ности,  столь  же
непробиваемой, сколь и пугающей. "Все его знакомые, - думал Эдди,  -  я,
Лео, Вольф, Гордон - считают себя его друзьями. Но, если всех нас завтра
убьют, он даже не почешется".
   - Коляска! - вдруг вскрикнула Гелла. - Куда вы дели коляску?
   Все засмеялись. Лео хлопнул себя по лбу и сказал по-немецки:
   - О господи, я забыл ее на улице.
   Но Моска сказал поспешно:
   - Да нет же, Гелла, она в маленькой комнатке, в кухне.
   А Эдди Кэссин подумал: ну вот, ему даже  невмоготу  видеть,  как  она
волнуется из-за шутки.
   Гелла вышла в соседнюю комнату. Лео допил кока-колу.
   - На той неделе я еду в Нюрнберг, - сказал он.  -  Меня  просят  дать
свидетельские  показания  против  тех,  кто  служил   в   охране   и   в
администрации Бухенвальда. Сначала я отказался, но  потом  мне  сказали,
что среди обвиняемых есть один врач.
   Это тот самый, который все повторял нам: "Я здесь не для того,  чтобы
лечить ваши недуги. Я здесь даже не для того, чтобы помочь  вам  выжить.
Моя обязанность - следить, чтобы вы каждый  день  выходили  на  работу".
Против этой сволочи я дам показания.
   Моска наполнил стаканы виски и дал Лео очередную бутылку кока-колы.
   - На твоем месте я бы убил всех этих сволочей.
   Лео пожал плечами:
   - Не знаю. У меня к ним только презрение, а ненависти уже нет. Сам не
пойму почему. Мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось. - И  стал
пить из горлышка.
   - Нам будет тебя не хватать в общежитии, Уолтер, - сказал Эдди. -  Ну
и как думаешь, понравится тебе фрицевский образ жизни?
   Моска покачал головой:
   - Да какая разница? - Он подлил Эдди в стакан и добавил:
   - Это последняя, Эдди. Не хочу, чтобы ты перепугал мою новую хозяйку.
Больше ни капли.
   - Я исправился, - сказал Эдди. -  Из  Англии  приезжает  моя  жена  с
ребенком. - Он окинул всех лукаво-важным взглядом. - Ко мне  спешит  моя
семья!
   Моска покачал головой:
   - Бедная леди! Я-то думал, она тебя бросила, пока ты был в армии. Что
же будут без тебя делать все твои бабенки?
   - Переживут! - ответил Эдди. - О них не беспокойся, они переживут!  -
Вдруг он разозлился без всякой видимой причины:
   - Шли бы они куда подальше! - Взял пиджак и ушел.
   Эдди Кэссин неторопливо шел по Курфюрстеналлее. Приятно  было  теплым
весенним днем пройтись по этой извилистой,  обсаженной  с  обеих  сторон
деревьями улице.
   Он решил принять душ в общежитии и отправиться в "Ратскеллар". Прежде
чем свернуть на Метцерштрассе, он  в  последний  раз  бросил  взгляд  на
Курфюрстеналлее, и  ему  в  глаза  бросилось  цветное  пятно  вдали.  Он
присмотрелся и  понял,  что  это  симпатичная  девушка.  Она  стояла  на
противоположной стороне под широким развесистым деревом,  а  вокруг  нее
танцевали четверо ребятишек. Даже на  значительном  расстоянии  он  смог
рассмотреть, какое у нее тонкое, светящееся  чистотой  юности  лицо.  Он
смотрел, а она подняла  голову  к  желтому  пожару  дневного  солнца  и,
отвернувшись от детей, взглянула прямо на Эдди.
   Ее  лицо  осветилось  лучезарной  улыбкой.   Улыбкой   невинности   и
инстинктивной уверенности в своей не  пробудившейся  еще  сексуальности.
Это была всегда возбуждавшая его улыбка юности,  подумал  Эдди,  улыбка,
которая всегда появляется на лицах молодых девушек, когда им льстишь,  и
вместе с тем это всегда невинная и чуть недоверчивая улыбка,  когда  они
не могут понять, какой же такой внутренней силой они обладают, и  оттого
возбуждаются  сами.  Для  Эдди  Кэссина  такая  улыбка  была   признаком
девственности, непорочности ума и тела, но прежде всего  -  непорочности
мыслей, с которой ему уже  не  раз  приходилось  раньше  сталкиваться  и
которую он сам же и осквернял, причем сам  процесс  ухаживания  был  для
него куда приятнее, чем обладание.
