! - Белоконь горделиво осмотрел всех, вскинув
подбородок, задержал взгляд на Ливневе, повторил, теперь уже только для
него. - Да, это сделал мальчик Юра. Тот самый, которого Горецкий уговорил
идти с собой. По дороге он признался Юре, что ударил ножом Елохина. Ночь,
буран, опасность-все это предрасполагает к откровенности. Но он не мог
предположить, как поступит Юра. А тот попросту удрал. Спрятался от
Горецкого. А потом, когда уже начались поиски, Юру настиг Большаков. А
Юра, решив в темноте, что это Горецкий, что он опять потащит его с собой,
толкнул Большакова в спину. В полной уверенности, что это был Горецкий.
   - Выходит, ему здорово повезло? - заметил Meзенов.
   - Горецкому? Не сказал бы. Ему тоже досталось.
   Обмерз, перестрадал, перебоялся... А кроме того, будет суд. Ведь будет.
   - Я бы не сказал, что Горецкий совершенно невредим, - подозрительно
сказал Ливнев. - То, что он перестрадал, - ладно. Но я видел его сегодня,
разговаривал с ним, Горецкий милостиво согласился дать мне небольшое
интервью, поделился своими впечатлениями о том буране, о той ночи...
Знаете, повреждения написаны у него прямо на лице.
   - А это уже работа Жмакина. Он нашел Горецкого и, убедившись, что Юры
рядом с ним нет, маленько помял его. Вот и все. Горецкий обвиняется в
злостном хулиганстве по статье двести шестой. Больше никто ни в чем не
обвиняется. Действия Юры нельзя назвать покушением. Горецкий даже не
знает, кто ему помял бока на Проливе. Налетел, говорит, медведь, тормошить
начал, про Юру спрашивать, а узнав, что Юра где-то затерялся... несколько
раз приложился к нему. Но кто это был, Горецкий не знает. Или не хочет
знать. Это его дело.
   - Но, очевидно, ваше дело-восстановить справедливость, - неуверенно
произнес Опульский. - Проследить не только внешнюю сторону событий, но и
внутреннюю, скрытую от невооруженного глаза.
   - Давайте не будем вооружать наши глаза! - решительно сказал Чернухо. -
Давайте лучше их зальем!
   - Вот так-то, деточка! - торжествуя, обратился Белоконь к Ливневу. - А
вы знаете, - он взглянул на всех, - по моим многолетним наблюдениям каждый
человек по характеру своему, по убеждениям, некой внутренней
предрасположенности обязательно юрист. Да! Есть люди-судьи-им не терпится
встрять в историю и обязательно всех рассудить. По своему разумению,
конечно. А есть люди-адвокаты. Они всех защищают, ищут и находят
оправдывающие обстоятельства... Такие люди.
   Как ни странно, людей с характером свидетелей, безучастных,
равнодушных, стремящихся уклониться от дачи показаний-таких людей очень
мало. Но одна из самых многочисленных категорий-прокуроры. Им не терпится
обвинять, клеймить, пригвождать к позорному столбу, искать виновных,
говорить об их общественной опасности.
   - К чему это вы? - настороженно спросил Ливнев.
   - Моя ты деточка! Как почувствовал, что о нем речь! Надо же! К тому я
все это рассказываю, что Ливнев, по моему глубокому убеждению, - из
прокуроров.
   Я не говорю, что это плохо, это хорошо...
   - Слушайте, кончайте эти свои "деточка", "душечка" и прочее. Вы не
такой. Ведь вы не такой! Вы не можете быть таким, потому что вы
следователь. Вы каждый день оперируете людей, вы копаетесь в их больных
внутренностях! Какая там деточка! Перестаньте!
   - Вам не нравится, как я общаюсь с людьми? - спокойно спросил Белоконь.
   - Не нравится. За вашей манерой-фальшь.
   - Ошибаетесь, Ливнев, здесь нет фальши. Вас раздражает не форма
общения, а моя выдержка.
   - И выдержка тоже. Это не выдержка нормального человека, это выдержка
профессионала, раскалывающего очередную жертву.
   - Вас раскалывать нет надобности. Стоит лишь на минуту усомниться в
ваших достоинствах, каких угодно-умственных, физических, мужских, - и
самолюбие, тщеславие тут же выворачивает вас наизнанку. Оно взрывает вас,
Ливнев. А если уж говорить о фальши, то гут и я позволю себе вставить лыко
в строку. Скажите, не о вас ли рассказывали, что вы в командировки берете
с собой механическую бритву и бреете героя перед тем, как сфотографируете
его?
