р перегнулся через дверь и спросил у проходящей
мимо медсестры дорогу, потом отпустил тормоз. Моска откинулся на  спинку
сиденья  и,  пока  они  медленно  колесили  по   территории   госпиталя,
уговаривал себя успокоиться.
   Теперь он попал в немецкий мир. Тут не было ни военных  мундиров,  ни
знаков различия, ни армейских машин - кроме той, в которой они ехали.  И
вокруг были одни враги - их одежда, их речь,  их  походка.  Вся  здешняя
атмосфера была вражеской. Из окна джипа  он  видел  на  заборе  железные
колючки, ощетинившиеся  на  внешний  мир.  Здание  родильного  отделения
стояло около забора.
   Моска вошел в кабинет, где сидела пожилая медсестра. У стены рядом  с
ее  столом  стояли  двое  в  американских  военных  комбинезонах,  но  в
вермахтовских фуражках с высокой тульей. Это  были  водители  санитарных
машин.
   - Я ищу Геллу Брода, она поступила сегодня утром, - сказал Моска.
   Медсестра раскрыла регистрационную книгу.
   На какое-то мгновение Моска испугался, что она сейчас скажет: "Нет" -
и его страхи оправдаются.
   Но она посмотрела на него и улыбнулась:
   - Да. Подождите, я сейчас узнаю.
   Пока она разговаривала по телефону, один  из  водителей  обратился  к
Моске:
   - Мы ее привезли, - и оба улыбнулись ему.
   Он вежливо улыбнулся им в ответ и понял, что они ждут от него сигарет
в знак благодарности.
   Моска полез в карман, но  оказалось,  что  он  отдал  водителю  джипа
последнюю пачку. Он пожал плечами и стал ждать, что скажет медсестра.
   Она положила трубку.
   - У вас мальчик.
   Моска нетерпеливо спросил:
   - С моей женой все в порядке? - И сразу  смутился,  услышав,  что  он
произнес слово "жена".
   - Да, конечно, - ответила сестра. -  Если  хотите,  можете  подождать
здесь и через час вы ее увидите. Она сейчас спит.
   - Я подожду, - ответил Моска.
   Он вышел на улицу и сел на деревянную скамейку у входа.
   Кирпичная стена была вся увита плющом. Он чувствовал аромат цветов из
сада, терпкую сладость,  смешанную  с  красноватым  сиянием  полуденного
солнца. Медсестры и врачи в белых халатах сновали взад-вперед по зеленой
траве лужаек и входили в  красное  кирпичное  здание.  Все  вокруг  было
чисто, опрятно, нигде на  земле  не  было  видно  свежих  шрамов  войны.
Прозрачный воздух наполнился чириканьем  недавно  родившихся  птенцов  и
звоном невидимых насекомых. Его охватило ощущение полного покоя,  тихого
благополучия, словно железный забор наглухо отгородил этот клочок  земли
от шума, грязи и смрада разрушенного города.
   Из здания вышли оба водителя санитарной машины и подсели к нему.  Эти
сволочи не отстанут, подумал Моска. Ему смертельно хотелось курить.
   Он повернулся к одному из них и спросил:
   - Есть закурить?
   Они оторопели, у того, кого он спросил, буквально челюсть отвалилась.
Моска усмехнулся:
   - У меня с собой нет. Я оставлю для вас пару-тройку пачек, когда  еще
раз приеду.
   Шофер вытащил из кармана темную пачку  немецких  сигарет  и  протянул
Моске со словами:
   - Если хочешь такую, то...
   Моска закурил  и,  сделав  одну  затяжку,  закашлялся.  Оба  водителя
захохотали, и тот, кто дал ему сигарету, сказал:
   - К ним надо привыкнуть.
   Но после первой неудачной  затяжки  сигарета  показалась  Моске  даже
приятной. Он  откинулся  на  спинку  скамейки  и  подставил  лицо  лучам
полуденного солнца. И только теперь почувствовал усталость.
   - Как она себя чувствовала,  когда  вы  ее  везли?  -  спросил  он  с
закрытыми глазами.
   - Нормально, как все, - ответил шофер, давший ему закурить. На лице у
него было добродушное выражение: эта вечная полуулыбка, похоже,  никогда
не слезала с его губ. - Мы их сотнями возим, так что не беспокойся.
   Моска открыл глаза и взглянул на него.
   - Не слишком-то приятная работа - возить каждый день женщин,  которые
кричат и стонут. - И почувствовал отвращение к обоим только за  то,  что
те видели несчастную, беспомощную Геллу и  что  на  какое-то  время  она
стала добычей их рук.
