   - Что, папаша, сладкого захотелось? - Горецкий захохотал и подмигнул
Вере.
   И Анатолий Евгеньевич с болезненной четкостью увидел ее смеющиеся
глаза, яркие губы, ее здоровье, остро и ревниво почувствовал, что она
женщина. И улыбнулся, как мальчишка, пойманный на запретном, жалко и
виновато. Вера даже смутилась, будто невзначай ударила человека в больное
место.
   - Витя, - сказала она негромко, - ты зайди позже, ладно? Мне с
Анатолием Евгеньевичем поговорить надо.
   - Родственные сферы? - засмеялся Горецкий. - Взаимовыгодные контакты? А
может, того... преступный сговор? Признавайся, папаша!
   - Да, - спокойно сказала Вера. - Самый что ни есть сговор.
   Анатолий Евгеньевич поразился происшедшей перемене. Теперь за прилавком
стояла не глуповато похохатывающая бабенка, нет, он увидел холодную,
властную и недоступную женщину. И Горецкий оробел, засуетился, начал
шарить по карманам, разыскивая перчатки.
   - Я что, - говорил он, - я ведь ничего. Могу и попозже. Мы народ
простой, исполнительный. Нам сказано, мы-сделано. Вот только покупочку бы
сделать заради плана родного магазина, заради уважения к близкому
человеку...
   - Перебьешься, - обронила Вера.
   _- А думаешь, нет? И перебьюсь. Так я через часок, а?
   Вера молча кивнула, но неохотно, словно бы что-то переборов в себе.
   - Приятных вам разговоров! - засмеялся Горецкий уже у выхода и быстро
захлопнул за собой дверь, словно боялся, что в него могут запустить чем-то.
   Мразь! - резко сказал Анатолий Евгеньевич и тут же похолодел, поняв,
что погорячился, что не имеет права так говорить, не дала еще ему Вера
таких прав.
   Он не мразь, - спокойно проговорила Вера, опускаясь на табуретку. -
Просто слабак.
   - Но красивый слабак, а?
   - Смазливый.
   - Какая разница? Как различишь-где смазливый, где красивый?
Полюбишь-назовешь красивым, разлюоишь-в смазливые разжалуешь.
   Красивый-посильнее. И не важно-правильный у него нос или нет, хорошо
видят глаза или слепокурые...
   А смазливые-слабаки, хотя у них и все на месте и все как надо. Вот и
разница.
   - Вообще-то да, - согласился Анатолий Евгеньевич уловив скрытую
похвалу, и невольно распрямил спину. - вообще-то да, - благодарно повторил
он, - Я вот кое-что принес, - он вынул из-за пазухи сверток. Вера, даже не
взглянув, тут же убрала его под прилавок, - Это масло, - пояснил Анатолий
Евгеньевич.
   - Сколько?
   - Полтора. Чуть больше. Не надо, - сказал Анатолий Евгеньевич, услышав,
как Вера зашелестела бумажками в ящике. - Лучше того... Бутылочку.
   - Водку? Что с вами, Анатолий Евгеньевич?
   - Не знаю, Вера. Душа просит.
   - С каких это пор вы о душе стали думать?
   - Когда-то надо и о ней подумать, Вера, - печально сказал Анатолий
Евгеньевич.
   Оба чаще обычного называли друг друга по имени, и оыло в этом нечто
вроде договоренности относиться друг к Другу с пониманием и доверием. И
было согласие пойти дальше, столковаться о большем, Кныш неожиданно
заволновался. Он еще не сказал ничего такого, что заставило бы его
оробеть, даже не подумал ни о чем таком, но где-то в нем уже рождалось
решение, и всплывали, всплывали, как пузыри со дна, слова, очень важные
для него, рисковые, отчаянные. Лицо его дрогнуло, он обеспокоенно
оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки.
   - Что с вами, Анатолий Евгеньевич? - спросила Вера с нарочитым
беспокойством.
   - Я вот подумал, Вера... Почему бы нам, собственно, не посидеть за этой
бутылочкой вместе? А?
   - Знаете, Анатолий Евгеньевич, даже не знаю, что вам ответить... Вы так
неожиданно...