   - Не знаю, что вам рассказывали и о ком... Но, работая одно время в
сельхозотделе, я кроме бритвы брал с собой белые халаты для доярок, потому
что халаты, в которых они работали, были не очень белы. Скажу еще об одном
профессиональном секрете - я вожу с собой в качестве инвентаря и галстук.
Обычный мужской, не очень модный, но и не окончательно устаревший, серый,
в традиционную полоску, галстук на резиночках, чтобы он мог подойти
любому. Да, я заставляю героя бриться перед тем, как сфотографирую его,
надеваю на него галстук. Да. Ну и что? Смысл вашего вопроса?
   - Мы говорили о фальши, - спокойно сказал Белоконь.
   - Другими словами, вы считаете, что я обманываю читателей?
   - Мне так кажется.
   - Напрасно вам так кажется. Да, я занимаюсь лакировкой, как говорили в
недавнем прошлом. Да, постороннему человеку такие методы могут показаться
не очень красивыми. Кстати, в очерках поступаю так же.
   Хочу вам сказать следующее. Однажды я попал снова в тот самый колхоз,
где всего месяц назад побывал и сфотографировал побритым и при галстуке
одного механизатора. На этот раз он был выбрит, как английский лорд.
   И при галстуке. Только один этот случай, даже если он единственный,
оправдывает меня. Я вижу и в своей работе, и в методах, которые использую,
воспитательную роль. При мне, вы слышите, при мне был скандал в кабинете
председателя колхоза. К нему полные праведного гнева ворвались доярки,
размахивая газетой с моим снимком, где были изображены доярки из соседнего
района, потребовали улучшить условия работы. Посмотрите, кричали девушки,
в каких условиях работают люди!
   Председатель при мне пообещал сделать все и сделал.
   Я уточнял. Случаи могу продолжить. Были срывы, не отрицаю. Некоторых
унижало мое предложение побриться, унижало настолько, что они вообще
отказывались фотографироваться. Но после таких случаев они приходили на
работу в приличном виде. Вы удовлетворены ответом, товарищ Белоконь.
   - А вы? Вы, Ливнев, удовлетворены своим ответом?
   - Вполне.
   - Вы в самом деле согласны свести свою работу к косметическим
обязанностям? Можно подумать, что вы не журналист, не мыслитель, не
пропагандист, а торговец, предлагающий бритвенные принадлежности и
предметы женского туалета!
   - От нас недавно умотал этакий романтически настроенный молодой
человек, - негромко заговорил Панюшкин. - Он приехал, видите ли, спасать
нас. Спасать от холода, от невежества, от душевной глухоты, своекорыстия.
Приехал, чтобы открыть нам глаза на красоту человеческих отношений-имея
обо всем-этом представление, почерпнутое из статей, очерков, книг,
написанных с вашей колокольни, Ливнев. Но! Он не нашел у нас ни мужества,
ни трудностей, с которыми стоило бы ему бороться, не увидел людей, которые
бы стоили его усилий.
   Я не рискну сказать, что ничего этого у нас в самом деле нет-он не
узнал! Не узнал людей, способных потрясти мужеством, не узнал трудностей.
И уехал разочарованным, обескураженным, растерянным. Это вы его испортили,
Ливнев, это вы приучили его к красоте мужественных поступков и
отталкивающему виду поступков нехороших. А редко ли бывает
наоборот-подлость выглядит вполне благопристойно, а на поступок
мужествинный нет сил смотреть? Подождите, Ливнсв, я знаю, что у вас всегда
найдется, что ответить, чем возразить...
   Все равно мы разойдемся, оставшись каждый при своем, так давайте хотя
бы познакомимся с мнениями друг друга... Появляется некая категория людей,
которые начинают ценить ближнего, только когда о нем в газете напишут, по
телевизору покажут. И свой город они начинают любить куда больше, когда на
открытке его увидят. Да что город! Собственную жизнь, самого себя они
начинают ценить по-настоящему, лишь когда от вас, Ливнев, получат
подтверждение собственной значимости.
   А самое страшное то, что такой тип ни во что не ставит человека, если о
нем ничего нигде не написано. Его не тронет ваша честность, порядочность,
он смеется над ними, потому что это дает ему право как бы уравняться с
вами, стать выше вас! Преданность делу он называет наивностью,
бескорыстность-слабостью, честностьтрусостью, дескать, трусишь ты, потому
и честный.