   Водитель ответил:
   - Нет, очень даже  здорово  возить  людей,  которые  издают  какие-то
стоны. На фронте я работал в похоронной команде. Мы ездили на  грузовике
по полю и собирали убитых. Зимой трупы совсем были закоченевшие, так что
приходилось складывать их, как поленья, ровными штабелями.
   Иногда удавалось чуть согнуть им руки и зацеплять  за  согнутые  руки
соседей, чтобы они  не  рассыпались,  когда  штабель  получался  слишком
высоким.
   Другой шофер встал со скамейки и скрылся в дверях.
   - Он уже наслышался этих рассказов, - пояснил немец. -  Он  служил  в
люфтваффе, летал на бомбовозах. Ему кошмары снились  неделями.  Да,  так
вот я и говорю... Летом было просто ужасно.
   Ужасно! До войны я упаковывал фрукты, в  ящики  -  может,  поэтому-то
меня и направили в похоронную команду. Я складывал  в  ящики  апельсины,
импорт там всякий, и часто попадались  гнилые,  поэтому  приходилось  их
перебирать и заново упаковывать. Гнилые  я  бросал  в  мусорный  ящик  и
уносил домой. Так вот летом то же самое происходило  с  мертвецами.  Они
были полусгнившие, осклизлые, и их приходилось класть друг на друга.
   Получался такой высоченный кузов гнилья. Так что  нынешняя  работа  -
просто прелесть. А там, летом ли, зимой ли, мы работали молча  -  ничего
интересного, сами понимаете. - И он широко ухмыльнулся.
   Моска подумал: ну и сукин  же  ты  сын!  Этот  парень  ему  почему-то
понравился, хотя он и почувствовал, что тот изо  всех  сил  старается  к
нему подлизаться.
   - А я люблю поболтать, - продолжал немец, - так что мне моя работа на
фронте не нравилась. Не то что здесь - тут одно удовольствие.
   Сиди рядом с женщиной - она в крик, а я ей: кричи, кричи,  все  равно
никто не услышит. Когда они плачут, как  ваша  жена,  я  говорю:  плачь,
плачь, легче станет. У кого есть дети, те должны  привыкнуть  к  слезам.
Это моя шуточка. Я  никогда  не  повторяюсь.  Я  всегда  им  рассказываю
что-нибудь новенькое и никогда ничего не выдумываю Так, говорю  с  ними,
только лишь бы им не было одиноко. Словно я ихний муж.
   Моска прикрыл глаза:
   - Почему плакала моя жена?
   - Слушай, это же чертовски  больно!  -  Немец  постарался  изобразить
укоризну, но ему удалось только состроить  добродушную  гримасу,  словно
сама фактура его лица не позволяла ему принять  иное  выражение.  -  Она
плакала от боли, но это ничего: ты бы видел, какая она была счастливая.
   И я тогда подумал: вот счастливчик ее муж. Я ей этого  не  сказал,  я
просто не мог ничего тогда сказать. Я вытер ей лицо влажным полотенцем -
она из-за схваток сильно вспотела и здорово наплакалась. Но,  когда  она
выходила из моей "санитарки", она мне улыбнулась. Да нет, с ней все было
в ажуре, мне и не понадобилось ей что-то там рассказывать.
   Сзади раздался стук в  оконное  стекло,  шофер  обернулся,  медсестра
подавала ему знаки, приглашая зайти. Немец ушел, и через несколько минут
оба водителя вышли на улицу. Немец пожал Моске руку:
   - Ну, всего! Не забудь про наши сигареты, когда приедешь сюда снова.
   Они забрались в  санитарную  машину  и  медленно  поехали  к  главным
воротам.
   Моска снова закрыл глаза, откинулся назад и под  согревающими  лучами
июньского солнышка задремал. Когда он проснулся, ему показалось, что  он
спал довольно долго, даже со сновидениями. За спиной  опять  стучали  по
стеклу. Он обернулся и увидел, что его зовет сестра.
   Она сказала ему, на какой этаж и в какую  палату  идти,  и  он  пулей
взлетел на третий. Подойдя к палате, он увидел в коридоре  длинный  стол
на колесиках,  на  столе  лежали  в  рядок  около  двух  десятков  белых
сверточков, которые издавали оглушительный ор. Один из  этих  сверточков
был его сын, и он стал заглядывать им в личики. Из палаты вышла сестра и
собралась укатить стол.
   - Вы можете войти, - сказала она ему.
   Он толкнул дверь и вошел в просторную квадратную  палату  с  зелеными
стенами, где стояло шесть кроватей. Среди лежащих в палате женщин  Геллы
он не увидел. Но потом в углу он заметил кровать настолько  низкую,  что
она была почти вровень с полом.
