о-то сверхъестественного.  Гордон  научил  меня
играть в шахматы месяц назад.
   Профессор понимающе кивнул и пробормотал:
   - Пожалуйста, играйте белыми. - И Моска сделал первый ход.
   Профессор углубился в игру и перестал нервничать. Все  они  применяют
простейшие дебюты, эти американцы, но,  если  провинциальный  учителишка
играл осторожно, умно, хотя и без вдохновения, этот играет  с  юношеской
горячностью.
   Небесталанный, подумал профессор и в несколько  тонких  ходов  разбил
стремительную атаку  белых,  а  затем  быстро  и  хладнокровно  атаковал
незащищенных слонов и ладью и  уничтожил  выдвинувшиеся  вперед,  но  не
имеющие поддержки пешки.
   - Вы  слишком  сильный  противник,  профессор,  -  сказал  парень,  и
профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.
   Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:
   - Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза
в неделю. Сколько это будет стоить?
   Профессор покраснел. Как же это  унизительно  -  словно  он  какой-то
торгаш.
   - Сколько вы сочтете нужным, - сказал он сухо. - Но вы  ведь  неплохо
говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?
   - Я пробовал, - ответил Моска,  -  но  она  хочет  выучить  структуру
языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока -  этого
будет достаточно?
   Профессор кивнул.
   Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги.  Он
передал записку профессору и сказал:
   - Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в  дом,  где  я
живу. Там же адрес.
   - Спасибо. - Профессор почти поклонился ему.  -  Завтра  вечером  вам
удобно?
   - Конечно, - ответил Моска.
   Под окнами пронзительно засигналил джип.
   - Это, наверное, Лео, - предположил Моска. -  Мы  едем  в  офицерский
клуб. Не хочешь с нами, Гордон?
   - Нет, - сказал Гордон. - Это тот парень, что сидел в Бухенвальде?  -
И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:
   - Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.
   Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: "Зайди!"  Было  уже
совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.
   Лео  вошел  в  комнату,  поздоровался  с  Гордоном  и   сухо   бросил
профессору: "Angenehm" . Профессор  поклонился,  взял  свой  портфель  и
сказал Гордону:
   - Мне пора.
   Гордон проводил его до двери, и они  обменялись  рукопожатием.  Потом
Гордон пошел на кухню.
   Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то
товары черного рынка. Йерген держался вежливо,  уверенно  и  с  чувством
собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает  выгодную
покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле  лежал
внушительный, почти в фунт  толщиной,  отрез  красной,  богатой  на  вид
шерстяной ткани.
   - Чудесно, не правда ли, Гордон? - спросила его Энн Миддлтон  сладким
голосом. Это  была  пухленькая  женщина  с  добродушным  лицом,  хотя  и
решительным подбородком и хитроватыми глазами.
   Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное  в
знак согласия и потом сказал:
   - Если ты закончила дела, я хочу,  чтобы  ты  познакомилась  с  моими
друзьями.
   Йерген торопливо заглотнул кофе и стал набивать свой портфель мясными
консервами, которые стояли на столе.
   - Ну, я пошел, - сказал он.
   - Не забудьте принести шерсть на костюм мужу, -  строго  сказала  ему
Энн Миддлтон.
   Йерген развел руками:
   - Конечно, дорогая леди. Самое позднее - на следующей неделе.
   Энн Миддлтон заперла дверь черного входа за Йергеном,  потом  открыла
ключом дверцу буфета, достала оттуда бутылку виски и несколько бутылочек
кока-колы.
   - Приятно делать дела с Йергеном, он никогда не приносит  барахла,  -
сказала она, и они пошли в гостиную.
   Представив присутствующих друг другу. Гордон  погрузился  в  глубокое
кресло, не вслушиваясь в болтовню жены. Он почти мучительно ощущал чужую
атмосферу этой комнаты в реквизированном доме, где ему  приходится  жить
среди вещей, не имеющих памяти, не вызывающих  никаких  ассоциаций,  где
никто не знает,  кто  повесил  эти  картины  или  кто  садился  к  этому
фортепьяно у стены, где мебель была наскоро и бессистемно расставлена по
комнатам. Но эти предательские ощущения были ему вовсе не внове. Он  уже
ощущал  нечто  подобное,  когда  приезжал  навестить   родителей   перед
отправкой на фронт. В отчем доме, где стояла мебель, принадлежавшая  его
старинным предкам, целуя сухие щеки матери и отца,  щеки,  задубевшие  в
суровом северном климате, он уже знал, что не  вернется  назад,  как  не
вернутся другие молодые ребята, ушедшие на войну или в большие города на
фабрики, и что эту землю, закованную в зимнюю  красоту,  будут  населять
лишь старики с волосами, белыми, как  тот  снег,  что  лежит  на  острых
зазубренных гребнях ближних гор.
