неизбежно
снимут. Однако здесь у нас с вами есть маленькое, но существенное
расхождение. Если вы уже сейчас готовы поставить на мне крест и делаете
это не очень церемонясь, то для меня важны некоторые детали. Например,
снимут меня завтра, через месяц или через три месяца. Объяснять не буду,
догадывайтесь сами.
   Скажу только, что именно в этом все мои надежды и прикидки.
   Некоторое время они шли молча, и слышен был только скрип снега под
ногами да тяжелое дыхание Ливнева.
   Ему высказ-али неприятные вещи, но, поскольку оскорбительных слов
произнесено не было, он не знал, что ответить.
   - Так на чем мы остановились? - спросил Панюшкин. - Да! На том, что вы
приехали отнюдь не для того, чтобы спасать меня. Простите мне это
сравнение, но ваша роль здесь-это роль стервятника, вы прилетели клевать
падаль, то есть меня. Вы заведуете отделом промышленности и уж коли
забрались к черту на кулички, поиздержали государственные деньги, то
должны привести материал в газету, это ваша работа. Насколько мне
известно, заведующие отделами пишут нечасто, тогда тем более они должны
публиковать материалы значительные, с общественной, хозяйственной точки
зрения. Я прав?
   - В общих чертах-да, - уныло ответил Ливнев.
   - В таком случае я представляю для вас находку. На примере стройки
можно очень назидательно, нравоучительно порассуждать об ответственности
руководителя, о том, как его возраст, характер, личные качества отражаются
на делах. О воспитательной работе можно поговорить, о подборе кадров, о
рациональном использовании государственных средств, освоении новых
промышленных районов. Господи! Да о чем угодно натасканный человек
изловчится потолковать на примере нашей многострадальной стройки. Поэтому
для вас выбор заключается не в том, оправдывать начальника строительства
или осуждать его. Для вас выбор проще - осудить или промолчать. Судя по
вопросам, вы решили не молчать. Эго понятно. Вам по душе позиция активная,
наступательная, В открытую вы со мной тоже не стали играть. Не сочли
нужным. То ли не осмелились, то ли это ваш метод-не открывать карт. Пусть,
мол, человек до выхода газеты в свет не знает-будет ли опубликован о нем
хвалебный очерк или злой фельетон. Bы знаете, что я имею в виду.
   Это не первый ваш приезд. Прошлый раз вы прибыли за очерком, а мы
прочитали фельетон. Нет-нет, фельетон был справедлив. Но уж больно
мелковат. Впрочем, возможно, я ошибаюсь.
   - Ну что ж, Николай Петрович, - медленно проговорил Ливнев. - Мне,
очевидно, остается только извиниться. - Азарт охотника угас в его глазах,
движения стали замедленными, будто он неосмотрительно выплеснул все свои
силы.
   - Не надо извиняться, - сказал Панюшкин. - Мы оба делаем свое дело.
   - Тогда ответьте мне, пожалуйста, почему вы решили заранее, что я не
буду на вашей стороне?
   - О! Очень просто! - засмеялся Панюшкин. - Прежде всего, я понял это из
ваших вопросов. А во-вторых, у вас нет оснований. Что вы будете
отстаивать? Какими козырями работать? Взывать к снисхождению? Мол, Тайфун,
мол, север, оторванность... Но это не козыри. Сослаться на мою биографию?
Она не так уж и плоха, но и она не козырь. Старыми заслугами можно
козырять, когда хороши дела нынешние. Учитывая все это, помочь мне вы
сумеете, написав статью с более высоких, гражданских позиций. То есть,
если попытаетесь вскрыть действительное положение вещей. Но для этого
нужен класс публициста несколько повыше того, которым владеете вы. Ведь вы
не посмеете противопоставить свое мнение Министерству, райкому, той же
Комиссии. Да и зачем вам это? Помоему, ваше честолюбие не простирается
столь далеко, а, Ливнев? Простите, но, как мне кажется, ваши возможности и
способности тоже не простираются столь дал„ко.
   Ваша цель попроще-сработать статью на материалах и выводах Комиссии.
Никому и в голову не придет, что настоящий автор атой статьи-Чернухо, а вы
лишь литературно оформили его выводы. Вот так. А вы меня пугаете, что,
мол, напрасно смеюсь над вами... Я не смеюсь, Ливнев. Вовсе нет. Мне это
неинтересно. Вы для меня даже не смешны.
   - Как же вы можете все-таки растоптать человека!
