варийные бригады на Пролив направил, по старой дороге к
буровикам, у пограничников два наряда выпросил-те по своим маршрутам
пошли. А я тем временем дружинников собрал, того же Андрея Большакова, еще
человек пять. Трое двинулись по берегу, еще трое вдоль обрыва. Под этим
обрывом и нашли Большакова. Пограничники нашли-собака его почуяла.
   - Андрей? - переспросил Панюшкин. - Большаков?
   А разве это было не при тебе? Да! Ведь ты к тому времени уехал. С ним
произошла невероятная история. Не успел он на ноги подняться, по Поселку с
палочкой ходил, и вдруг-бац! Прикатывает его жена! С ребенком малолетним!
Тут еще выясняется, что ребенок не Андрея! - Панюшкин досадливо хлопнул
себя ладонями по коленям. - Мы как узнали, за голову взялись - что делать?
   Ну, в самом деле, прилетает почтовый вертолет, и вместе с мешками,
письмами, посылками вываливается этакая симпатичная толстопятая девчонка и
такой же крепкий, как она, но маленько симпатичнее ребенок! Каким-то
образом, через десятые руки узнала она, что Андрюха на Острове от ран
помирает и некому ему, бедному, бинты сменить и воды подать.
Представляешь? Бросила она своего нового ухажера и в чем была-на Остров!
Надо Андрею отдать должное-вел себя достойно. Хотя и разболтала баба в
первый же день, что ребенок чужой, назад ее не отправил. Ребята в
общежитии потеснились, так что маленькую комнатушку мы им дали. Там,
правда, и иней по стенам, и отопление неважное, но ничего, перезимовали.
Ребенок даже не заболел ни разу. До конца они были у нас, последним
пароходом уехали все трое.
   На Украину подались, домой. Андрюха мне на прощание прямо сказал:
наелся, говорит, северу, не знаю, надолго ли, но пока пауза требуется.
Опять же, говорит, поправочку маленькую сделать необходимо - баланс в
семье восстановить. Своего ребеночка хочу, говорит, посмотреть. Дескать,
убедился, что Зойка моя управляется с такими делами, пусть еще разок
поднатужится.
   - А к ребенку как относился?
   - Не обижал, нет. Но и горячих отцовских чувств я не замечал, -
Панюшкин прищурился, будто где-то там, за окном, в неимоверной дали видел,
как опускается в снежной пыли вертолет и высаживается из него жена Андрюхи
Большакова, растревоженная предстоящей встречей с умирающим мужем. - Где
они сейчас, как живут - не знаю. Потерялся след... Жаль. Увидишь случайно,
дай мой адресок, глядишь, напишет, вспомнит старика. По моим прикидкам
большим человеком должен стать. Дело знает, работать любит, голова варит.
И было в нем, знаешь, непробиваемое такое спокойное достоинство,
уверенность - что бы с ним ни произошло, кончится все как нельзя лучше.
Такой человек.

                                   * * *

   Льдистая луна висела над поселком, и широкая лунная дорога вела прямо к
вагончикам водолазов, к тому месту, где на дне готовили траншею для трубы,
еще и еще раз опускались под воду - убедиться, что конец трубы не сдвинуло
сильным течением и что стыковка возможна. Там же, у вагончиков, были
подготовлены ледорезные машины, тросы, прозрачной рощицей стояли
всевозможные знаки, предупреждавшие о прорубях, майнах, торосах и прочих
опасностях, которыми был так богат неподвижный, поблескивающий под луной
Пролив.
   Панюшкин и Званцев спустились к берегу и даже не заметили, как ступили
на лед. Сойти с укатанной тягачами и вездеходами дороги, заблудиться было
невозможно даже ночью.
   - Трос лопнул! Вот что нас крямзануло, - неожиданно сказал Панюшкин. -
Как раз вон на том месте стояла флотилия, когда лопнул трос. Старым
оказался... Или мы пожадничали - слишком большую плеть взялись
протаскивать! - с каждым словом изо рта Панюшкина вырывались голубоватые
облачка пара, мороз был явно за двадцать градусов.