   В  его  спальне  висел  большой  портрет  Маркса,  который  его  мать
принимала за картину неведомого художника. Он гордился своей  эрудицией,
и его немного раздражала ее необразованность. Наверное, портрет  до  сих
пор висит там на стене.
   Энн  наполнила  стаканы  слабыми  коктейлями:  виски  выдавалось   по
карточкам, и она время от времени обменивала спиртное на черном рынке.
   Гордон спросил Лео:
   - Это не в вашем концлагере заключенные погибли  при  налете  авиации
союзников?
   - Да, - ответил Лео. - Я помню этот налет.
   Но, поверьте, мы не осуждали ваших летчиков.
   -  Я  читал,  что  во  время  этого  налета  погиб   Тельман,   лидер
коммунистов. Вы знали  его?  -  голос  Гордона  впервые  за  весь  вечер
прозвучал громко и даже звонко.
   - Это странный случай, - сказал Лео. -  Тельмана  привезли  в  лагерь
через два дня после бомбежки, во время которой, как считается, он погиб.
   Потом его быстро увезли. А потом мы услышали о  его  смерти.  Кое-кто
даже шутил по этому поводу.
   Гордон взволнованно вздохнул.
   - А вы с ним встречались?
   - Нет, - ответил Лео. - Я знаю  об  этом  потому,  что  многие  капо,
старосты, были коммунистами. Их первыми отправляли в лагеря, и, конечно,
они потом неплохо  устраивались.  Я  даже  слышал,  что  они  умудрились
припрятать какие-то деликатесы  и  спиртное,  чтобы  устроить  маленький
банкет в честь Тельмана. Но ничего не вышло. Он был постоянно под особым
наблюдением.
   Гордон с печально-торжественным видом кивал головой. Он  сказал  жене
тихо, еле сдерживая гнев:
   - Тебе ясно,  кто  был  подлинным  врагом  фашизма?  Лео  раздраженно
возразил:
   - Коммунисты вовсе не были мучениками.
   Один капо находил удовольствие в том, что забивал самых  немощных  до
смерти. Он много чего  еще  делал,  о  чем  я  не  могу  рассказывать  в
присутствии вашей жены.
   Гордон прямо-таки рассвирепел при этих словах, и его обычно спокойное
лицо исказила гримаса. Энн поспешно сказала, обращаясь к Моске:
   - Приходите как-нибудь к нам на ужин со своей девушкой. И вы, Лео!
   Они стали обговаривать дату встречи, чтобы дать  возможность  Гордону
немного остыть.
   Вдруг Гордон сказал Лео:
   - Я не верю, что этот человек был коммунистом. Может  быть,  когда-то
он и состоял в партии.
   Но он был либо ренегатом, либо провокатором.
   При этих словах Энн и Лео расхохотались, а Моска обратил свое смуглое
лицо к Гордону и сказал:
   - Этот парень просидел в лагере черт знает сколько. Ты понимаешь, как
это могло на него подействовать?
   И Лео добавил почти примирительно:
   - Да, он был один из самых старосидящих.
   В комнате наверху заплакал ребенок, и  Гордон  пошел  туда  и  принес
ребенка-здоровячка,  выглядевшего  много  старше  своих  шести  месяцев.
Гордон ловко поменял ему пеленки, демонстрируя всем свою сноровку.
   - Ему это удается лучше, чем мне, - сказала Энн. -  И  он  любит  это
делать, не то что я.
   - Ребята, почему бы вам не провести вечер с нами, вместо  того  чтобы
тащиться в клуб? - спросил Гордон.
   - Да, - подхватила Энн. - Оставайтесь!
   - Мы еще посидим немного, - сказал Моска, - но  в  десять  мы  должны
встретиться с Эдди Кэссином в клубе. Он пошел в оперу.
   Энн Миддлтон фыркнула:
   - О да, могу спорить, он сейчас слушает оперу!
   - Кроме того, - добавил Моска, - сегодня в клубе "мальчишник", и  шоу
обещает  быть  потрясающим.  Лео  никогда  еще  не  был   на   армейском
"мальчишнике". Он должен обязательно там побывать.