   - Ха! Вам тоже в этом не откажешь. Потом у себя дома, в кабинетной
тиши, вы найдете и доводы, и краски, и детали, чтобы взять реванш. И вы
его возьмете. Особенно теперь, когда я сказал сегодня все, что вам
хотелось услышать от меня. Желаю успеха.
   Ливнев вяло пожал протянутую Панюшкиным руку, посмотрел, как тот легко,
прыгая через ступеньки, взбежал на крыльцо конторы, как рванул на себя
примерзшую дверь и широко шагнул в коридор. Затея удалась, он "расколол"
Панюшкина, но тот наговорил и много неприятного, напомнил о вещах, о
которых сам Ливнев старался не задумываться. А за что, собственно, старик
корил его?
   За то, что он честно делает свою работу? За то, что смотрит на нее с
более высоких позиций, нежели колокольня начальника строительства? Да,
такова его должность на земле-быть журналистом и оценивать работу других
людей с точки зрения интересов общества. А гонор престарелого неудачника,
несмотря на все его красноречие, не выбьет его из седла, нет.
   - Вот так! - вслух сказал Ливнев и, круто повернувшись, зашагал в
обратную сторону.
   - А знаете, что случилось с Ливневым? - спросил я Панюшкина, когда мы
уже успели отведать водки, настоянной по островному обычаю на ягодке
клоповке, растущей только там. Настойка приобретает удивительно тонкий
вкус и нежно-розовый цвет.
   - Ливнев? - переспросил Панюшкин. - А кто это?
   - В то время он заведовал промышленным отделом областной газеты.
   - Нет, не помню. Может, и был такой. Ливнев... Постой-постой! Кажется,
припоминаю... Да, да, да... Чем он занимается сейчас? Он уже должен стать
редактором, хотя ему не хватало кое-чего...
   - Вдрызг разругался с начальством, плюнул на все, уехал с Острова в
двадцать четыре часа, бросил квартиру, и только тряпки да подшивки газет
друзья потом выслали ему на Материк.
   - Ливнев?! - Панюшкин от удивления откинулся в кресле.
   - Да. И сейчас он действительно редактор-выпускает маленькую районную
газету где-то на Урале.
   - Какие повороты! - восхищенно сказал Панюшкин. - Я, откровенно говоря,
не ожидал от него такого...
   Хотя, хотя... Он еще при мне выкинул потрясающий фортель! Написал
статью, от которой островные мудрецы за голову схватились. Он доказывал,
что стройки, подобные нашей, надо комплектовать не менее тщательно, нежели
космические экспедиции. И не только оборудованием - людей надо подбирать.
А если стройка сорвана, то надо иметь мужество найти истинные причины
срыва, а не хвататься за оргвыводы, как за соломинку. Скандал! Да, у меня
сохранилась эта статья, он прислал с дарственной надписью. Вот она...
Послушай... "Панюшкину от Ливнева, которого он теперь совершенно не
знает". Какие повороты! А надпись-то, надпись! С намеком. Дескать, раньше
ты, может быть, неплохо знал меня, а теперь не знаешь, но ты меня еще
узнаешь! Во как! О, какая угрожающая надпись!

                                   * * *

   Панюшкин поднял голову, прислушался - кто-то поднимался на крыльцо.
Гость долго топал ногами, обивая снег, потом неуверенно шел по темному
коридору, и, наконец, шаги"стихли у самой двери.
   - Входи, кто там прячется? - крикнул Панюшкин.
   - Следователь прячется, - в дверях показался Белоконь. - Добрый вечер,
Николай Петрович! Не помешал?
   - Да ладно! Я вижу, служитель истины и по вечерам не знает покоя?
   - Покой нам только снится, кто-то, по слухам, произнес такие слова, не
знаю, правда, по какому поводу.
   Знаешь, Николай Петрович, я немного посамовольничал...
   Попросил участкового пригласить сюда, в контору, нескольких человек, с
которыми мне бы маленько потолковать... Если ты не против, мы расположимся
в кабинете...
   Рабочий день кончился... А?
   - Отчего же! Интересно посмотреть на работу профессионала. Мне изредка
приходится выполнять обязанности следователя... Да-да, у меня даже
Уголовно-процессуальный кодекс имеется. Там, кстати, предусмотрено, что
руководитель организации в удаленных местах может производить дознание. А
дело, которым ты занимаешься, я уже распутал.