   Она лежала на спине с открытыми глазами,  смотрела  на  него  и  была
такой красивой, какой он ее  никогда  прежде  не  видел.  Ее  губы  были
красные, цвета крови, а лицо  белое,  как  простыня,  с  двумя  розовыми
пятнами на щеках. Глаза ее сияли, и если бы она не была столь непривычно
безжизненна и неподвижна, трудно было предположить, что  лишь  несколько
часов назад она произвела на свет дитя. Не забывая о  присутствии  чужих
людей, он подошел к ней, наклонился и собрался поцеловать в щеку, но она
повернула голову, и его губы встретились с ее губами.
   - Ты рад? - прошептала она. Ее голос был хриплым, словно  она  сильно
простудилась.
   Моска улыбнулся и молча кивнул.
   - Он такой красивый и такой волосатенький, - прошептала  она.  -  Как
ты.
   Не  зная,  что  сказать,  он  стоял  и  удивлялся,  почему  все,  что
произошло, доставляло ей такую радость, а его совершенно не трогало.
   Вошла сестра и сказала:
   - Все, на сегодня хватит, пожалуйста, вы  можете  приехать  завтра  в
часы для посещений.
   Моска склонился над Геллой и сказал:
   - Завтра приду, ладно?
   Она кивнула и повернула к нему щеку, чтобы он ее поцеловал.
   В коридоре сестра спросила, не хочет ли он посмотреть на  ребенка,  и
они пошли к стеклянной стене в конце коридора. У стены стояло  несколько
мужчин. Они смотрели через стекло на новорожденных, которых  по  очереди
поднимала  и  показывала   разбитного   вида   няня,   явно   получавшая
удовольствие от этих манипуляций, как и от реакции счастливых  пап.  Она
открыла крошечное окошко  в  стеклянной  стене,  и  сестра  сказала  ей:
"Ребенок Брода".  Няня  ушла  и  вернулась  с  маленьким  свертком.  Она
откинула полог с личика и гордо подняла ребенка над головой.
   Моска был потрясен уродством этого существа. Он впервые в жизни видел
новорожденного.
   Все личико было в морщинах, крошечные черные глазки почти закрыты, но
все равно метали злобные взгляды на окружающий враждебный мир, а над его
головой, напоминая драную шаль, топорщились клочки черных волос,  словно
у какого-то дикого животного.
   Рядом с Моской маленький лысый  немец  восторгался  другим  ребенком,
которого через стеклянную стену показывала  ему  другая  няня.  Моска  с
облегчением увидел, что  и  тот  ребенок  мало  чем  отличается  от  его
собственного. Немец воркующе восклицал:
   - Ох, какой миленький, какой махонький! - и причмокивал  при  этом  и
корчил страшные гримасы, пытаясь добиться какого-нибудь ответного  жеста
от новорожденного. Моска с изумлением наблюдал  эту  сцену,  потом  стал
вглядываться в своего ребенка, пытаясь испытать хоть какие-то эмоции,  и
подал няне знак, чтобы она унесла  сверток  обратно.  Няня  одарила  его
долгим свирепым взглядом - ведь она  нетерпеливо  ждала  проявления  его
отцовских чувств.
   "Пошла-ка ты на..., няня", - подумал Моска.
   Он сбежал по лестнице и пошел по территории госпиталя к  воротам.  Он
увидел, как Лео медленно пробирается на джипе сквозь толпу выходящих  из
ворот немцев. Он остановился около  джипа,  перешагнул  через  свернутый
брезентовый верх и спрыгнул на переднее сиденье. Он увидел на коленях  у
Лео огромный букет цветов, и, когда их холодный  терпкий  аромат  ударил
ему в ноздри, он вдруг успокоился и почувствовал себя счастливым.
 
*** 
 
   Когда они наконец встретили Эдди в "Ратскелларе", тот был  уже  пьян.
Он сказал Моске:
   - Почему ты, сукин сын, не позвонил? Я заставил  Инге  названивать  в
госпиталь, и мне все сказали. Потом звонила твоя хозяйка,  я  и  ей  все
рассказал.
   - О боже, я забыл! - сказал Моска с глупой улыбкой.
   Эдди обхватил его за плечо:
   - Поздравляю! Сегодня мы это дело отметим.
   Они поужинали, а потом пошли в бар.
   - Ну, кто заказывает выпивку - мы или Уолтер? - спросил  Лео,  словно
от этого многое зависело. Эдди обвел всех отеческим взглядом:
   - Сегодня за все плачу я. Насколько я  знаю  Уолтера,  от  него  даже
сигары не дождешься.