   - А дальше? - спросил Чернухо.
   - А коли все это так, и люди-такие ничтожества, значит, по отношению к
ним оправдана любая подлость, потому что она уже перестает быть подлостью,
она исчезает как понятие и становится просто одним из вариантов поведения.
Заодно теряется настоящий смысл таких понятий, как дружба, верность,
взаимовыручка...
   - Надеюсь, не по моей вине?
   - Трудно сказать, Ливнев. Но я не заметил в вашей деятельности
стремления вернуть этим понятиям их первоначальный смысл. Ваши методы, о
которых вы говорили с таким душевным волнением, приводят к тому, что люди
перестают узнавать и ценить в ближних естественное, настоящее, искреннее.
Всяким бросовым выгодна расплывчатость, неопределенность понятий, они
толкуют их уже по своему разумению. Оказал кому-то ловкую услугу-назвал
взаимовыручкой, познакомился с нужным человеком, и, пожалуйста, - дружба,
продал ближнеговот тебе и принципиальность, разболтал чужие тайны
и-торопится записать себя в простодушные да бесхитростные. Вот поэтому,
Ливнев, меня вовсе не восторгает ваша бесшабашность, когда вы говорите об
украшательских методах. Согласитесь, здесь есть и оборотная
сторона-человеку, которого критикуете, вы тоже не воздаете должного! Для
пользы дела, для наглядности вы готовы сровнять его с землей, чтобы ваша
мысль, ваше отношение к человеку, его ошибкам выглядели выпуклее, яснее.
Получается, что у вас за пазухой не только механическая бритва и галстук
на резинке-и булыжник у вас там припрятан.
   - Видите ли, Николай Петрович, мне не хотелось бы спорить именно с
вами, - Ливнев улыбнулся широко и располагающе. Только глаза у него не
смогли улыбнуться, они просто сощурились, чтобы не портить общей картины.
- Мне тяжело с вами сегодня спорить, сегодня вы личность неприкосновенная.
   - Это почему же? - спросил Панюшкин понимающе.
   - Да как сказать...
   - Вот так и скажите. Мол, учитывая выводы Комиссии, которые мне еще
предстоит услышать, вам не хотелось бы огорчать меня по мелочам.
   - Николай Петрович, мне иногда кажется, что вам неинтересно с людьми...
Вы их видите на три хода вперед.
   - Наоборот, это придает дополнительный интерес.
   И потом, я далеко нс всех вижу на три хода вперед. Есть люди очевидные,
поступки и мысли которых легко предсказуемы. Эти люди могут быть в чем-то
умными, талантливыми, тонкими, но они очевидны. С ними скучно.
   От них никогда ничего не ждешь в смысле общения.
   А что есть у нас, кроме общения? Вообще, что есть у людей, кроме
возможности общаться?
   - Есть еще материальные блага, ради которых все мы в данный момент
здесь сидим, - неожиданно проговорил Тюляфтин.
   - Вот здесь! - Панюшкин ткнул пальцем в пол. - Под нами! Под Поселком
лежит телефонный кабель, который соединяет Остров с Материком. Так вот,
через Пролив его проложили гораздо раньше, нежели трубопровод. Проложили,
чтобы общаться!
   - Возможно, вы и правы, Николай Петрович, мнения людей могут быть
различны, как и сами люди... Можно сравнить трубопровод с телефонным
кабелем, но, как говорится, одними разговорами сыт не будешь, не правда ли?
   Чернухо, припав грудью к столу, внимательно, с напряженным
сосредоточением слушал Тюляфтина, а когда тот умолк, некоторое время
сидел, уставясь взглядом в стол, а потом покрутил головой.
   - Вы не согласны со мной, Кузьма Степанович? - поинтересовался Тюляфтин.
   - Не знаю. Может, и согласен. Я ничего не понял.
   - Возможно, это не моя вина?
   - Разумеется. Это я, старый дурак, выпил лишнего... Со мной это
бывает-перестаю понимать человеческую речь. К примеру, каждое слово в
отдельности понимаю, а вот что они значат все вместе-хоть убей!
   Особенно, когда речь идет о чем-то... возвышенном, - Чернухо сокрушенно
покачал головой.
   - Очевидно, вам надо избегать разговоров о возвышенном, - Тюляфтин
обвел всех сверкающим взглядом.