   Они шли мимо сверкающих изломов льдин, тянувшихся вдоль дороги, как
сигнальные огни посадочной полосы. В самой бесконечности ледяной пустыни
ощущалось что-то гнетущее, безнадежность охватывала душу, и нужно было
сделать над собой усилие, чтобы не поддаться слабости, состоянию
беспомощности. Не верилось, что где-то далеко-далеко, за покатым изгибом
земного шара гудели большие города, по теплым рекам и морям плыли
праздничные пароходы, на них звучала музыка, а нарядные, загорелые мужчины
и женщины жили совсем другой жизнью, настолько чуждой здесь, что казалось,
будто там другая планета.
   - Что говорить, Николай Петрович, - неохотно откликнулся Званцев, -
трос оборвался, потому что был старым, это надо признать. А новый...
Вместо нового троса Хромов привез газовые баллоны.
   - Но, согласись, газовые баллоны здорово нас выручили. Не будь их...
   - Он поехал за тросом и должен был привезти трос, потому что мы ждали
трос. А кислород у нас был.
   - Нет, - твердо сказал Панюшкин. - Хромов поступил правильно. Он не
часто поступал правильно, но тогда проявил здравый смысл, хватку
настоящего снабженца, и у меня не повернется язык обвинить его. Кислорода
оставалось на два дня. Не завези он баллоны, дожидаться бы нам их еще
месяц. Ведь не могли мы предполагать, что трос лопнет.
   - Могли, - спокойно сказал Званцев. Он шагал чуть впереди, лишь иногда
оглядываясь на отстававшего Панюшкина, и тогда большие квадратные стекла
его очков вспыхивали холодно и ясно. - Именно поэтому и послали Хромова за
тросом. Ведь мы почему-то послали его за тросом? Признаю-без тех баллонов
сварщики простояли бы день, два, на худой конец - неделю.
   - Вот видишь! Вот видишь! - азартно подхватил Панюшкин, будто ему
удалось доказать свою правоту не только главному инженеру, но и вообще
всем сомневающимся.
   - В простое сварщиков, - невозмутимо продолжал Званцев, - большой беды
не вижу. У нас был запас сваренных секций. Но когда лопнул трос,
остановилась стройка, все, кроме сварщиков. Конечно, Николай Петрович,
сейчас говорить об ошибках легко... Но, признайте, такой человек, как
Хромов, вреден для стройки. И вообще - он везде вреден. Для людей, с
которыми общается, для земли, по которой ходит. Гнида он. Я бы на вашем
месте...
   - Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, когда окажешься на моем месте!
   - Я не уверен, что окажусь на вашем месте, - Званцев чутко уловил
ревнивую нотку в голосе Панюшкина. - Я не уверен даже, что мне хочется
оказаться на вашем месте. Но, кроме шуток, почему вы его не выгоните,
Николай Петрович? Почему вы не уволите его за прогулы, за пьянки, за
халатное отношение к своим обязанностям, хотя бы за то, что он терпеть вас
не может. И вы тоже, я замечал, от него не в восторге. Так почему не
отправить его с первой же оказией в Оху, на Материк, в Южный, вообще к
чертовой матери?
   - В самом деле... Почему? Жалко. Старый человек, всю жизнь на
Острове... Куда он пойдет? Некуда ему идти. Алкаш. Никто его не возьмет.
Кроме того, он не так уж бесполезен для стройки. У него широкие связи на
Острове, всех знает, не думаю, что новый человек на его месте смог бы
работать лучше. Здесь всего не хватает, а Хромов кое-как выкручивался. Не
всегда, не везде, но худо-бедно сводил концы с концами. А ты бы выгнал его?
   - Да.
   - Старого и одинокого?
   - Тем более. Терпеть не могу старых и одиноких.
   Я для него за лекарством сбегаю, переночевать пущу, Одежкой поделюсь,
милостыню подам, если попросит, но на работе старого одинокого пьяницу
держать не буду.
   Слишком много они думают о своей старости, о своем одиночестве, из-за
этого у них не хватает времени ни на что другое. Более того, они даже
преисполнены чувством некой правоты, вроде остальное человечество в чем-то
провинилось перед ними, не оценило их заслуг, способностей, каких-то там
помыслов и замыслов! Пьяницы бездарны и тщеславны! Если способному
человеку есть что сказать, есть чем заняться - у него не останется времени
на пьянство.
   - А если запил способный? - усмехнулся Панюшкин.
   - Значит, он считает, что ему маловато начислилиденег, славы, почестей!
Значит, он работал только ради этих вещей и запил, не дождавшись их!
Назначьте Хромова начальником стройки, и он бросит пить! Спесь и без водки
достаточно вскружит ему голову.