   Взгляните на это печальное лицо!
   - Господи! - сказал Моска. -  Да  как  же  я  могу  чувствовать  себя
счастливым отцом, если мы еще не женаты. Ребенка там  даже  называют  по
фамилии Геллы. Ну и дураком же я себя ощущал.  Я  уж  даже  решил  сразу
подать заявление.
   - Ну вот, - сказал Эдди. - У тебя еще впереди три  месяца.  А  потом,
спустя месяц после свадьбы, можете отправляться  в  Штаты.  Ты  что  же,
хочешь бросить эту халяву?
   Моска поразмыслил над его вопросом.
   - Думаю, я смогу все бумаги оформить,  но  с  браком  повременить.  Я
просто хочу, чтобы все было на мази. Так, на всякий случай.
   - Это ты можешь, - согласился Эдди. - Но ведь рано  или  поздно  тебе
придется возвращаться.
   Теперь, когда Миддлтоны отвалили, где ты будешь доставать  нормальную
еду для жены и ребенка? - он пристально поглядел на Моску. - Ты  уверен,
что тебе надо возиться с бумагами? Ты что, уже готов к отправке домой?
   Моска обратился к Лео:
   - А как ты? Уже решил куда - в Палестину или в США?
   - Мне и здесь неплохо, - сказал Лео. И подумал  о  профессоре.  -  Но
скоро придется принимать решение.
   - Тебе надо ехать со мной, - сказал Моска. - Ты можешь  первое  время
пожить вместе с нами.
   То есть если я найду жилье.
   Эдди спросил с любопытством:
   - А что ты будешь делать в Штатах?
   - Не знаю, - сказал Моска. - Думаю, может;  пойду  в  колледж.  Я  же
необразованный: пошел в армию прямиком из школы. - Он усмехнулся.  -  Вы
не поверите, но я отлично учился. Но все же решил пойти в  армию.  Эдди,
ты же знаешь почему, ты же сам мне вкручивал мозги,  когда  мы  с  тобой
тянули солдатскую лямку. А теперь я хочу понять, что вообще  происходит.
- Он помолчал, пытаясь найти правильные  слова.  -  Иногда  мне  хочется
взять пулемет и крушить все вокруг, но я сам не знаю, кого надо крушить.
Иногда кажется, что меня несет прямиком в западню. Как теперь.
   Только я хочу что-то предпринять - бац! - нельзя.
   Не позволяют. А ведь это мое личное дело. Я вот, к примеру,  не  могу
жениться на немке. Ну  ладно,  я-то  понимаю,  почему  армейские  против
этого. Мне наплевать на фрицев, но вот тут ничего не могу поделать.  Ну,
ладно,.., с ним! - И он выпил.
   - Знаете, - продолжал он, - в детстве мне казалось,  что  люди  такие
замечательные. У меня ведь были какие-то представления о мире, а  теперь
я уже и вспомнить не  могу,  что  там  было.  В  уличных  драках  я  все
воображал себя этаким героем - как в кино: всегда дрался честно, никогда
не бил лежачего. Чудак, да? Но это все оказалось  не  взаправду.  Теперь
кажется, что та моя жизнь до армии была нереальной. Вот так же  казалось
раньше - что война  никогда  не  кончится.  Ведь  мы  знали,  что  потом
придется воевать с Японией, а  потом  найдется  еще  кто-нибудь,  с  кем
придется воевать. Может, русские. Потом, может,  и  марсиане.  В  общем,
всегда будет кто-то, так что домой вернуться не удастся.  И  вот  сейчас
впервые за все время я поверил, что все и в самом деле закончилось,  что
мне надо возвращаться домой, в ту вымышленную жизнь или что там было.  И
надо опять начинать учиться...
   Лео и Эдди смотрели на него с изумлением.
   В  первый  раз  Моска  говорил  с  ними  столь   искренне   о   своих
переживаниях, и их удивила инфантильность его души, таившейся под маской
худощавого, смуглого, почти жестокого лица. Лео сказал:
   - Не бери в голову, Уолтер. Вот начнется у тебя  нормальная  жизнь  -
жена, ребенок, - и все будет о'кей.
   - Да хрен ли ты знаешь? - с  пьяной  злобой  спросил  вдруг  Эдди.  -
Просидел восемь лет в концлагере без бабы. Хрен ли ты знаешь?
   Лео ответил тихо и презрительно:
   - Я знаю одно. Ты сам отсюда никогда не выберешься.
   Эдди обалдело посмотрел на него.