   И вот теперь, глядя на  другую  сторону  улицы,  он  ощутил  какую-то
светлую печаль и удивление от того,  что  эта  девушка  в  белой  блузке
смогла его так глубоко тронуть. Поколебавшись, он решил к  ней  подойти,
но он был небрит, грязен и чувствовал сильный запах  собственного  пота.
"Черт, да не могу же я их всех поиметь", - подумал он, зная, что издали,
даже в ярких лучах солнца, она только и могла рассмотреть  изящный  овал
его лица,  а  не  тонкие  морщинки,  которые  показались  бы  ей  знаком
старости, увядания.
   Она снова повернулась к  детям,  и  это  легкое,  воздушное  движение
головы и тела, и сама сценка, представшая его глазам,  когда  девушка  и
дети сели на зеленый ковер травы,  буквально  обожгла  его  сердце.  Под
темно-зеленой  шапкой  дерева  молоденькая  девушка  в   белой   блузке,
закатанные почти до локтя рукава, два холмика ее грудей, золотая россыпь
волос - этого он не мог больше вынести и быстро зашагал по Метцерштрассе
к общежитию.
   Эдди принял душ, побрился и, хотя уже опаздывал, все равно не пожалел
времени на то, чтобы обильно присыпать розовым тальком все тело,  шею  и
лицо. Он тщательно причесался, в очередной раз  посетовав  про  себя  на
седину в висках, и надел офицерский мундир защитного цвета с  нашивками,
указывающими на его гражданскую должность, - зная, что в таком  виде  он
будет выглядеть значительно моложе, чем в обычном штатском костюме.
   В дверь постучали, и вошла фрау Майер. В банном халате.  Это  был  ее
старый трюк. Когда она знала, что Эдди принимает душ или ванну, она тоже
принимала душ и, источая сладчайший аромат, входила к нему.  Обычно  это
оказывало свое воздействие.
   - У тебя не найдется сигаретки, Эдди? - спросила она, села на кровать
и скрестила ноги. Эдди, зашнуровывая ботинки, кивнул головой  в  сторону
стола. Она взяла сигарету из пачки, закурила и снова села на кровать.
   - Что это ты сегодня такой красивый? Встречаешься с кем-нибудь?
   Эдди замер, бросил изучающий взгляд на ее почти совершенных форм тело
и на добродушное, с выдающимися вперед заячьими зубами лицо.
   Все ясно без слов. Он  схватил  ее  в  охапку,  вынес  из  комнаты  и
поставил на пол в коридоре.
   - Не сегодня, детка, - сказал он, сбежал вниз по лестнице и вышел  из
здания. Его охватило сильное возбуждение,  сердце  бешено  колотилось  в
груди. Он рысцой побежал по Метцерштрассе.
   Не  доходя  до  угла,  перешел  на   обычный   шаг   и   свернул   на
Курфюрстеналлее.
   Он бросил взгляд вдоль проспекта. Под деревьями никого не было  видно
- дети ушли. Полоска травы под деревьями простиралась далеко-далеко,  но
ничто не нарушало гармонического сочетания травы и  листвы.  Его  взгляд
упал на то место на другой стороне проспекта, где  дети  скакали  вокруг
той девушки, и ему почудилось, что он смотрит  на  знакомую  картину  на
стене,  с  которой  вдруг  каким-то  таинственным  образом  исчезли  все
человеческие фигуры. Эдди Кэссин постучал в дверь ближайшего дома  и  на
своем ужасном немецком поинтересовался о девушке, которая  присматривала
тут за четырьмя детьми, но никто ее не знал -  ни  в  этом  доме,  ни  в
соседнем. Последний дом  был  общежитием  для  американских  гражданских
служащих, и Эдди узнал в открывшем ему дверь  человеке  парня,  которого
часто видел в "Ратскелларе".
   - Нет, - сказал американец. -  Она  здесь  не  живет.  Ребята  нашего
квартала трахают всех здешних девчонок, так что я их всех знаю. Я, когда
ее увидел, сам чуть было не подвалил к ней. Так  что  тебе  не  повезло,
приятель. - И он сочувственно усмехнулся.
   Эдди Кэссин стоял посреди  Курфюрстеналлее,  не  зная,  куда  же  ему
теперь направиться.
   Наступил весенний вечер, и свежий ветерок уносил прочь дневную  жару.