   - Ты его выгонишь, зная, что он окончательно сопьется, пропадет,
подохнет под забором?
   - Да! Да, Николай Петрович, я выгоню его немедленно! Зная, что он
подохнет под забором к вечеру того дня, когда я подпишу приказ об
увольнении. Я выгоню его даже в том случае, если какие-то высшие силы
подскажут мне, что со мной в свое время поступят так же.
   - Жесткий ты человек, Володя.
   - Николай Петрович, это не первая ваша стройка...
   Двадцать, тридцать лет назад вы бы держали его?
   - Пожалуй, нет. Но ведь тогда и он был бы на тридцать лет моложе.
   - Не передергивайте, Николай Петрович! Я не о возрасте говорю, а о
подходе к таким людям.
   - Не добивай, Володя. Не надо. Наверно, здесь я сплоховал. Хотя... хотя
не уверен в этом. Я не уверен в том, что сила заключается в
безжалостности. Безжалостность-это признак слабости. Сила в
доброжелательности и снисходительности.
   - Полностью согласен! - воскликнул Званцев. - Снисходительность и
благожелательность - это прекрасно! Это здорово, Николай Петрович! Это
возвышенно и гуманно! Это достойно человека самого высокого пошиба! Но!
Когда речь не идет о десяти миллионах. Когда речь не идет о двух
потерянных годах. Когда есть сила, есть возможности, позволяющие быть
снисходительным и доброжелательным. Тогда - пожалуйста. Но когда этого
нет, нужно обходиться менее красивыми жестами.
   Я не утверждаю, что во всем виноват Хромов, не утверждаю, что вы
допустили слабинку. Но если увижу, почувствую, если просто блажь мне такая
в голову придет - заподозрить, что когда-нибудь в самой последней мелочи
Хромов даст промашку, если когда-нибудь в будущем не смогу доверить ему
дело, за которое он получает деньги, выгоню. Может быть, я буду не прав по
отношению к Хромову, но я буду прав по большому счету-перед государством,
перед людьми, которые уродуются здесь.
   Не сговариваясь, они остановились посреди дороги, посреди Пролива, одни
едва ли не на всем белом свете, остановились и с минуту молча смотрели
друг на друга, маленький, взъерошенный Панюшкин с воинственно вскинутой
головой, и высокий, с тускло мерцающими очками Званцев.
   - Что ж, - проговорил Панюшкин, - тебе не откажешь в своеобразной
логике. Кое в чем могу с тобой согласиться. Но, полагаю, Володя, есть
более высокий счет. Да, он не всегда выгоден с финансовой точки зрения. Но
он есть, этот более высокий счет. И слава богу, что люди думают не только
о выгоде и целесообразности. Понимаешь, когда не берутся в расчет люди,
все остальное попросту теряет смысл.
   - Согласен, Николай Петрович. Поэтому, заботясь о людях, я с еще
большей охотой уничтожу Хромова.
   - О людях можно заботиться и не уничтожая Хромова. Когда начнешь
уничтожать, трудно бывает остановиться.
   - Знаете, Николай Петрович, мы ничего друг другу не докажем. В нас
разные программы заложены. Вы правы сейчас, в споре, но в жизни... У жизни
иная логика.
   - Правильно, у жизни своя логика. Но как раз я в нашем разговоре
отстаиваю логику жизни. А ты отстаиваешь логику волевых решений, право
решать, кого уничтожить, а с кем можно и повременить для пользы дела.
   Другими словами, Володя, ты не склонен дожидаться, пока жизнь все
расставит по своим местам, пока она каждому воздаст по заслугам. Все это
ты намерен сделать сам. Немедленно. Я правильно тебя понял?
   - Мне известны случаи, Николай Петрович, когда жизнь воздала человеку
по заслугам спустя несколько веков после его смерти. Знаю я и о человеке,
которому лишь спустя тысячелетия удалось занять в истории подобающее ему
место. Вам не кажется, что жизнь иногда сильно запаздывает со своими
дарами, со своими выводами?
   - Да, за ней это водится. Зато она не ошибается.
   - Николай Петрович, а вам не кажется, что если мы во главу угла будем
ставить боязнь совершить ошибку, если именно это будет иметь для нас самое
главное значение, то именно здесь мы и допустим ошибку? Ошибки двигают
развитие человечества и развитие каждого отдельного человека не меньше,
нежели самое верное решение, самое безошибочное действие. Согласитесь,
что...