   - Отвечайте "да"! Такое простое и короткое слово, - улыбнулся Анатолий
Евгеньевич. - Ну, пожалуйста, отвечайте "да"! Вы и не заметите, как
произнесете его.
   Ну, что вам стоит? - Анатолию Евгеньевичу очень хотелось настоять на
своем. Вчера он получил удар от Панюшкина, и пропустить еще удар было бы
для него слишком тяжело.
   - Да при чем тут стоимость!
   - Вера-Вера! Если бы вы знали, как мне повезло, что в этой дыре я
встретил... да, встретил вас! Знаете, когда годы живешь в одиночку, когда
только с самим собой и можешь поговорить откровенно, да и то не всегда...
Я так хочу, чтобы у нас с вами все было хорошо!
   - По-моему, и так все хорошо, - ухватилась Вера за самые безобидные
слова Анатолия Евгеньевича. - И макароны пошли, и с маслом порядок.
   - Да не о том я! - с досадой отвернулся бывший директор столовой. - Не
о масле! Не о макаронах!
   - О чем же тогда, Анатолий Евгеньевич? - простодушно спросила Вера. - У
вас есть еще что-то?
   - Душа у меня есть, - грустно ответил Кныш.
   - Сколько же вы за нее хотите?
   - Мне не до шуток, Вера. И я не думал, что это станет для вас предметом
шуток. - Анатолий Евгеньевич обиженно взял с прилавка холодную бутылку со
смятой, надорванной этикеткой и опустил ее в карман штанов.
   - Ну, Анатолий Евгеньевич... Я совсем не хотела вас обидеть... Я не
поняла, о чем идет речь. Вы говорили так неопределенно... Я подумала,
будто вы опять хотели предложить продать что-нибудь.
   - А теперь? Теперь, когда вы поняли, о чем идет речь?
   - Видите ли, Анатолий Евгеньевич, ведь это не последняя наша встреча...
   - Понимаю. Понимаю. Может, я сегодня сказал чтото не так, но... бывает.
Когда наступает, в общем, вы сами видите... - поняв, что говорит не очень
складно, Анатолий Евгеньевич умолк и направился к двери.
   Едва за ним закрылась дверь, Вера облегченно вздохнула и провела рукой
по лицу, как бы снимая следы молящих взглядов Анатолия Евгеньевича, словно
он касался ее лица своими вздрагивающими, неестественно маленькими
пальчиками.
   - О боже, - проговорила она. - И этот туда же...
   Вера уже начала было разворачивать сверток, который принес Кныш, но
осторожный скрип двери заставил ее вздрогнуть. На пороге, на фоне
полосатой двери, обитой старым, списанным в общежитии одеялом, стоял
Анатолий Евгеньевич с влажным носом и несчастными глазами.
   - Да, чуть не забыл, - произнес он с вымученной непосредственностью. -
Помнится, Вера, вы как-то говорили, будто Толысу вынесли выговор по
торговой линии...
   Чуть ли не райком вмешался... По вашему заявлению...
   - Ну. Было такое. Дали Панюшкину по темечку. Два раза дали.
   - За что? - Анатолий Евгеньевич даже ухо ушанки приподнял, чтобы не
пропустить ни слова.
   - А! Дело старое, дело прошлое. Схлопотал старик пару выговоров. Может,
их уже сняли с него, я не оченьто разбираюсь в этой выговорной политике...
Там поставлено хитро - то выносят, то сносят.
   - Ну а выговоры-то, выговоры за что? - в голосе Анатолия Евгеньевича
прозвучала вдруг такая заинтересованность, такая боль и мольба, что Вера
насторожилась.
   - А вам-то зачем?
   - Да так просто... Любопытно. Знаю, что врубили Толысу по первое число,
а за что-ума не приложу. Если уж, думаю, вы Толысу устроили такой
гостинец, то и мне с вами ссориться нельзя, а, Вера? - игриво сказал Кныш.
   - Точно, Анатолий Евгеньевич, не ссорьтесь со мной.
   И вообще ни с кем не ссорьтесь. Вам действительно нельзя.
   - Это почему же?