   Проводив их до двери, Гордон сказал Моске:
   - Мы никогда не выбираем полностью свою норму по карточке. Если  тебе
понадобится что-нибудь из круп или консервов, скажи мне,  я  отдам  тебе
неиспользованные талоны.
   Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную.
   Энн сказала ему:
   - Как не стыдно, Гордон! Ты был так груб с Лео.
   Гордон, понимая, что в ее устах это замечание звучало  самым  суровым
выговором, заметил решительно:
   - И все же я уверен, что тот человек был провокатором.
   На этот раз жена не улыбнулась.
 
*** 
 
   Мягкие розоватые огни угасли. Эдди Кэссин подался вперед в  кресле  и
зааплодировал вместе со всеми, когда старый седовласый дирижер  появился
за пультом и постучал палочкой по пюпитру. Занавес раздвинулся.
   Зазвучала музыка - тихо, но проникновенно.
   Эдди сразу забыл, что находится  в  школьной  аудитории,  что  вокруг
сидят немцы и два рослых русских офицера загораживают спинами сцену.
   Теперь он лишь созерцал знакомые персонажи на сцене и рукой  обхватил
челюсть, чтобы сдержать чрезмерно эмоциональную мимику.
   На сцене мужчина и женщина, которые  вначале  признавались  в  любви,
теперь пели о том, как ненавидят  друг  друга.  Мужчина  в  крестьянском
костюме выражал свою ярость мощно и красиво то на высоких, то на  низких
нотах, оркестр, не заглушая его голоса, вел мелодию, и звук накатывал  и
опадал,  словно  волна  прибоя,  в  некоторых  местах   затихая   вовсе.
Пронзительный голос певицы прорезывал его арию, и оркестр эхом  повторял
пропетые ими музыкальные фразы. Мужчина  оттолкнул  от  себя  женщину  с
такой силой, что она, повернувшись  вокруг  своей  оси,  упала  на  пол,
буквально ударившись лбом о дощатое покрытие сцены. Она тут же встала на
ноги, выражая свою обиду и негодование пронзительно,  но  мелодично,  и,
когда мужчина стал ей угрожать, она отвергла все его обвинения, и  вдруг
голос певца, голоса хора и оркестр умолкли, и певица, признав свою  вину
и сменив негодование на покорность, запела октавой ниже, мягче, запела о
смерти, о горе, о физической любви,  во  власти  которой  находятся  все
люди. Мужчина схватил женщину за волосы и прямо на глазах  Эдди  Кэссина
всадил ей в грудь кинжал. Она громко воззвала на помощь, и  ее  любовник
умер вместе с ней, а трубы и скрипки грянули крещендо, и певец  исполнил
последние строчки своей арии, долго и мощно воспевая отмщенное  чувство,
страсть и безутешное  горе.  Занавес  сомкнулся.  г  Русские  офицеры  в
зелено-золотых мундирах неистово хлопали, казалось, громче всех в зале.
   Эдди Кэссин протолкался к выходу и вышел на свежий  воздух.  Чувствуя
усталость, он прислонился к капоту своего  джипа.  Опера  доставила  ему
истинное удовольствие. Он смотрел,  как  расходятся  зрители,  и  увидел
женщину, которую только что закололи на сцене кинжалом. Он заметил,  что
у нее простое и, как у большинства немок, крупно  очерченное  лицо.  Она
была  в  черном  свободного  покроя  пальто,  чуть   полновата,   словно
пятидесятилетняя хозяюшка. Он подождал, пока она скроется из виду, залез
в джип и поехал через мост  в  Альтштадт,  старый  Бремен.  Как  всегда,
руины, появлявшиеся в снопе света его фар, словно приветствовали  его  и
пробуждали в его душе чувство родства. Вместе с этим  чувством  возникло
воспоминание о только что виденном  спектакле,  ощущение,  насколько  же
окружающий мир  напоминает  -  с  тем  же  элементом  комичности  -  тот
придуманный мирок, который возник на подмостках сцены. Но теперь,  когда
чары музыки рассеялись, он устыдился тех легких  слез,  которые  пролил,
слез по поводу простой и незамысловатой трагедии, как детская сказка про
безвинных и несчастных животных, встретивших  свой  печальный  конец,  и
собственные слезы показались ему слезами ребенка, причину которых ему не
было суждено постичь.