На другой стороне проспекта Эдди видел сады  с  распускающейся  зеленью,
аккуратные квадраты зеленых садов и огородов, коричневые домики, дощатые
и фанерные, где садовники держали свои инструменты и где кое-кто из  них
даже жил. Он увидел, что на небольших огородах  уже  работают,  и  из-за
холмов позади огородов доносился запах реки. Между развалин,  среди  куч
мусора и диких кустарников виднелась пробивающаяся трава. Он понял,  что
никогда больше не увидит той девушки, а если даже и встретит где-нибудь,
то не узнает, и  внезапно  его  вновь  охватило  радостное  и  трепетное
возбуждение, и он двинулся по Курфюрстеналлее, и дошел до самого  конца,
до городской  окраины,  и  увидел  начинающиеся  за  городом  безбрежные
зеленые поля и покатые мирные холмы, над которыми парила  юная  весенняя
зелень, словно на холмы накинули легкий покров, и где мрачные  уродливые
руины не оскверняли красоты дня.
 
*** 
 
   Вечером Гелла  развесила  по  стенам  гравюры-иллюстрации  к  детским
сказкам. По ее словам, она купила их  для  будущего  ребенка,  но  Моска
чувствовал,  что  это  своего  рода  суеверие,  своеобразное  магическое
заклинание, чтобы все прошло хорошо. Закончив развешивать картинки,  она
сказала:
   - Пожалуй, нам надо сходить к фрау Заундерс.
   - Господи! - отозвался Моска. -  Я  чертовски  устал.  Сегодня  такой
сумасшедший день.
   Гелла села на кровать, сложив руки на коленях,  и  стала  осматривать
квадратную комнату. Кремовая  коляска  стояла  у  занавешенного  голубой
занавеской окна - как на картинке. Небольшой  круглый  стол  был  покрыт
голубой скатертью, на двух стульях были  надеты  серые  чехлы.  На  полу
лежал темно-бордовый ковер, уже старый и сильно потрепанный.  Кровать  и
комод были из красного дерева,  а  на  каждой  стене  висела  картина  -
какой-то сельский пейзажик в  зеленых,  фиолетовых  и  голубых  тонах  с
серебряными ленточками ручьев.
   Ее охватил восторг. Потом она заметила, какое уставшее, хмурое лицо у
Моски, и поняла, что ему здесь не по себе.  Она  взяла  его  за  руку  и
положила ее себе на колени.
   - Теперь я и впрямь думаю, что мы всегда будем вместе.
   - Пойдем почтим вниманием домохозяйку, - сказал Моска.
   Все комнаты выходили в коридор, а дверь коридора, выходившая на общую
лестницу, запиралась на замок. Чтобы перейти из одной комнаты в  другую,
им пришлось сначала выйти в коридор и постучать в дверь  гостиной.  Фрау
Заундерс пригласила их войти.
   Она сидела на диване и читала  газету.  Когда  Гелла  представила  ей
Моску, она встала и пожала ему руку. Моска увидел, что не такая уж она и
старая, как ему показалось,  когда  он  мельком  видел  ее  сегодня  при
переезде. Волосы аккуратно убраны, лицо  в  морщинках,  но  во  всем  ее
облике, в ее фигуре, затянутой в черное платье,  во  всех  ее  движениях
угадывалась поразительная моложавость.
   - Вы можете пользоваться большой гостиной, когда пожелаете, - сказала
фрау Заундерс. У нее был низкий  приятный  голос,  но  она  сказала  это
просто из вежливости.
   - Спасибо,  -  ответила  Гелла.  -  Я  хотела  поблагодарить  вас  за
занавески и  дополнительную  мебель,  которую  вы  поставили.  Если  вам
понадобится наша помощь, пожалуйста, обращайтесь.
   Фрау Заундерс помолчала.
   - Надеюсь, что у нас не будет неприятностей с властями.  -  И  она  с
сомнением взглянула на Моску, словно хотела еще что-то добавить.
   Гелла поняла.
   - Мы очень тихие, он не из  тех  американцев,  что  вечно  устраивают
вечеринки. - Она улыбнулась Моске, но он  остался  хмурым.  -  Мы  зашли
совсем ненадолго, - продолжала Гелла. - У нас был сегодня  тяжелый  день
и... - Она встала и смущенно  пожелала  хозяйке  доброй  ночи,  а  Моска
изобразил вежливую улыбку. Фрау Заундерс улыбнулась ему в ответ,  и  тут
Моска понял, что, несмотря на свой возраст, фрау Заундерс женщина робкая
и ее немного пугает перспектива жить под одной крышей с врагом.
   Раздевшись, Моска сообщил Гелле новость, о которой чуть не забыл:
   - Миддлтоны получили предписание возвращаться в Штаты. Они уезжают на
следующей неделе.
   Гелла нахмурилась:
   - Очень жаль.
   - Не беспокойся! - сказал Моска. - Я постараюсь  достать  карточки  у
кого-нибудь еще, и мы сможем  заняться  куплей-продажей,  как  настоящие
немцы.