   - Да уж такой вы человек. Сами знаете... И поэтому не ссоритесь. И
правильно делаете. Такая у нас с вами работа.
   Видя, что разговор затягивается, Анатолий Евгеньевич снял шапку,
пригладил волосенки, приблизился к прилавку.
   - Вера! Не томите душу-за что Толыса наказали?
   Ну, пожалуйста! За мной не заржавеет, вы же знаете!
   Глядишь, и вам кое-что понадобится, чего не бывает!
   Вера!
   - Вот пристал! Ну чисто банный лист! За нарушение правил торговли-такая
была формулировка.
   - За нарушение? Правил торговли? - воскликнул Анатолий Евгеньевич
счастливо. - Ну и ну! В чем же оно выразилось?
   - Анатолии Евгеньевич! Сжальтесь! Перерыв! Есть хочу. Понимаете?
Пожевать надо. Сил больше нет.
   - Все, Вера. Все. Прошу прощения, виноват. Больше не буду. Ну, а
все-таки? Что натворил Толыс? А? Ну словечком, ну намеком, а? Я догадаюсь,
я сообразительный, вот увидите, догадаюсь! Намекните, Вера!
   - Господи, ну попробовал он как-то запретить продажу водки. Ему и дали
промежду глаз. Чтоб не своевольничал.
   - Ага, - кивнул Анатолий Евгеньевич. - Понял. Все понял.
   Пятясь, он вышел, притворил дверь, постоял в коридорчике, размышляя над
услышанным, и лишь через несколько минут Вера увидела, как он прошел мимо
окна.
   - Какого черта ему надо? - проговорила вслух. И пожалела, что сказала о
выговорах. Заныло, заскребло на душе, будто выболтала что-то важное.

                                   * * *

   Ливнев присоединился к Комиссии в последний момент, когда узнал от
Мезенова, что тот летит на далекий мыс специальным рейсом на строительство
трубопровода.
   Стройка была по местным понятиям большая, о ней часто писали, а после
осеннего Тайфуна она стала даже знаменитой. Ливнев сразу понял, что
разгромная статья с его раздумьями, выводами Комиссии просто обречена на
успех и прогремит не только на Острове, но и далеко за его пределами.
Материал сам шел в руки, и отказываться от него было бы глупо. Ливнев не
стал поступать глупо и уговорил Мезенова взять его с собой.
   Крупный, с широким шагом, с резкими движениями и громким хохотом,
нарочито неуклюжий, вынуждающий сторониться, прижиматься к стенам всех,
кто шел навстречу ему по коридору редакции, Ливнев пользовался репутацией
журналиста, который после каждой командировки пишет гвоздевой материал. Он
действительно привозил статьи, очерки, фельетоны, на которые потом еще
долго шли отклики читателей. Писали в основном пенсионеры и домохозяйки,
которых брал за живое бойкий слог и скандальная постановка вопроса. Надо
отдать должное, Ливнев умел произвести впечатление на людей, не очень
разбирающихся в существе дела. Полученные отклики он собирал в отдельную
папку и обязательно готовил обзор писем, еще раз напоминая о себе и своем
материале.
   Иногда, правда, писали специалисты, ставя под сомнение и задор автора,
и его подготовленность. На такие письма Ливнев отвечал вежливо,
обстоятельно, преследуя единственную цель - отбить у читателя желание
написать еще одно письмо. В долгие переписки он старался не ввязываться.
   Еще в самолете, из разговоров, Ливнев понял, что настроены все
серьезно, что работа будет обстоятельной, кропотливой. Решив, что материал
о производственных делах соберет Комиссия, он занялся более простым делом.
   Потолковав с продавщицей и рассказав ей два потрепанных анекдота,
Ливнев попутно узнал, сколько ящиков спиртного выпивают на стройке за
день, сфотографировал остатки наглядной агитации, чудом сохранившейся
коегде после Тайфуна, заглянул в пустую читальню, выпил с ребятами в
общежитии и заодно поинтересовался, собираются ли они уезжать, когда
уехали их друзья, спросил о заработках, а заработки последнее время были
невелики, спросил о настроении, а настроение тоже оказалось неважным.
