только расходимся в методах. Безопасность, о  которой  ты  мечтаешь  для
него, носит временный  характер,  эта  безопасность  зависит  только  от
милости капиталистов, которые управляют  страной  А  я  предлагаю..,  мы
сражаемся  за  всеобщую  и  постоянную  безопасность,  безопасность,  на
которую не могут посягнуть единицы из правящего класса. Ты понимаешь?
   - Ты должен с этим кончать, - сказала Энн упрямо. - Тебе надо с  этим
кончать.
   - А если я не могу?
   - Если  ты  не  пообещаешь  мне,  что  выйдешь  из  партии...  -  Энн
остановилась, чтобы облечь свою мысль в слова. - Тогда я уеду с ребенком
в Англию, а не в Америку.
   Они оба испугались того, что она сейчас сказала,  но  Энн  продолжала
тихо, едва не плача:
   - Я знаю, что, если ты дашь обещание, ты его сдержишь. Я тебе верю. -
И в первый раз за всю их совместную жизнь Гордон разозлился на нее,  ибо
он понимал, что ее доверие оправданно: он никогда ей не лгал, никогда не
нарушал  данных  им  обещаний.  Даже  личную  жизнь  он  подчинил  своей
новоанглийской совестливости. А теперь вот она использует его честность,
чтобы поймать его в ловушку.
   - То есть, проще говоря, - произнес Гордон раздумчиво, -  если  я  не
дам тебе обещания выйти из  компартии,  ты  заберешь  сына  и  уедешь  в
Англию. Ты меня бросишь. - В его голосе не было ни страдания, ни  злобы.
- А если я дам тебе такое обещание, ты поедешь со мной в Штаты.
   Энн кивнула.
   - Знаешь, а ведь это нечестно, - сказал Гордон, и теперь он  не  смог
скрыть душевную боль.
   Он подошел к стулу и опустился на него. Спокойно  и  хладнокровно  он
перебирал в уме все сказанное ими  обоими.  Он  знал,  что  Энн  сделает
именно то, что только что пообещала сделать.  Он  знал,  что  не  сможет
выйти из партии и что если он даже выйдет  из  партии,  то  возненавидит
жену; но он также знал, что не сможет отказаться от нее  и  ребенка,  то
есть, может быть, от нее и сможет, но не от ребенка.
   - Я обещаю, - сказал он.
   Он знал, что лжет. И, когда  она  со  слезами  облегчения  на  глазах
подошла к нему, опустилась на колени, уткнулась ему головой в живот,  он
ощутил жалость и сострадание к ней и еще ужас от того,  что  он  сделал.
Ибо он живо представил себе все  дальнейшее.  В  Америке  она  рано  или
поздно узнает, что он обманул ее, но, узнав об этом, она не покинет его,
не  имея  ни  денег,  ни  достаточной  решимости  уехать  в  Англию.  Их
привязанность друг к  другу  не  ослабеет.  Но  теперь  их  жизнь  будет
замешена на ненависти, недоверии и презрении.
   И до гробовой доски они будут ссориться, ссориться... Но он ничего не
мог поделать. Он гладил ее длинные тяжелые волосы,  которые,  как  и  ее
крепкое крестьянское тело, его всегда восхищали.
   Он  поднял  ее  широкоскулое,  почти  славянское  лицо  и   поцеловал
заплаканные глаза.
   И подумал, что ничего не может поделать, и поцелуй, запечатленный  на
ее щеке, больно кольнул его в самое сердце.
 
Глава 15 
 
   В сумерках  руины  Нюрнберга  были  исполнены  покойного  величия,  и
казалось,  что  разрушение  постигло  город  давным-давно  в  результате
какого-то  стихийного  бедствия  -  пожара,  землетрясения,  наводнения,
многолетних  дождей  и  засухи,  и   сохранившиеся   кварталы   высились
смолисто-черными истуканами, словно сама земля кровоточила, и  спекшаяся
лава образовала огромные курганы-могильники.