   - Может, мне и не стоит возиться?
   - Возись, - усмехнулся Панюшкин. - Потом сверим результаты.
   - Другими словами, - медленно проговорил Белоконь, снимая пальто, - ты
хочешь сказать, что Большакова все-таки столкнули, не сам он свалился с
обрыва?
   - Положим, я этого не говорил, но если хочешь, скажу. Столкнули.
   - Значит, преступление было?
   - Ищи, - опять усмехнулся Нянюшкин. - Ищущий да обрящет. И потом, что
бы я тебе ни сказал, какие бы секреты ни открыл, следствие все равно
необходимо, правильно? Нужны показания, свидетельства и так далее.
   Суду недостаточно готового ответа.
   Белоконь, набычившись, долго смотрел на Панюшкина, потом, видимо, решив
не настаивать, сразу стал добродушным и беззаботным. Прошелся по комнате,
посмотрел в окно и, наконец, остановился у схемы нефтепровода, на которой
были изображены два мыса, устремленные навстречу друг другу, и между ними
пунктиром-трасса, на две трети закрашенная красным карандашом.
   - Насколько я понимаю, - Белоконь показал закрашенную часть, - это
уложенные трубы?
   - Совершенно верно.
   - А это? - следователь показал на кривую черту, изогнутую к югу.
   - Это наш нефтепровод после Тайфуна. Такое примерно положение он занял.
Видел трубы у конторы?
   Метр в диаметре, отличная сталь, толщина-почти сантиметр... А изогнуло
трубу, как бечевку. Вес изогнутой части-тысячи тонн. Во крутило!
   Белоконь зябко передернул плечами:
   - Николай Петрович, деточка ты моя, что же тебя заставляет сидеть здесь
который год? Просвети неученого!
   Зарплата? Ты не меньше мог бы получать и в другом месте, более
обжитом... Должность? Слава?
   - Какая слава! - горько рассмеялся Панюшкин. - Тут так ославишься-всю
жизнь не проикаешься!
   - Может, ты того... - Белоконь понизил голос и прошептал, тараща глаза,
- романтик? Слово такое слышал недавно, не понял, правда, что оно означает.
   - Нет, я не романтик, - Панюшкин покачал головой. - Ничего похожего. И
отношение у меня к этому слову, понятию... неважное. Стоит за ним что-то
наивное, кратковременное. Этакий подъем душевный, не подкрепленный
достаточным количеством информации, более того, пренебрегающий
информацией. Ничего, дескать, что мало знаем, что невежественны, зато мы
молоды и полны желания чего-то там сделать. Причем не просто сделать, а с
непременным условием, чтоб песня об этом была! - Панюшкин с каждым словом
говорил все резче. - Это как цветение весеннего сада - до заморозков, до
града, до засухи, до нашествия всяких паразитов!
   - А мне нравится цветение весеннего сада, - провокационно улыбнулся
Белоконь.
   - Мне тоже. Смотрится приятно. Но на романтику, товарищ Белоконь, я
смотрю, как на чисто производственный фактор, который не вызывает у меня
восхищения, потому что это ненадежный, неуправляемый, непредсказуемый
фактор. К нам приезжают время от времени этакие...
   жаждущие романтических впечатлений. "Ax, - говорят они, - неужели эта
полоска на горизонте и есть Материк?!" "Надо же!"-говорят они, чуть не
рыдая от восторга. "Как, - говорят они, - неужели это побережье было в
точности таким тысячу лет назад?!" Их лица становятся задумчивыми,
значительными. И до глубокой ночи они трясут пошарпанными гитарами, поют о
чем-то возвышенном и трогательном. А утром их не поднимешь на работу.
Романтики! - Панюшкин фыркнул по-кошачьи и досадливо бросил ладонь на
стол. - Видел. Встречался.
   Знаю. Им коровники в Подмосковье строить, чтобы можно было вечерними
электричками на Арбат добираться.
   - Что же тогда держит тебя здесь, Николай Петрович?
   - Дело. Работа. Ответственность. Сухие, скучные вещи. Но чаще всего
именно они и оказываются самыми надежными, долговечными, убедительными.
   - Нет, - Белоконь с сомнением покачал головой. - Дело-оно везде дело. А
уж ты-то, Николай Петрович, имеешь право выбора. И облюбовал этот забытый
богом и людьми край. Или проштрафился? А? И искупляешь, так сказать, вину?
   - Что ты! Господь с тобой! Разве можно наказать человека работой?