   Каково, мол?
   - Стараюсь, - вздохнул Чернухо. - Но, когда выпью, не могу с собой
совладать. Вот и сейчас сидит у меня на языке вопрос к товарищу Белоконю,
представителю правосудия в нашей теплой компании. Вот скажите мне, будьте
добры, всегда ли правосудие исходит из действительной вины человека или же
его проступок попросту подгоняется под статью - ту или иную?
   - Теперь уже я ничего не понимаю, - улыбнулся Тюляфтин.
   - Мой совет-говорите только о возвышенном, - быстро сказал Чернухо и
снова повернулся к Белоконю.
   - Другими словами, вы считаете, что человека нужно судить, не применяя
статей закона? Так? Как бог на душу положит? Хорошее настроение у
судьи-простит, плохое-на десять лет посадит! Да? - следователь выжидающе
посмотрел на Чернухо.
   - Нет. Я не о том. Я о другом. Вот сидит человек на скамье подсудимых.
Судят его или некий абстрактный объект, совершивший нарушение общественной
морали?
   - Судят его.
   - Его личность, его индивидуальность? Так?
   - Совершенно верно. Иногда, Кузьма Степанович, характеристика с работы
значит больше, нежели все предварительное следствие.
   - Разве это не разновидность хорошего настроения судьи? Но я не об
этом... Когда совершено преступление - тут все ясно. Статья на стол, и
ваших нету. Но если нарушена формальность, причем во благо?!
   Белоконь долго смотрел на Чернухо, потом налил себе в рюмку коньяку,
обвел всех взглядом, снова посмотрел на Чернухо.
   - Вы это серьезно? Спрашиваете серьезно?
   - Конечно!
   - У вас обывательские представления о законе, гражданин Чернухо. Один
нарушил формальность во благо и по наивности. Другой, увидев, что нарушить
можно, сделал это продуманно и далеко не бескорыстно. Где граница? Граница
проходит через закон. Нет у нас такого закона, который запрещал бы благо
сделать.
   Сделай, но по закону.
   - Уточняю, - проговорил Чернухо.
   - Подождите уточнять. Я понял скрытый смысл вашего вопроса. Мол, судят
не только преступников, но и несчастных людей, которым деваться некуда!
Да, тай бывает. И я сам в меру своих возможностей способствую этому. Всеми
силами. Понимаете? Возьмем крайний случай и для ясности обнажим его,
уберем детали. Старушку выселили вместе со всеми ее тощими узлами ич
квартиры сына, куда он ее пытался прописать. Справедливо ли это с точки
зрения высшей гуманности? Не знаю. В отличие от некоторых, я о возвышенном
стараюсь не говорить. Справедливо ли это с точки зрения закона? Да. Есть
закон, запрещающий проживание на одной площади безграничного количества
людей. Особенно, если этим людям есть где жить, не нарушая закона.
   И я выселяю старушку, не видя ее слез, не видя отчаяния сына, не слушая
проклятий соседей. И этим самым я пропагандирую закон. Я говорю им
всем-закон есть закон.
   - Ане добиваетесь ли вы обратного результата? - тихо спросил Панюшкин.
   - Нет. Потому что людей, так или иначе связанных с этой историей,
заинтересованных или просто наслышанных о ней, я вооружаю на всю жизнь. Я
им даю зубы, я им даю клыки, чтобы они рвали всех, кто посмеет после этого
нарушить закон. Выселением старушки они, как знаменем, будут размахивать
над головой всю жизнь, требуя самой строгой законности! Оня как бы говорят
сами себе-старуху выселять по закону можно?! Так будьте добры и остальные
статьи соблюдать! Вот чего я добиваюсь. И у меня нет другого способа
утверждать законность. - Белоконь встал из-за стола, побежал в угол
комнаты, вернулся, выпил рюмку, которую сам себе только что налил, снова
обежал вокруг стола и остановился перед Чернухо. - Старушку можно было бы
оставить. Никому греха от этого нет.
   Но это было бы нарушением. И все, знавшие об этой истории, сказали бы
себе-закон нарушить можно, если не очень, если с согласия, если во
благо... И так далее.
   А эта точка зрения - самая опасная и, к сожалению, очень
распространенная.
   - Ну хорошо, - сказал Панюшкин неожиданно четко, почти звеняще, - это
мы выяснили. Старушку можно было бы и оставить. А как вы решили поступить
со стариком?