   Лео ехал мимо развалин и  впервые  ощутил  радость  при  виде  такого
запустения. В пригороде он остановился у  небольшого  побеленного  дома,
ничем не отличающегося от  соседних.  Он  надеялся,  что  профессор  уже
собрался: ему не терпелось скорее покинуть Нюрнберг и  убежать  подальше
от  судебного  процесса.  Он  дал  свидетельские  показания,  ничего  не
утаивая, изложив  известные  ему  факты  и  улики  против  охранников  и
"стариков" лагеря. Он встретился со многими знакомыми, с которыми  сидел
в Бухенвальде, и разделил с ними мрачное удовлетворение по поводу  этого
долгожданного акта отмщения. Но, странное дело, ему было не по  себе  от
этих встреч с бывшими товарищами, словно они оказались  не  жертвами,  а
участниками какого-то постыдного действа,  в  котором  они  все  были  в
равной мере повинны. Он попытался как-то объяснить это  ощущение  самому
себе и понял, что просто не хотел общаться с людьми, которые  помнили  и
разделяли с ним тогда все унижения, ужас и  безнадежность  жизни.  Любое
знакомое лицо, вызывавшее  какие-то  воспоминания,  снова  возвращало  к
жизни то далекое, о котором он старался забыть. Он нажал на  клаксон,  и
сигнал джипа прорезал вечернюю тишину.
   И почти сразу  же  он  увидел  худую  тщедушную  фигурку  профессора,
отделившуюся от дома и заспешившую по тропинке к джипу.  Для  профессора
это приятная неожиданность, мрачно подумал Лео, и постарался держаться с
ним повежливее.
   - Как прошел ваш визит к сыну? Удачно? - спросил он.
   - Да-да, очень удачно, - ответил профессор.
   Он произнес эти слова вежливо, но апатично. Выглядел  он  плохо,  под
глазами темнели глубокие, круги, кожа серая, в губах ни кровинки.
   Лео ехал медленно, и легкий ветерок приятно освежал лицо.  Они  могли
пока разговаривать - потом, когда он прибавит скорость, на колючем ветру
они уже не смогут произнести ни слова. Правой рукой он достал из кармана
рубашки  пачку  сигарет,  левой  крепко  держал  баранку.  Он  предложил
сигарету профессору. Профессор чиркнул спичкой, спрятал ее  в  ладони  и
наклонился,  чтобы  дать  Лео  прикурить,  потом  прикурил  сам.   После
нескольких затяжек Лео сказал:
   - Я знаю про  вашего  сына,  один  мой  знакомый  давал  против  него
показания в прошлом месяце.
   Он заметил, что рука профессора дрогнула, когда он подносил  сигарету
ко рту. Но старик ничего не сказал.
   Лео заметил:
   - Если бы я раньше это знал, я бы не привез вас  сюда.  -  И  тут  же
удивился, зачем же он везет обратно этого человека в Бремен.
   Профессор,  прислонившись   к   двери   джипа,   сказал   с   нервным
возбуждением:
   - Я и не хотел, чтобы вы мне помогали. Я знал,  что  так  нельзя.  Но
герр Миддлтон уверил меня, что он вам все объяснил и вы согласились.
   - Когда казнят вашего сына? - с жестоким злорадством  спросил  Лео  и
сразу же устыдился своих слов.
   - Через несколько недель, - ответил профессор. Он выронил сигарету  и
нервно сцепил ладони. - Это было мое последнее свидание. -  Он  сидел  и
ждал слов соболезнования,  надеясь,  что  Лео  ничего  не  будет  больше
спрашивать. Лео молчал. Они ехали по широкому полю,  над  которым  висел
запах свежей травы и распустившихся листьев, не подернутых еще  дорожной
пылью. Джип еле тащился по дороге.
   Лео, повернув голову, посмотрел на старика:
   - Вашему сыну приговор вынес германский суд, его осудили за  убийство
немца, а не за преступления, которые он совершил как охранник в  лагере.
Это, право же, смешно. Вы никогда не сможете обвинить  проклятых  евреев
"в том, что они убили вашего сына. И ненависть никогда не  станет  вашим
утешением. Какая жалость!
   Профессор опустил голову и смотрел на свои руки.
   - У меня и в мыслях не было ничего подобного, -  тихо  сказал  он.  -
Поверьте, я же культурный человек.
   - Ваш сын заслуживает смерти, - продолжал Лео. -  Он  чудовище.  Если
когда-либо человек заслуживал того, чтобы его лишили жизни, то  ваш  сын
этого заслуживает. Вы знаете, что он творил?
   Он уродливое порождение природы, без него мир станет лучше. Я  говорю
это с чистым сердцем. Вы знаете, что он творил? - Ненависть, звенящая  в
его голосе, клокотала у него  в  душе,  и  он  не  смог  продолжать.  Он
повернулся к профессору и стал ждать ответа.
   Но профессор не сказал ни слова. Он  уронил  лицо  в  ладони,  словно
пытался спрятаться от невыносимого бремени.  Его  трясло.  Ни  звука  не
вырвалось у него из груди,  но  все  его  маленькое  тело  раскачивалось
взад-вперед, словно внутри его работал крошечный моторчик.