Наказывать, так уж отлучением от работы! Сделать ее бесполезной, ненужной,
принудительной-вот страшное наказание. Это-высшая мера.
   - Возможно, ты прав, - Белоконь поставил локти на стол, подпер щеки
кулаками, посмотрел на Панюшкина. - Но какой же ты неисправимый романтик,
Николай Петрович!
   - Оставим это! Я сказал, что думаю об этом-петушиное хлопанье крыльев,
звон шпор и взгляд, устремленный поверх голов в прекрасное будущее. Ты
кого пригласил сюда?
   - Хочу поговорить с твоей секретаршей... Ниной Осокиной. У нее
последнее время жил человек, который подозревается в покушении на
убийство. Так? Горецкии у нее жил? Они не расписаны? А жили вместе, на
глазах у всех. И никто даже не пытался вмешаться, призвать к порядку...
   - Кого ты еще пригласил? - спросил Панюшкин.
   - Югалдину. Анну Югалдину. Местную секс-бомбу.
   Как я понял, драка в пивнушке произошла из-за нее?
   Один о ней сказал что-то обидное, второму это не понравилось, третий на
ней жениться собрался, в результате я здесь, во дела, а?
   Панюшкин подошел к окну, долго смотрел на закатное солнце, и лицо его,
освещенное красным светом, будто пожарищем, было скорбным, как если бы
там, за окном, сгорало что-то очень дорогое для пего, и он не мог
вмешаться, ничего не мог спасти.
   - Идут, - наконец, сказал Панюшкин. - Все трое идут. И Шаповалов, и
Нина идет, и Югалдина. Хотя, по правде сказать, я не был уверен, что Анна
согласится прийти.
   - Как это согласится? - возмутился Белоконь. - Она вызвана. -
Следователь раздумчиво посмотрел на Панюшкина. Вроде того, что еще не
разговаривали тут с вами серьезно, а поговорить не мешает. Но, когда
Панюшкин снова взглянул на него, Белоконь улыбался беззаботно, игриво, с
легкой хитрецой. - Да, Николай Петрович, а как у вас с мерами по
оздоровлению морального климата? Я потому спрашиваю, что мне это положение
требуется в протоколе отразить.
   - Что-то такое было, - Панюшкин беззаботно махнул рукой. - Только я не
вижу повода для этих... как ты сказал? Мер по оздоровлению... Случилась
драка между двумя парнями. Но мотивы благородные-один сказал о девушке
пошлость, второй счел своим долгом защитить ее честь. Правда, сделал это
неумело, неловко и в результате пострадал.
   На крыльце послышался топот ног, голоса, потом шум переместился в
коридор. Первой в дверь заглянула Югалдина, поморщилась:
   - Душно у вас тут, товарищи мужчины! Душно!
   О чем можно толковать в такой духоте? О чем-то скучном и никому не
нужном.
   - Полностью с тобой согласен! - обрадованно воскликнул Панюшкин. -
Заходи, Анна, заноси с собой свежесть-то, не оставляй ее в коридоре.
   Анна переступила порог, искоса посмотрела на следователя, выдержала его
усмешливый, выжидающий взгляд.
   - А вы и есть тот самый знаменитый на весь Пролив сыщик? - неожиданно
спросила она.
   - Он самый, - кивнул Белоконь, будто ждал именно этих слов.
   - Допрашивать будете?
   - Это моя первая обязанность. А вот и Михаиле пришел... Заходи,
Михаиле, будем людей допрашивать, они сами, как я вижу, рвутся важные
сведения выложить, правосудию помочь стремятся. Верно говорю? - Белоконь
подмигнул Анне.
   - Игру-у-ля, - протянула она.
   Последней в кабинет вошла Нина-сжавшаяся, вроде ставшая меньше ростом,
суше. Взгляд ее сразу остановился на следователе. Она никого больше не
видела, не слышала оживленного разговора, хохота Югалдиной, окающих слов
Панюшкина, сиплого баса Шаповалова. Нина смотрела на
Белоконя-единственного человека, от которого, как ей казалось, зависит ее
судьба. И тот понял настроение женщины, ее иссушающее ожидание, стремление
быстрее покончить с неизвестностью. Не раздеваясь Нина села у двери,
положила руки на колени, прерывисто перевела дыхание.
   - Ладно, пошутили, и будя, - сказал Панюшкин. - Анна, ты подожди там, в
приемной, пока мы с Ниной потолкуем. Скучать не будешь?