   - Соглашаюсь. Даже не дослушав тебя. Потому что все сказанное тобой
совершенно верно. Но ты, Володя, сд&лал маленький шаг в сторону и сразу
оказался неуязвимым в споре. Мы говорили об отдельном человеке, со своей
судьбой, своими слабостями и недостатками, а ты перенес свои доводы на
человечество. Так нельзя. То, что справедливо для одного человека, может
оказаться вопиющей несправедливостью даже для двух, не говоря уже о двух
миллиардах. И наоборот. Да, в науке отрицательный результат бывает не
менее полезен, нежели результат положительный. Но эта закономерность
неприемлема для отдельного человека. Здесь каждый отрицательный
результат-это катастро4)а, смерть, Тайфун.
   Убери Хромова - и наш коллектив оздоровится. А Хромов? Что станется с
ним? А если завтра кто-то решит, что и ты недостаточно полезен?
   Оставшуюся дорогу шли молча. Миновав вагончики, Панюшкин и Званцев
подошли к самому краю льда. Промоина напоминала широкую черную реку.
Мускулистая, ледяная вода с тихим шелестом проносилась у самых ног.
   Было что-то жутковатое в ее скорости, в черноте, в неподчиненности
самым очевидным законам природы - вода не замерзала, хотя температура
временами опускалась до тридцати градусов мороза. Вихрящимися потоками она
вырывалась из-под сжимавшего ее льда и снова уходила под лед. Лунные блики
перекатывались, исчезали и снова возникали на поверхности. Неудержимо и
мощно неслась многометровая масса воды, чтобы вскоре, замерев на несколько
минут, с такой же силой ринуться обратно. Из десятка километров,
составлявших ширину Пролива, только эти двести метров не могли замерзнуть,
и казалось, никакие морозы, никакая сила не заставят воду остановиться.
   Постояв, Панюшкин и Званцев, не говоря ни слова, пошли от промоины. В
вагончике, где на ночь обычно оставались дежурные, светилось окошко.
   - Зайдем? - спросил Званцев.
   - Вряд ли они обрадуются. Начальство должно знать свое место и свое
время. Нечего по ночам шастать да честной народ пужать.
   Званцев первым поднялся по маленькой лесенке, без стука открыл дверь и
вошел. Поднявшийся следом Панюшкин увидел, что они и впрямь пришли
некстати. На табуретке меж двумя лежаками стояла початая бутылка водки,
лежали куски рыбы, хлеба.
   - Никак начальство! - в притворном ужасе воскликнул водитель вездехода
Костя, который по совместительству был еще и парикмахером. Вторым дежурным
был толстый, с округлой рыжей бородой Порфирьич, известный в Поселке еще
под кличкой Дедуля. Никто не знал его имени, фамилии, доставало клички да
отчества. Неуловимо быстрым движением он подхватил бутылку и так ловко
сунул ее куда-то, что Панюшкин даже не заметил.
   - По какому поводу? - спросил Званцев, присаживаясь на лежак.
   - Да вот, - Дедуля развел широкими, почти медвежьими лапами, - о жизни
разговор зашел. - Он виновато поморгал маленькими глазками, окруженными
короткими светлыми ресницами, пытаясь прикинуть - как у начальства с
настроением, не ошибется ли, предложив присоединиться... - Николай
Петрович, вы, может, того... а?
   - Что, Порфирьич?
   - Я говорю, может, с морозца-то оно и ничего... Только на пользу, а?
Кровь быстрее побежит, а?
   - Дао чем ты? Что-то я не пойму тебя? - беспечно спросил Панюшкин.
   - Говорю, что, если, к примеру, это самое... Ну, в общем...
   - Выпить предлагает, - улыбаясь, пояснил Костяпарикмахер. - А слово
"водка" вымолвить робеет. Язык не поворачивается. Точно-точно, Николай
Петрович! Как на Материке поклялся не пить, так больше этого слова и не
произносит.
   - Начинать надо с малого, - подтвердил Дедуля. - Слова, которое
обозначает эту самую жидкость, для меня уже нет. Думаю, вскорости и от нее
самой отказаться.
   Так что, Николай Петрович, пригубите?
   - О жизни, значит, разговор, - Панюшкин присел рядом со Званцевым, снял
шапку, расстегнул куртку, озябшими ладонями потер лицо. - Ну, разливайте,
чего тянуть.