   Лео  подождал,  пока  пройдет  приступ  гнева,  но  когда  жалость  и
сострадание уже совсем было изгнали ненависть из его души,  он  произнес
про себя: "Нет-нет!" - и вспомнил отца, его высокую  иссохшую  фигуру  и
бритую голову, как он брел по гравийной дорожке, а  Лео  в  концлагерной
робе шел ему навстречу, не узнавая  его,  а  отец  вдруг  остановился  и
спросил: "Что ты здесь делаешь?"
   И Лео вспомнил тогда, как вспомнил сейчас: давным-давно в  Тиргартене
днем, когда он должен был быть в школе, его поймал  отец  и  спросил  у.
него тем же самым тоном: "Was machst du hier?"
   Но  только  здесь,  на  гравийной  дорожке,  окаймленной  побеленными
каменными столбами с колючей проволокой, бегущей вдоль горизонта,  отец,
произнеся эти слова, заплакал, припав сыну на грудь. На  куртке  у  отца
была красная полоска, обозначающая политического заключенного, у сына  -
зеленая полоска, выдающая его принадлежность к еврейской нации.  И  Лео,
вспомнив все это и только теперь осознав, что вытерпел его  отец  десять
лет назад, чувствовал лишь презрение  к  этому  старику,  который  сидел
рядом с ним в джипе и расплачивался собственным горем за горе его  отца.
Этот хороший, образованный  человек,  умеющий  отличать  добро  от  зла,
способный распознать трусость и бессилие, не  пришел  на  помощь  к  его
отцу. Он спал в мягкой постели, сытно ел -  и  получил  эти  блага  лишь
потому, что беспомощно пожимал плечами и с легким сердцем устранился  от
всего происходящего вокруг.  Лео  отвел  взгляд  от  профессора  и  стал
смотреть на дорогу и на зеленую долину, подернутую черными тенями ночи.
   Он знал, что не сможет остаться в Германии, не сможет жить бок о  бок
с людьми, которых он даже не ненавидел,  хотя  эти  люди  заставили  его
провести все годы юности за  колючей  проволокой,  выжгли  ему  на  руке
номер, который он будет теперь носить до самой могилы, убили его отца  и
его мать заставили бежать за тысячи миль прочь от родного дома, от  чего
у нее помутился рассудок и она умерла из-за того,  что  лишилась  сна  -
буквально не могла уснуть.
   А теперь вот в этой стране, с этими людьми он жил в мире и не исходил
яростью, не поражал их огнем и мечом.  Он  спал  с  их  дочерьми,  дарил
шоколад их детям, им самим давал сигареты, возил их в  своей  машине.  И
уже с презрением к самому себе  Лео  выдавил  из  души  последнюю  каплю
жалости к этому старику.  Он  снял  ногу  с  тормоза  и  развил  бешеную
скорость, желая поскорее добраться  до  Бремена.  Профессор  вытер  лицо
платком, скрючился, упершись ногами в  пол  джипа,  и  явно  страдал  от
сильной тряски.
   В эти ранние утренние часы на поля, мимо которых они  проезжали,  уже
пролились первые  проблески  рассвета.  Лео  остановился  у  закусочной,
построенной американцами на шоссе. Он повел туда профессора, и они  сели
за длинный деревянный стол. За столом,  уронив  голову  на  руки,  спали
солдаты-шоферы.
   Они молча выпили кофе, но, когда Лео вернулся, неся очередную  порцию
кофе и несколько булочек, профессор заговорил - сначала медленно,  потом
быстрее, и его руки дрожали, когда он торопливо подносил ко рту чашку  с
кофе:
   - Лео, вы не можете еще знать, что  чувствует  отец,  насколько  отец
беспомощен. Я знаю все о своем сыне, и он даже признался мне еще  кое  в
чем. Его мать умирала, когда он был на русском  фронте,  и  мне  удалось
добиться для него увольнительной - он был героем,  у  него  было  немало
наград, но он не приехал. Он написал,  что  увольнительную  отменили.  А
теперь вот он мне рассказал, что  уехал  тогда  в  Париж.  Ему  хотелось
немного развеяться. Он объяснил мне, что не чувствовал  ни  жалости,  ни
сострадания к матери. И вот тогда-то все и  началось,  он  стал  творить
ужасные вещи. Но, - профессор сделал паузу, словно боялся продолжать, но
продолжал еще более взволнованно:
   - но как же это может быть, чтобы сын не оплакал  смерть  матери?  Он
ведь всегда был нормальным, как все другие мальчики,  может  быть,  чуть
привлекательнее,  чуть  умнее  прочих.  Я  учил  его  доброте,  душевной
щедрости, учил его делиться со своими друзьями, верить в  бога.  Мы  так
его любили, я и его мать, мы не испортили его. Он был хорошим  сыном.  И
даже теперь я не могу  поверить  в  то,  что  он  совершил,  но  он  мне
признался  во  всем.  -  Его  обрамленные  морщинами  глаза  наполнились
слезами. - Он рассказал мне все и прошлой ночью плакал у меня на руках и
говорил:
   "Папа, я хочу умереть, я хочу  умереть".  Мы  всю  неделю  вспоминали
прошлую жизнь, и вот вчера он расплакался  как  ребенок  и  сказал,  что
хочет умереть.