   - Ты прав, - сказал он. - Черт тебя побери, но ты прав. Я же  написал
жене, чтобы она приезжала с ребенком, и все - иначе мне  вечно  придется
торчать на этом проклятом континенте. Она моя единственная  надежда.  Но
она спит со своим шефом и думает, что я об этом  не  знаю.  Но  я-то  ее
вычислил!
   Лео сказал Моске:
   - Может быть, я поеду с тобой. Впрочем, кто знает, что к тому времени
случится. Не могу же я тут оставаться вечно. Может быть, наши делишки на
черном рынке дадут нам какую-никакую прибыль, и мы сможем вместе  начать
свой бизнес, а ты еще и в колледже  будешь  учиться  -  как  тебе  такая
перспектива?
   - Это правильно, - вмешался Эдди. - Откройте с Лео бизнес,  и  ты  не
прогадаешь, Уолтер. - Он улыбнулся и увидел, что они его  не  поняли,  а
может, и не услышали, потому что под действием спиртного  его  язык  еле
ворочался. Ему стало стыдно. - Да вы, ребята, фантазируете, - добавил он
и догадался, что разозлился потому, что они вот планируют что-то  вместе
и собираются его тут бросить,  без  всякого,  правда,  злого  умысла,  а
просто полагая, что ему тут суждено остаться. И вдруг ему стало их обоих
жалко. Лео - из-за его наивных представлений об окружающем мире, Моску -
из-за того, что тот, испытывая неодолимую ярость, что бушует под  маской
его внешне бесстрастного и надменного  смуглого  лица,  ведет,  как  ему
кажется, нескончаемую битву со всем и вся, битву  с  единственной  целью
сохранить хоть какую-то связь с миром,  хоть  какую-то  опору  в  жизни,
цепляясь за тонкую, непрочную ниточку... И еще  Эдди  охватила  глубокая
пьяная жалость к самому себе. И, к удивлению  Лео  и  Моски,  он  уронил
голову на стол и зарыдал. Через мгновение он уснул.
 
Глава 17 
 
   Тучный Вольф с трудом спустился в  подвальную  квартиру  и  утомленно
вздохнул, радуясь, что наконец-то укрылся от палящего летнего солнца.
   Он сегодня изрядно устал: после месячного отпуска у  него  накопилось
много работы. Они с женой ездили в Баварию к ее  сестре  -  это  был  их
последний визит перед отъездом в Штаты. Он пошел  прямо  на  кухню,  где
Урсула готовила ужин.
   - У них родился мальчик, - сообщил он.
   Урсула, обернувшись к нему, радостно воскликнула:
   - Да это же здорово!  Гелла  как  раз  и  хотела  мальчика.  Она  уже
выписалась из госпиталя?
   Я хочу навестить ее.
   - Она родила сразу же после нашего отъезда, - продолжал  Вольф.  -  У
нее были преждевременные. Она уже три недели как дома. - И подумал:  они
же едва знакомы, а Урсула так за нее рада. У него всегда теплело на душе
при известии о рождении у кого-то из  знакомых  ребенка.  Он  сам  очень
хотел детей - вот только все устроится и... Дети - единственная надежная
штука на свете. Он уж научит их, как постоять за себя.  Его  дети  будут
самые смекалистые в округе, они будут знать, что почем в этой жизни.
   - Ничего не слышно о наших брачных документах? - спросила Урсула.
   - Они еще не вернулись из Франкфурта, - ответил Вольф.
   Это было ложью. Все бумаги уже лежали в столе его  рабочего  кабинета
на военно-воздушной базе. Но, если бы Урсула об этом узнала,  она  стала
бы настаивать на немедленном оформлении брака, и им бы  пришлось  уехать
из Германии  спустя  месяц  после  бракосочетания.  Но  он  хотел  здесь
задержаться еще на несколько месяцев, чтобы довести до конца свои дела.
   За спиной раздался голос отца Урсулы:
   - А, Вольфганг, наконец-то вернулся!
   Вольф обернулся.
   - Тебе звонили. Надо срочно связаться с человеком по имени Хонни.
   Старик вернулся из амбара, любовно прижимая к груди здоровенный кусок
окорока. Он положил его на кухонный стол и стал отрезать тонкие ломтики,
чтобы пожарить на них картошку.
   Что хорошо, то хорошо, подумал Вольф  с  кривой  усмешкой,  старик  -
неплохой помощник в доме. И спросил:
   - Этот человек просил что-нибудь передать?
   - Нет, - ответил отец Урсулы. - Но он сказал, что дело  неотложное  и
важное.
   Вольф пошел к себе в спальню и набрал номер.
   На другом конце провода сказали: "Алло" - и он узнал голос Хонни.
   - Это Во