   Уже в кровати Гелла сказала ему:
   - Так вот, значит, почему ты весь день был такой невеселый.
   Моска ничего не ответил. Она уснула, а он еще долго лежал с открытыми
глазами, уставившись в потолок.
   Это и впрямь странно, что он наконец, словно это была главная цель их
переезда, зажил жизнью врагов. Здесь в доме были одни немцы, и  во  всех
домах в округе жили только немцы, и рядом с ним в постели лежала  немка,
носившая под сердцем его ребенка. Ему уже  недоставало  веселого  гвалта
попоек, которые в общежитии  не  прекращались  целую  ночь,  не  хватало
урчания  джипов  под  окнами,  бормотания   соседских   радиоприемников,
настроенных на армейскую музыкальную станцию.
   Здесь было тихо, как в гробу. Вдруг за стеной зашумела вода в сливном
бачке унитаза. Это фрау Заундерс, подумал он. И, подождав, пока  хозяйка
вернется к себе в комнату, встал и сам отправился  в  туалет.  Потом  он
стоял у занавешенного окна, курил  и  вглядывался  во  тьму  за  оконным
стеклом.
   Он пытался вспомнить, когда он получил свой  первый  пистолет,  когда
ему впервые выдали каску, когда он прослушал первую лекцию об ориентации
на местности и способах укрытия от вражеских пуль.  Но  теперь  все  это
казалось таким нереальным и ненужным. А реальными были  только  вот  эта
комната, эта детская коляска и эта женщина в его постели.
 
Глава 14 
 
   Вечером накануне отъезда Миддлтонов из Германии Моска с Геллой решили
прогуляться по городу, а потом зайти навестить  их.  Выйдя  из  дома  на
Курфюрстеналлее, Гелла остановилась, чтобы переброситься  парой  слов  с
немкой, которую они встретили на лестнице. Моска терпеливо стоял рядом и
вежливо улыбался.
   Они пошли к центру города.
   - Давай принесем фрау Заундерс мороженого из клуба Красного Креста, -
предложила Гелла.
   Моска посмотрел на нее с удивлением.
   - Я смотрю, вы за одну неделю стали такие приятельницы, что куда там!
- сказал он. - Что происходит? Я же знаю: ты даешь ей еду, сахар, кофе.
   Когда Миддлтоны уедут, тебе  придется  несколько  поумерить  аппетит,
детка. Мы уже не сможем ничего такого себе доставать.
   Она благостно улыбнулась ему:
   - Если бы я знала, что тебе и впрямь не все  равно,  я  бы  не  стала
этого делать. Но я же знаю, что тебе для  меня  ничего  не  жалко.  И  я
ничего не  могу  с  собой  поделать,  Уолтер.  Когда  я  готовлю,  запах
распространяется по всему коридору, и я представляю себе, как она  сидит
одна в своей комнатке и у нее только и есть что сушеная картошка. К тому
же я располнела. Посмотри на меня.
   - Это не от переедания, - ответил Моска.
   Она рассмеялась и ткнула его в бок. Он усмехнулся и продолжал:
   - Но у тебя такой живот, что мои рубашки уже не налезают!  -  На  ней
было надето голубое платье  для  беременных,  которое  подарила  ей  Энн
Миддлтон.
   Они шли  по  улице,  Моска  взял  ее  под  руку,  когда  им  пришлось
перелезать через гору мусора, завалившего тротуар.  Деревья  уже  совсем
распустились, и  солнечные  лучи  с  трудом  пробивались  сквозь  пышные
лиственные шапки. Гелла заметила задумчиво:
   - Фрау Заундерс такая милая. А ведь, глядя на нее, и не подумаешь.  С
ней так интересно разговаривать, и она мне здорово во всем помогает.  Не
потому, что я ей что-то дарю иногда, она просто хочет  мне  помочь.  Так
что, принесем ей мороженого?
   Моска рассмеялся и ответил:
   - Ну конечно.
   Ей пришлось ждать его на улице, пока он ходил в клуб Красного Креста.
На обратном пути они прошли мимо полицейского управления  и  на  окраине
парка  Контрескарпе  наткнулись  на  небольшую  толпу  людей,  слушавших
выступление какого-то человека, взгромоздившегося на скамейку. Он что-то
им  доказывал,  взмахивая  руками  и  громко  крича.  Они   остановились
послушать.
   Моска взял холодную коробку  с  мороженым  в  правую  руку,  и  Гелла
прижалась к его левому плечу.