   Профессор осекся, и Лео понял, что у него на лице, наверное, написано
омерзение, смешанное с невольной жалостью.
   Профессор  опять  заговорил  -  тихо,   рассудительно   и   несколько
извиняющимся  тоном,  словно  признавая,  что  его  горе  было  вопиющим
проявлением дурных манер.  Он  продолжал,  медленно  выговаривая  каждое
слово:
   - Я мысленно перебираю все годы нашей жизни и пытаюсь  понять,  когда
же это началось?
   И не могу понять. Я ничего  не  нахожу.  То,  что  он  превратился  в
чудовище, произошло как-то само по себе. Ужасно так думать.  После  этой
мысли жить не хочется. Вы назвали его чудовищем, Лео, и  это  правда.  И
ваш сын мог бы стать  таким  чудовищем.  -  Профессор  улыбнулся,  давая
понять, что в свои слова не вкладывает никакого личного смысла, а просто
теоретизирует, и эта улыбка на его лице с маской горя казалась  усмешкой
призрака, бескровные губы так уродливо искривились,  что  Лео  склонился
ниже над своей чашкой, чтобы не видеть лица профессора.
   Эта  улыбка  словно  высосала  из  него  все  силы,  и  старик  опять
разволновался.
   - Я говорю вам эти вещи, потому что вы жертва. Мой сын и я тоже -  мы
причинили вам горе.
   Что  мне  теперь  сказать?  Это  было  просто   несчастное   стечение
обстоятельств, словно я вел машину и по  неосторожности  сбил  вас.  Без
всякого умысла. Мой сын просто заболел ужасной болезнью вроде лихорадки,
точно он прожил долгие годы на болотах, вы можете это понять? Он  должен
умереть от этой болезни. Но я верю, что, несмотря ни на что, он хороший.
Я верю, что  он  хороший.  -  Профессор  заплакал  и  заговорил  громко,
истерически:
   - Бог сжалится над ним, бог сжалится над ним!
   Один из спящих солдат поднял голову от стола и крикнул:
   - Заткнись, бога ради!
   Профессор замолк. Лео сказал:
   - Давайте вздремнем немного и потом  поедем  дальше.  Только  сначала
покурим.
   Выкурив по сигарете, они положили лица на ладони, и профессор тут  же
заснул, а Лео не смог.
   Он поднял голову и стал смотреть на румяные булочки, разбросанные  по
замызганному столу.
   На боках алюминиевого чана с  кофе  играли  золотые  блики  -  отсвет
горящих под потолком лампочек. Ему не было жалко старика: он  просто  не
мог чувствовать к нему жалости. Его собственное  страдание,  вошедшее  в
плоть и кровь, выработало в нем иммунитет к  чужому  горю.  Но  он  знал
теперь, как горевали о нем мать и отец, - это было  жестокое  страдание.
Сквозь подступивший сон в его усталом сознании возникло  мутное  видение
бесконечной вереницы злодеев, осуждаемых на смерть в полном соответствии
с  юридическими  нормами,  и  эти  смерти  расползались,  как  эпидемия,
заражали миллионы безвинных людей. Так было и  так  будет  -  и,  уронив
голову на доски стола, он  сонно  размышлял  о  чудесном  разрыве  этого
порочного круга, когда после каждой казни родственникам осужденных будут
давать маленькую таблетку забвения. И, уже погрузившись в сон, он окунул
длинную стальную иглу в чан с кофе и высосал оттуда золотые блики, потом
выпустил их  в  пробирку  с  черной  жидкостью,  смешал  и  всадил  иглу
профессору в шею, всадил глубоко, пока  игла  не  ткнулась  в  кость,  и
впрыснул жидкость из шприца. Профессор повернул к  нему  свое  лицо,  на
котором застыло выражение покорной благодарности.