   - Если и буду, вы же не выйдете меня развлекать? - усмехнулась девушка.
   - Пусть уж лучше здесь остается, - сказал Белоконь. - Не получится из
него развлекателя.
   - Я в этом не уверена, - Анна засмеялась. - А, Николай Петрович?
   - Да ладно тебе, - Панюшкин так смутился, что сквозь его коричневые от
зимнего солнца щеки проступил румянец, а поняв, что это заметили, он
смутился еще больше, начал складывать в стопку бумаги на столе,
рассовывать их по ящикам, хмурясь и ворча что-то под нос. Уже вышла Анна,
Нина, уступая Белоконю, сняла пальто, положила его на свободную табуретку.
А Панюшкин все еще хмурился и приводил в порядок стол.
   - Итак, вас зовут Нина Александровна Осокина? - начал Белоконь.
   - Да, это я... - Нина бросила взгляд на Панюшкина, и тот подмигнул ей
успокаивающе. Ничего, не робей, мол, все будет отлично. Мы, Гарри,
посчитаемся с тобой!
   Несмотря на то, что ты угрюм и молчалив,
   - Возраст?
   - Тридцать пять, будет,
   - Образование высшее?
   - Да, педагогическое. Учитель русского языка и литературы.
   - Значит, образование, диплом, учеба - все по боку?
   - Делопроизводство на стройке - лучшее по Министерству, - невозмутимо
заметил Панюшкин, перелистывая бумаги на своем столе.
   -Дар-удивился Белоконь. - Тогда другое дело.
   Тогда начнем... Нина Александровна, простите великодушно за те вопросы,
которые я буду задавать, поскольку касаются они вашей личной жизни. Но что
делать!
   - Задавайте.
   - Можно, значит? Ну, хорошо. Вы давно знаете Го
   рецкого?
   - С тех пор, как он приехал сюда.
   - Он жил у вас?
   - Да. С первого дня.
   - Вы знаете, что ваш дружок подозревается в покушении на убийство
Большакова, который в данное время в бессознательном состоянии находится в
больнице?
   - Да, мне говорили.
   - Знаете, Нина, я вот уже второй десяток лет работаю следователем,
копаюсь во всяких некрасивых делах, а до сих пор не могу спокойно
произносить эти слова - подозревается в покушении на убийство,
подозревается в убийстве...
   - Виктор Горецкий очень несдержанный, опять же пьяный был. А когда
выпьет, становится очень обидчивым. Подраться он мог, но сознательно пойти
на убийство... Нет. Тем более что ко времени встречи с Большаковым, если
они действительно встретились, он уже должен был протрезветь. После драки
в магазине прошло несколько часов, и все это время он был на морозе. Если
бы Большаков нашел его среди торосов на Проливе, Горецкий, скорее,
бросился бы ему на грудь, а не...
   - Вообще-то да. Тут вы верно подметили. Ничего не скажешь. А сколько
ему лет?
   - Горецкому? Двадцать семь. Я понимаю... Конечно, между нами не могло
быть ничего... долговечного. Он несколько раз пытался уйти в общежитие, но
я удерживала его. Вы, может быть, не представляете, что значит жить в
Поселке... С одной стороны Пролив, с другой - сопки. А если еще начнется
буран, если он тянется день, второй, третий... И ты в доме одна сегодня,
завтра, через год... Я люблю Поселок, сопки, Пролив, но ведь не всякая
любовь бывает счастливой, верно? - Нина пытливо посмотрела на Белоконя,
надеясь найти в нем если не сочувствие, то хотя бы понимание.
   "За эту ночь она постарела больше, чем за последние два года, - подумал
Паиюшкин, отметив ее красные от бессонницы глаза, бесцветные губы, пальцы,
без конца перебирающие платок. - Она пришла на допрос словно для того,
чтобы отдать кому-то последний долг, выполнить последнюю обязанность.
Неужели этого подонка можно так любить! Хотя... Это все, что у нее есть. Я
не в счет, я начальник, друзья тоже не в счет, они разлетятся, как только
состыкуемся. Лишь благодаря Тайфуну они еще здесь, но все уже списались с
конторами, трестами, организациями..."
   Белоконь не спеша закончил фразу в протоколе, поставил точку. Его
крепкие, румяные щеки, упругий подбородок, крутой лоб, всегда готовые к
улыбке глаза - все изображало понимание и сочувствие.
   - И вы