   Офицерский клуб был одним из самых роскошных частных домов в Бремене.
Лужайку перед домом превратили в  автостоянку  для  армейских  джипов  и
легковых автомобилей высших чинов.
   В саду позади дома выращивались цветы для жен офицеров оккупационного
гарнизона.
   Когда Эдди появился в клубе, эстрада была еще пуста, но вокруг нее  в
несколько рядов толпились офицеры - кто сидел на полу,  кто  стоял.  Те,
кто оставался у стойки бара, встали на стулья, чтобы видеть происходящее
поверх голов собравшихся у сцены.
   Кто-то проскользнул мимо Эдди по  направлению  к  эстраде.  Это  была
девушка - абсолютно нагая, в одних только серебристых балетных тапочках.
Волосы у нее  в  паху  были  выбриты  в  виде  крохотного  перевернутого
треугольника, темневшего на  ее  бледном  теле  словно  щит.  Ей  как-то
удалось взъерошить волосы, которые смахивали на  кустик.  Танцевала  она
плохо, подбегая довольно близко к сидящим в  первом  ряду,  едва  ли  не
тычась треугольником волос в их лица, так что  самые  молодые  офицерики
невольно вздрагивали и отдергивали свои коротко стриженные головы.  Она,
видя, как они от нее отворачиваются, смеялась и убегала,  когда  офицеры
постарше шутливо делали вид, что хотят ее схватить. Это было  совсем  не
сексуальное, не возбуждавшее зрителей представление.  Кто-то  бросил  на
эстраду расческу, и девица продолжала танцевать, теперь загарцевав,  как
лошадь, имитируя галоп. Офицеры начали откалывать шуточки,  которые  она
не понимала, и из-за испытываемого  унижения  ее  движения  стали  более
скованными и смешными, и все уже смеялись, бросали ей под ноги расчески,
носовые платки, ножички, оливки, печенье.  Кто-то  из  офицеров  заорал:
"Прикройся!" - и все стали без  конца  повторять  это  слово.  Офицер  -
работник клуба - вышел на сцену, держа в руках  исполинские  ножницы,  и
многозначительно защелкал ими в воздухе. Девушка  убежала  мимо  Эдди  в
раздевалку. Эдди пошел к бару. В дальнем конце стойки он увидел Моску  и
Вольфа и подошел к ним.
   - Только не говорите, что Лео не пришел на  шоу,  -  сказал  Эдди.  -
Уолтер, ты же обещал мне, что обязательно приведешь его.
   -  Черт  возьми,  -  ответил  Моска,  -  он  уже  запал  на  какую-то
танцовщицу. Он где-то здесь.
   Эдди ухмыльнулся и повернулся к Вольфу.
   - Ну что, нашел золотую жилу? - Он знал, что Моска и Вольф  по  ночам
отправляются промышлять на черный рынок.
   - Нелегкое это дело! Пока полная невезуха, -  сказал  Вольф,  покачав
своим  мертвенно-бледным  лицом,  на  котором   застыло   страдальческое
выражение.
   - Кончай вешать мне лапшу на уши, - сказал Эдди.  -  Я  слышал,  твоя
фройляйн носит брильянтовые брошки на пижаме.
   Вольф рассвирепел:
   - А где, интересно, она достала пижаму?
   Все засмеялись.
   Подошел официант, и Эдди заказал двойное виски.
   Вольф кивнул в сторону эстрады и сказал:
   - Мы-то думали, ты сегодня будешь сидеть в первом ряду.
   - Ну нет, - ответил Эдди. - Я слишком культурный. Я был в опере. Бабы
там куда пикантнее.
   Из соседнего зала высыпали офицеры - там кончилось  представление.  У
бара стало тесно.
   Моска встал и предложил:
   - Давайте пойдем поиграем немного.
   Игорный стол плотно обступили офицеры. Стол представлял собой грубую,
наспех сколоченную конструкцию с четырьмя  некрашеными  брусками  вместо
ножек, на которую было накинуто зеленое покрывало. Боковые доски  в  фут
высотой образовывали прямоугольное поле.
   Сам полковник, небольшого  роста,  плотный,  со  светлыми  ухоженными
усами, неуверенно бросал кости  -  маленькие  кубики,  казалось,  просто
вываливались из его неумелой ладони.  Среди  играющих  были  в  основном
летчики. Справа от полковника стоял его адъютант, не принимавший участия
в игре. Он смотрел, как играет полковник.