После разговора с главным механиком Жмакиньш он сделал вывод, что работать
здесь можно только на уровне героизма, что уже само по себе давало право
на жесткое выступление.
   Выйдя из полузанесенного и потому непродуваемого общежития, Ливнев
неожиданно столкнулся с Панюшкиным - тот шел, привычно подняв плечи и
спрятав руки в карманы куртки.
   - Николай Петрович! Добрый день! Ну, знаете, поймать вас совершенно
невозможно!
   - А зачем меня ловить? Я не беглый... Пока.
   Ливнев расхохотался. Он умел смеяться доброжелательно, располагающе,
чтоб собеседник понимал-его шутка оценена по достоинству, а человеку,
умеющему так смеяться, можно доверять как самому себе.
   - Николай Петрович! Конечно, вам не до нашего брата-журналиста, тем
более областного пошиба. Знаю, что вам привычнее иметь дело с центральной
прессой, Всесоюзным радио, но возьму на себя смелость...
   - Не прибедняйтесь, Ливнев, - перебил его Панюшкин. - Вы не можете не
знать и того, что выступление областной газеты сейчас для меня важнее
центральной.
   Те далеко. Что у вас?
   Панюшкин, не замедляя шага, шел, словно отгородившись от Ливнева
поднятым воротником.
   - Предлагаю провести маленькую летучую прессконференцию. Как говорится,
у трапа самолета, а? Годится? Попробуем? - Ливнев говорил короткими
фразами, пытаясь расшевелить Панюшкина, зажечь его азартом спора,
рассчитывая, что тот не удержится и ввяжется в эту короткую, бескровную
схватку. - Решайтесь, Николай Петрович! Я задам всего несколько вопросов!
Не захотите-не отвечайте. Пока дойдем до конторы, пресс-конференция
кончится. Ни одной минуты рабочего времени я у вас не отниму.
Договорились? По рукам? Ну? Вперед!
   - По рукам! - Панюшкин догадывался, что Ливнев подготовил вопросы,
знал, что ответы он истолкует, как заблагорассудится, но ему вдруг
захотелось схватиться с этим корреспондентом, не для того, чтобы победить,
вряд ли это было возможно, скорее, чтобы еще раз убедиться в своей правоте.
   -Итак! -Ливнев хлопнул в ладоши, словно начиная отчаянный номер на
арене. - Никаких блокнотов и записей. Никаких следов и последствий. Без
свидетелей, соучастников и пострадавших. Начинаем. Вопрос первый!
   Считаете ли вы, Николай Петрович, что вами сделано все возможное, чтобы
сдать трубопровод в срок?
   - Да. В пределах своего характера, своих способностей и знаний я сделал
все возможное.
   - Уточняю! - Ливнев снова хлопнул в ладоши. - Можно ли понимать ваш
ответ, как признание того, что другой человек на вашем месте смог бы
добиться большего?
   - Разумеется, вы бы на моем месте добились большего. Правда, как бы вам
это удалось, я не знаю. Знания мои, как видите, ограничены.
   - Отлично! Принимается! Вопрос второй, - Ливнев раскраснелся, ноздри
его мощного, выступающего вперед носа вздрагивали. Он почувствовал
состояние Панюшкина, понял, что тот сейчас ответит на любой его вопрос,
ответит откровенно и вовсе не потому, что очень уж уважает его, Ливнева. -
Считаете ли вы осенний Тайфун единственным виновником срыва строительства?
   - Нет. Все валить на Тайфун у меня нет оснований.
   Сроки были бы сорваны в любом случае. В этом можно убедиться по
отчетам, которые мы посылали до Тайфуна.
   Опоздание составляло три месяца. Вот мы и сдали бы трубопровод на три
месяца позже положенного срока.
   - Уточняю! - Ливнев, не в силах сдержаться, обогнал Панюшкина и забежал
с другой стороны. - Какие новые сроки вы могли бы назвать?
   - Если Пролив замерзнет, все закончим к весне.
   - А если нет?
   - Долго отвечать. Уклоняюсь от ответа. Давайте следующий.
   - Кому из подчиненных вы доверили бы свое место?
   - Званцеву.
   - Вы ему полностью доверяете?
   - Да. Как специалисту.
   - А как человеку?