   На крючьях, как шкуры каких-то человекообразных зверей, висели
скафандры, красные блики из раскрытой печи играли на их резиновых
складках, на круглых стеклах водолазных шлемов. Панюшкин с улыбкой
наблюдал, как радостно засуетился Дедуля, как ловко управлялся он со своим
животом. Казалось, достаточно ему поднять руку, чтобы в ней оказался
стакан, бутылка, рыбина. Постепенно табуретка приобретала вид накрытого
стола.
   Панюшкин знал нескладную, известную всему Поселку судьбу Дедули.
Когда-то он был режиссером телевидения, снимал фильмы, будто бы даже
неплохие фильмы, любил дальние командировки, но потом бросил студию и ушел
руководить кружком юных кинолюбителей, а оттуда подался в фотографы
городского ателье. И жил, и работал Дедуля шумно, на годы вперед планируя
собственное процветание. Когда-то, женившись на красотке из украинской
деревни, он, не раздумывая, уволился с работы, решив разводить арбузы. И
настолько был уверен в успехе, что немедля засел за составление плана
дома, который построит, когда продаст богатый урожай.
   Но продавать оказалось нечего, а небольшую выручку от зеленых
недомерков у Дедули вытащили какие-то забулдыги, которых он решил угостить
на радостях. Со строительством дома пришлось подождать, да и жена,
убедившись, что дальше планов двухэтажного особняка с розарием и бассейном
дело не двигается, ушла. Погрустив недолго, Дедуля уехал в Сибирь
разыскивать древние поселения Мангазеи, но не доехал, остановившись на
какой-то стройке - вспомнил, что в юности учился в автодорожном техникуме
и неплохо знает строительные машины. Когда стройка закончилась, прикатил
на Пролив.
   Подняв стакан, Панюшкин посмотрел сквозь него на полыхающие поленья, на
затаенно притихших, как перед важным событием, Званцева, Дедулю,
Костю-парикмахера... Огонь из печи отражался в гранях стаканов, делая их
рубиново-красньши, а лица-торжественными и значительными, будто
собравшиеся готовились совершить какое-то таинство.
   - Ну? За что? - спросил Панюшкин.
   - За свершение наших планов! - убежденно сказал Дедуля. - За свершение
наших самых несбыточных, невероятных и, не побоимся этого слова, дурацких
планов! - и он так решительно выпил из стеклянной баночки, будто только от
этого зависело его счастливое будущее.
   Панюшкин подержал кулак у рта, словно прислушиваясь к себе, повернулся
к Дедуле:
   - А теперь скажи, Порфирьич, за что же мы пили, какие у тебя планы?
   - О! Вы представляете, Николай Петрович, оказывается, у меня на Кубани
живет обширная родня! Какие-то двоюродные тетки, троюродные братья,
сестры, родной дед и так дал ее. Все они меня помнят, что, впрочем, вполне
заслуженно, и жаждут видеть ежедневно.
   Другими словами - зовут на Кубань.
   - Поедешь?
   - Обязательно. Фрукты, овощи, солнце, родня... После этого климата мне
три года надо на солнечной части земного шара жить и наверстывать
упущенное! Я что решил - покупаю на заработанные под вашим руководством
деньги пять вагонов леса, отправляю их на Кубань и строю дом.
Представляете-два этажа! Подвал, выложенный кирпичом. Там всегда
прохладно, там будет стоять грубая, но надежная мебель-стол, стулья,
полки, керамика, на стенах - чеканка... Вы не знаете, какую я чеканку
делал? Нет? О! Я год жил чеканкой, и она до сих пор украшает лучшие дома
города Днепропетровска.
   Да что дома! Дирекция нового беломраморного театра оперы и балета сочла
за честь повесить мою чеканку в фойе! Правда, ее оттуда вскорости сперли.
Но и это кое о чем говорит! Самые влиятельные люди города перебегали
дорогу, чтобы поздороваться со мной, чтобы пожать вот эту руку! Да, так я
не досказал про дом, который построю на Кубани... В подвале у меня всегда
будет хорошее сухое вино для друзей. Приглашаю, Николай Петрович!
   - Спасибо. Обязательно приеду. Непременно.
   - Договорились! Жду! Адрес вышлю дополнительно.
   А перед домом будут расти розы! У меня будет прекрасный розарий! Вы
знаете, какие розы рас