   - На всех нас лежит вина, - кричал человек. - На этом безбожном веке,
на этой безбожной земле. Кто вспоминает сегодня  об  Иисусе  Христе?  Мы
приняли его кровь как спасение, но в  него  не  верим.  Но  говорю  вам,
истинно говорю вам: кровь его смыла столько грехов, что  эта  кровь  уже
утомлена, господь утомлен  нашими  прегрешениями.  Сколько  же  ему  еще
перебывать в терпении? Сколько же еще кровь Иисуса будет спасать нас?  -
Он сделал паузу и продолжал мягко и даже с просительными интонациями:
   - Одной  любви  Иисуса  уже  недостаточно,  одной  крови  Иисуса  уже
недостаточно. Поверьте мне. Спасите свои души, и мою душу, и души  ваших
детей, и души ваших жен, матерей, отцов, сестер, братьев и нашей страны.
-  Его  голос  стал  едва  слышен,  он  совсем  успокоился  и  заговорил
рассудительно и спокойно. Теперь он просто вел со слушателями задушевную
беседу. - Вы видите: эта земля вся в руинах, весь континент в руинах, но
Христос видит больше, чем мы, он зрит опустошение в душах, он видит, что
зло восторжествовало, что сатана взирает на мир в  радости  и  смеющимся
взором созерцает гибель человека и гибель всего того, что человек создал
со времен творения.
   В небе пронесся самолет, идущий на посадку на военно-воздушную  базу.
Проповедник замолчал, не стараясь перекричать рев  двигателей.  Это  был
тщедушный человечек с узкой грудью, которая  сильно  выдавалась  вперед,
когда он откидывал голову, обводя толпу сверкающими  птичьими  глазками.
Он продолжал:
   - Нарисуйте в своем  воображении  мир,  лишенный  жизни.  На  полюсах
расстилаются безбрежные просторы льда и снега,  которые  не  потревожены
ногой человека. В  африканских  джунглях,  где  солнце,  волею  господа,
дарует жизнь бесчисленным и  разнообразнейшим  тварям,  все  замерло.  -
Теперь его голос обрел исступленную силу, а  глазки  налились  кровью  и
едва ли не вылезали из орбит. - Трупы погибших животных усеют землю.  На
просторах китайских равнин, на берегах животворных рек даже крокодил  не
поднимет свою ехидную голову, чтобы ответить на сатанинскую усмешку. А в
наших городах, в этих сердцах цивилизации,  ничего  не  осталось,  кроме
руин. Лишь горы каменьев,  из  которых  не  произрастет  ничего  живого,
бесплодная почва, усеянная битым стеклом. И так пребудет вовеки.
   Он замолчал, ожидая услышать возгласы одобрения, но  вместо  этого  в
толпе пронесся ропот недоумения и возмущения.
   - А где ваше разрешение? У вас есть разрешение военной администрации?
-  подали  голос  несколько   мужчин.   Проповедник   оторопело   озирал
слушателей.
   Гелла и Моска уже стояли почти в середине толпы,  потому  что  за  их
спинами народу все прибавлялось  и  прибавлялось.  Слева  от  них  стоял
молодой парень в голубой застиранной рубашке и тяжелых  рабочих  штанах.
На руках  он  держал  симпатичную  девочку  лет  шести-семи,  которая  с
любопытством оглядывалась вокруг. Справа от них  стоял  старый  рабочий,
попыхивавший  короткой  трубкой.  Молодой   парень   кричал   вместе   с
остальными:
   -  Да,  где  твое  разрешение?  У  тебя   есть   разрешение   военной
администрации?
   Потом он повернулся и, обращаясь к Моске и старому рабочему, сказал:
   - Из-за того, что мы проиграли войну, теперь нас любой  может  пинать
ногами - даже эта свинья.
   Моска, одетый в штатское, улыбнулся Гелле,  довольный  тем,  что  его
приняли за немца.
   Проповедник медленно простер руку к небу и торжественно провозгласил:
   - У меня есть разрешение от нашего создателя!
   Красное солнце, посылающее миру последние лучи, окрасило простертую к
нему руку ало-розовым светом. Оно уже начало заваливаться за горизонт, и
в мягких  летних  сумерках,  точно  в  сказке,  вдали  вдруг  проступили
городские руины, ощетинившиеся на фоне неба, точно неровный строй копий.
   Проповедник склонил голову в немой благодарности.
   Потом он поднял лицо к небу и  простер  руки  к  толпе,  символически
принимая стоящих перед ним людей в свои объятия.
   - Приидите к Иисусу Христу! - закричал  он.  -  Вернитесь  к  Иисусу.
Оставьте  свои  грехи.  Бросьте  пить.  Перестаньте  предаваться  блуду.
Перестаньте играть в азартные игры