   - Этот вопрос задаст мне он, если найдет нужным.
   - Считаете ли вы, что будет справедливо снять вас с занимаемой
должности?
   - Нет.
   - Вы не хотите ответить - почему?
   - Снимать меня нецелесообразно по многим причинам. Новому начальнику
потребуется время, чтобы войти в курс дела. Январь кончается. Идет весна.
Даже если Пролив замерзнет, лед в рабочем состоянии продержится недолго,
через месяц-два сойдет. Ни один серьезный специалист не согласится на мое
место. Поэтому я в какой-то степени неуязвим.
   - Вы действительно считаете себя неуязвимым?
   - Конечно,нет!
   - В таком случае, как понимать ваши слова? - Ливнев чувствовал, что
теряет контроль над разговором, не все сказанное Панюшкиным понимает с
полуслова. Ему нужно было время, чтобы осмыслить услышанное, но этого
времени не было-он хотел сохранить им же предложенный темп.
   - Я уже ответил на этот вопрос, - усмехнулся Панюшкин. - Вот вы,
Ливнев, согласились бы сесть на мое место и взять на себя мою
ответственность?
   - Это невозможно. Я журналист, а не спец по укладке трубопроводов.
   - Речь не о специальности. Я говорю о вашем характере, о вашей
личности, о вашем мужестве и честолюбии, о трезвости вашего ума и
способности принимать решения, нести ответственность-вот о чем я говорю.
Итак, вы сели бы на мое место? Только честно. Быстрее, Ливнев, я ведь не
заставлял вас ждать!
   - Нет.Я бы отказался.
   - Почему? - Панюшкин вынул руки из карманов и хлопнул в ладоши. - Итак?
Пресс-конференция продолжается!
   - Мне кажется... - медленно проговорил Ливнев, что положение, в котором
окажется новый начальник строительства... в чем-то несимпатично. Согласие
на эту должность... не сделает ему чести.
   - И это вас смутит? Нет, вас в самом деле могут остановить столь
смутные и невнятные соображения?
   - А почему бы и нет? - обиженно спросил Ливнев. - Не думаете же вы,
надеюсь, что понятия чести для меня совершенно несущественны?
   - Конечно, я так не думаю, - успокоил его Панюшкин. - Но ваши вопросы
были настолько бесцеремонны, будто вы действительно задавали мне их у
трапа самолета, на котором я должен вылететь отсюда со всеми потрохами! У
вас все?
   - Да. Я могу опубликовать ответы?
   - Как хотите, - холодно ответил Панюшкин.
   - Вопрос под занавес... Вам действительно безразлично, будет ли
опубликован наш разговор, или считаете, что это уже не имеет значения?
   - И то и другое, - Панюшкин улыбнулся спокойно и как-то отрешенно. И
подумал: "К.ак все-таки трудно удержаться от искушения быть искренним...
Неужели мне приятны его вопросы? Похоже, да. Они доставляют... Да, сладкую
боль-есть, кажется, такое выражение".
   - А вы напрасно смеетесь надо мной, - тихо сказал Ливнев. - Ей-богу,
напрасно.
   - Но уж очень хочется, - опять усмехнулся Панюшкин. - Знаете, ничего не
могу с собой поделать, - он глянул на Ливнева ярко-синими в свете
морозного дня глазами. Под густыми бровями они напоминали две маленькие
льдинки, на которые неожиданно упали солнечные лучи. - Поскольку мы
договорились, что это будет интервью у трапа самолета, я не счел себя
обязанным воздавать вам почести. У меня для этого нет времени. Да и
желания, откровенно говоря, тоже нет.
   - Даже так! - Ливнев удивленно вскинул брови.
   - Я понимаю ваше положение, может быть, даже лучше, нежели его
понимаете вы... Простите мне эту старческую самоуверенность. Ваша позиция
не очень сложна...
   Защищать меня вы не станете. Как бы я сейчас ни пластался перед вами.
Рисковать не захотите. Сроки сорваны, стройка стоит, Тайфун был давно, и
ссылаться на него вроде бы даже и неприлично, на Проливе работает Комиссия
по установлению допущенных промахов. Вы уверены, что меня