   У адъютанта, молодого капитана, было невозмутимое открытое лицо.  Его
улыбку можно было назвать привлекательной, когда в ней  не  было  ничего
угрожающего. Ему нравилась должность адъютанта и  та  небольшая  власть,
которая позволяла ему лично выбирать, кто из офицеров будет дежурить  на
военно-воздушной базе - в частности, по  выходным.  Полковник  полностью
полагался на него. Адъютант никому не спускал  обид,  но  был  по-своему
справедлив и мстил, только если была задета не его гордость, а честь его
мундира. Он ревностно следил  за  строгим  исполнением  устава  во  всех
проявлениях  армейской  жизни,  и  любое  нарушение  устава  он   считал
величайшим прегрешением. Любой,  кто  пытался  чего-то  добиться,  минуя
обычную иерархию инстанций - этих узких тропинок, четко обозначенных  на
карте армейской бюрократии, внезапно оказывался перегруженным всяческими
поручениями, и неважно, сколь усердным работником он был, эти  поручения
могли держать его в напряжении несколько  месяцев  кряду.  Он  отправлял
свою религию с фанатизмом, присущим молодости: ведь  он  был  не  старше
Моски.
   Облаченный в белый сюртук официант стоял за небольшой стойкой бара  в
дальнем углу комнаты. Когда играющие требовали выпивку, он  готовил  тот
или иной напиток, и тот, кто делал заказ,  подходил  к  стойке,  забирал
стакан и, вернувшись обратно, ставил его на неширокий деревянный  бортик
стола.
   Вольф не играл и следил за игрой, сидя на табурете, а Эдди  Кэссин  и
Моска стояли у стола, зажатые со всех  сторон  зрителями.  Когда  настал
черед Эдди бросать кости, Моска заключил с ним  пари.  Эдди,  осторожный
игрок, вытащил из портмоне долларовую бумажку почти с сожалением.
   Ему пока везло: он выиграл пять раз подряд. Моска выиграл еще больше.
   Поскольку они стояли рядом, после Эдди метал Моска:  очередь  шла  по
часовой стрелке. Выигрывая и чувствуя себя очень уверенно, Моска выложил
купонов на двадцать долларов. Четыре офицера поставили по пять  долларов
каждый. Моска метнул кубики на стол. Выпало семь очков.
   - Удваиваю, - сказал он.
   Теперь он был уверен в победе и не мог скрыть торжества.  Все  те  же
четыре офицера поставили сорок долларов. Эдди Кэссин добавил:
   - И я десять.
   Полковник сказал:
   - Я тоже ставлю десять.
   Все выложили деньги на стол.
   Моска с силой метнул кости. Кубики отскочили от борта и покатились по
зеленому сукну, завертевшись, словно два волчка. Потом они замерли.  Еще
семь.
   - Ставлю восемьдесят "зеленых", - сказал Моска.
   - И двадцать - я, - Эдди Кэссин выложил деньги.
   Полковник добавил свои.
   На сей раз Моска метнул кости мягким движением кисти, словно выпускал
на волю прирученное животное. Кости  отскочили  от  бортика,  покатились
обратно и остановились посреди  зеленого  поля.  Снова  выпало  семь,  и
кто-то из офицеров сказал:
   - Потрясите эти кости! - Он произнес это без  всякого  злого  умысла,
просто как заклинание против везения Моски.
   Моска взглянул на него, усмехнулся и сказал:
   - Ставлю сто шестьдесят!
   Адъютант, сжимая свой стакан, смотрел на Моску и кости.  Эдди  Кэссин
сказал тихо:
   - И десять мои. - И взял выигранные им тридцать долларов.
   Полковник сказал:
   - Ставлю двадцать!
   Эдди нехотя выложил десятидолларовую банкноту и, поймав взгляд Моски,
передернул плечами.
   Моска взял кости, подул на них и метнул в противоположный бортик. Два
красных кубика показали четыре белые точки.
   Один из офицеров сказал:
   - Ставлю десять против пяти, что он не выиграет.
   Моска принял это и еще несколько других пари. Он не стал брать  кости
с сукна и,  бессознательно  уверенный  в  своем  успехе,  вытащил  пачку
долларов, намереваясь заключить пари с кем угодно.
   Он был возбужден, его переполнял азарт  игрока,  редко  ему  выпадало
такое везение в игре.
   - Ставлю сто против пятидесяти, - объявил он  и,  не  услышав  бо