   Они проснулись на рассвете и отправились в долгий  путь  до  Бремена,
вступая в разговор лишь по  необходимости.  Дневное  солнце  уже  начало
клониться к западу, когда они  въезжали  в  предместья  Бремена,  и  Лео
вскоре притормозил у дома, где жил профессор.
   Лео  специально  заставил  мотор  зареветь,  чтобы  не  слышать  слов
благодарности старика, и быстро уехал. Он замерз, устал, но спать ему не
хотелось.
   Он поехал через весь город, мимо полицейского  управления,  потом  по
Шваххаузеру и свернул на Курфюрстеналлее. Он медленно ехал по извилистой
длинной улице, обсаженной деревьями, и солнце и свежий ветерок  освежили
его. Подъехав к офицерскому общежитию, он снял  ногу  с  педали  газа  и
въехал на тротуар так, что левые колеса джипа остались  на  мостовой,  а
правые - на тротуаре.  Он  стал  подгонять  машину  к  дереву,  но  джип
двигался быстрее, чем ему казалось, и  от  толчка  в  ствол  его  голова
дернулась назад. Он чертыхнулся, откинулся на спинку  и  закурил,  потом
дал три сигнала.
   Окно распахнулось, но вместо Геллы на улицу выглянула фрау Заундерс.
   - Фрау Моски нет. Ее утром увезли в госпиталь. Преждевременные роды.
   Лео от неожиданного известия даже привстал.
   - Как! С ней все в порядке?
   - Все отлично, - ответила фрау  Заундерс.  -  Родился  мальчик.  Роды
прошли удачно. Герр Моска сейчас там.
   Лео не стал ей ничего говорить, развернулся и  помчался  в  городской
госпиталь.  По  пути  он  остановился  у   офицерского   клуба   и   дал
немцу-привратнику пачку сигарет за большой  букет  цветов,  который  тот
нарвал для него в саду.
 
Глава 16 
 
   Моска услышал, как из соседнего кабинета Инге зовет его  к  телефону.
Он вошел и взял трубку.
   - Герр Моска, это  фрау  Заундерс.  Час  назад  вашу  жену  увезли  в
госпиталь. По-моему, у нее начались роды.
   Моска  помолчал,  оглянувшись  на  Инге  и  Эдди,  словно  они  могли
подслушать его разговор.
   Но они оба были поглощены работой.
   - Но ведь это на две недели раньше срока, - сказал  Моска  и  увидел,
как Эдди и Инге тотчас оторвались от бумаг и взглянули на него.
   - Это роды, - повторила фрау Заундерс.  -  Сегодня  утром,  когда  вы
ушли, у нее начались схватки. Я позвонила в госпиталь, и за ней прислали
санитарную машину.
   - Хорошо, - сказал Моска. - Я еду.
   -  Позвоните  мне,  когда  что-нибудь  выясните,  -  попросила   фрау
Заундерс.
   - Обязательно, - ответил Моска, и, прежде чем он положил трубку, фрау
Заундерс добавила:
   - Она просила вам передать, чтобы вы не волновались.
   Эдди Кэссин поднял брови, когда Моска сообщил ему новость, позвонил в
гараж и вызвал машину.
   Когда подъехал джип, Эдди сказал:
   - Встретимся в "Ратскелларе" за  ужином,  если  сможешь  приехать.  И
позвони мне, если что-нибудь понадобится.
   - Может быть, это  еще  не  роды,  -  сказал  Моска.  -  Она  большая
паникерша.
   - Она молодец, - сказал Эдди уверенно.  -  Конечно  же,  она  рожает.
Иногда это случается.
   Я уже через все это прошел, - он пожал Моске руку и заключил:
   - Считай, тебе повезло.
   По пути в город Моска  стал  по-настоящему  нервничать.  Внезапно  он
испугался, что она неизлечимо больна, и попросил шофера:
   - Скорей!
   Шофер возразил:
   - У меня инструкции. Я знаю правила дорожного движения.
   Моска бросил шоферу полную пачку сигарет  на  колени.  Джип  с  ревом
понесся быстрее.
 
*** 
 
   Городской госпиталь занимал  несколько  кирпичных  зданий  в  большом
парке с множеством тропинок и зеленых лужаек. Парк был окружен  железным
забором, увитым плющом, который скрывал колючую проволоку.  Вдоль  всего
забора на равном расстоянии друг от друга виднелись железные калитки. Но
главный въезд для посетителей был  широким,  и  сквозь  ворота  свободно
могли проехать даже грузовики. Джип въехал в главные ворота  и  медленно
двинулся по аллее, осторожно огибая бредущих немцев.
   - Узнай, где родильное отделение, - попросил Моска шофера.
   Джип остановился. Шофе