   Ответить никто не успел-вдруг безудержно залился смехом Тюляфтин. Он
хохотал счастливо и пьяно, из его глаз катились слезы, сияв очки, он начал
протирать их уголком скатерти.
   - Это же надо... старуху, говорит, оставить... старушку можно... а как
со стариком... в самом деле... чго нам делать со стариком... со старушкой
ясно... бог с ней, со старушкой, а вот старик... на повестке дня...
   И тут Опульский, словно бы удивляясь самому себе, медленно приподнялся
со стула, перегнулся через стол и так же замедленно, отведя руку в
сторону, влепил Тюляфтину звонкую пощечину.
   - Простите, - мгновенно протрезвел Тюляфтин. - По какому такому праву?
   Белоконь доверительно положил ему руку на плечо.
   - Есть, - сказал он негромко. - Есть такое право.
   Это я вам как юрист говорю.
   - В самом деле? - У Тюляфтина, наверно, никогда в жизни уже не будет
таких больших и удивленных глаз.
   - Заверяю вас, - негромко продолжал Белоконь. - Есть такой закон.
   - Забавно... Никогда бы не подумал... Это потрясающе. И он действителен
на всей территории страны?
   - И даже за ее пределами.
   - А, понимаю... Это то самое соглашение... Я его так и не прочитал.
   - Напрасно, - сказал Белоконь. - Вам обязательно надо его прочесть.
   - Думаю, вы не сочтете меня назойливым, - в наступившей тишине
проговорил Панюшкин, - если я предложу выпить за откровенность.
   - Отказываться от такого тоста-слишком рискованно, - сказал Званцев, -
открывая бутылку женьшсиевой водки. - Присоединяюсь.
   - Ха! - воскликнул Чернухо. - Он присоединяется.
   Скажите, пожалуйста, какой отчаянный. Ты вот попробуй не присоединись!
Ты попробуй!
   - Не хочу, - серьезно ответил Званцев. Желание шутить и относиться ко
всему легко и беззаботно как-то сразу пропало, и это почувствовали все.
   - А теперь, когда все выпили за откровенность, скажите мне, будьте
добры, какой вывод вы повезете завтра на самолете? - Пангошкин был бледен,
совершенно трезв, и выражение его лица было скорбным, но не несчастным, не
просящим. - Полагаю, - продолжал он, - я заслужил, чтобы со мной
разговаривали честно, прямо, без канцелярских хитростей и чиновничьих
недомолвок.
   - Да, Николаша, за такой стол ты можешь требовать что угодно! - Чернухо
сделал отчаянную попытку свести разговор к шутке. Но Панюшкин спокойно и
твердо прервал его:
   - Я не мешал вам работать, не строил козней и надеюсь на такое же
отношение к себе. Олег Ильич! Вам слово.
   - Может быть, об этом лучше поговорить завтра, - растерялся Мезенов. -
Сегодня, здесь... как-то вроде не очень кстати?
   - Нет, здесь, сейчас очень кстати, - быстро сказал Панюшкин, налегая на
"о", положив кулаки по обе стороны своей тарелки. - Прошу! А завтра мы
поговорим о деталях. Если в этом будет надобность.
   - Хорошо, - тяжело вздохнул Мезенов. - Пусть будет по-вашему. Возможно,
так даже лучше.
   - Собственно, о выводах я догадываюсь, - сказал Панюшкин. - Поэтому вы
не думайте, пожалуйста, что открываете мне служебную тайну. О выводах
нетрудно догадаться даже сейчас, по выражению ваших лиц, по тому, как
неохотно вы согласились огорчить меня в столь неслужебной обстановке, - он
жестко усмехнулся. - Но догадки-это несерьезно. Я не хочу работать с
догадками.
   - Работать? - переспросил Опульский.
   - Да. Работать. Я не хочу, чтобы мои дальнейшие действия, мысли,
выводы, размышления, что еще... моя оборона, скажем так, основывались бы
на догадках.
   Я хочу работать наверняка.
   - Хорошо, - повторил Мезенов. - Так вот вывод...
   Вкратце он звучит примерно так... Вы простите меня, Николай Петрович, -
Мезенов в эту минуту совсем не был похож на уверенного в себе секретаря
райкома - за столом сидел растерянный, хмельной и взъерошенный мальчишка с
торчащим кадыком, худенькой шеей, неважно подстриженный, со сбившимся в
сторону галс