все глупо! - сказал он. - Как чертовски все глупо!
   Моска опустился на кровать, Гелла села рядом.
   Смущенные, они какое-то время сидели  молча,  уставившись  на  пустой
стол и единственный стул, а потом медленно  подались  друг  к  другу,  и
словно древние язычники, отправляющие какой-то священный ритуал, должный
скрепить их союз с неведомым  и  страшным  божеством,  и  не  зная  еще,
принесет им этот ритуал беду или удачу, они легли на кровать, и их  тела
слились.  Они  испытали  сладостное   наслаждение:   он   со   страстью,
пробужденной выпитым и чувством вины и раскаяния, а она -  с  любовью  и
нежностью, в полной уверенности, что их благая встреча принесет им обоим
счастье. Она приняла боль, пронзившую ее все  еще  не  исцеленное  тело,
жестокость его страсти и его недоверие к самому себе, ко всему на свете,
зная ту истину, что, в конце концов, из всех людей, кого  он  когда-либо
знал, ему нужнее всего она и ее вера, ее тело, ее доверие, ее  любовь  к
нему.
 
Глава 5 
 
   Время  в  это  второе  мирное  лето   мчалось   быстро.   Работа   на
военно-воздушной базе была простая и легкая, и казалось, Моска находится
здесь только для того, чтобы составить компанию  Эдди  Кэссину,  слушать
его россказни и прикрывать его, когда он напивался  и  не  появлялся  на
службе.
   Да и Эдди Кэссину делать особенно было нечего.
   Каждое утро на минутку заглядывал лейтенант Форте, подписывал  бумаги
и уходил в управление транспортных операций - посмотреть,  как  проходят
полеты, и потолковать со своими коллегами-пилотами. После  работы  Моска
ужинал с  Вольфом  и  Эдди,  иногда  к  ним  присоединялся  Гордон  -  в
"Ратскелларе", клубе для американских офицеров и гражданских служащих.
   Вечера он проводил с Геллой у себя в комнате.
   Они читали,  слушали  радио,  настроенное  на  какую-нибудь  немецкую
станцию. С наступлением теплых летних сумерек они ложились в постель.
   Музыка из радиоприемника не смолкала в их комнате до поздней ночи.
   На четвертом было тихо, но  этажом  ниже  каждый  вечер  устраивались
шумные гулянки. В летние ночи на Метцерштрассе из  разных  окон  гремели
радиоприемники, и джипы, в которых сидели американские военнослужащие  в
защитной форме с симпатичными голоногими немочками, притормаживали у  их
дома, оглашая всю округу визгом тормозов и девушек. Смех и звон стаканов
доносились до слуха случайных  прохожих,  которые  удивленно  оглядывали
здание общежития и торопливо спешили прочь. А уж совсем под  утро  можно
было услышать пьяную брань Эдди,  выяснявшего  под  окнами  отношения  с
очередной своей подружкой. Иногда гулянки быстро закруглялись, и  летний
ночной ветерок, который разносил пыльный смрад  руин,  ерошил  листву  и
шумел в ветках деревьев, окаймлявших улицу.
   По  воскресеньям  Гелла  и  фрау  Майер  готовили  ужин  в  чердачных
апартаментах домоправительницы - обычно кролика или утку, которых Эдди и
Моска покупали на ближней ферме, со свежими  овощами  оттуда  же.  Серый
хлеб, купленный в армейском магазине, кофе и мороженое  довершали  меню.
Покончив с трапезой, Моска и Гелла оставляли Эдди с фрау Майер наедине и
отправлялись на долгие прогулки по городу или в городские предместья.
   Они проходили мимо здания полицейского управления, изрезанного серыми
шрамами от взрыва, мимо клуба американского Красного Креста:
   Моска с неизменной сигарой во рту, Гелла - в  его  застиранной  белой
рубашке с закатанными выше  локтя  рукавами.  На  площади  перед  клубом
толпились ребятишки и клянчили сигареты и шоколад.
   Исхудавшие мужчины в вермахтовских шапках и  перекрашенных  армейских
гимнастерках  спешили  подобрать  окурки,  которые  время   от   времени
выбрасывали появлявшиеся в окнах верхних  этажей  американские  солдаты.
Солдаты лениво глазели из окон, провожая взглядами женщин и  высматривая
для себя хорошеньких фройляйн, которые медленно прогуливались под окнами
взад и  вперед,  огибая  здание  вокруг,  так  что  под  конец  начинало
казаться, что они катаются на невидимой  карусели:  уже  примелькавшиеся
лица постоянно маячили перед глазами потешающихся  зрителей.  А  теплыми
летними вечерами эта площадь  напоминала  шумный  базар,  от  чего  даже
забывалось, что сегодня  воскресенье,  -  уж  очень  не  соответствовала
здешняя атмосфера обычной для воскресного дня покойной тишине.
   Длинные, защитного цвета армейские  автобусы  и  забрызганные  грязью
грузовики  то  и  дело  подъезжали  к  площади  и   высаживали   солдат,
расквартированных  в  близлежащих   деревеньках.   Некоторые   приезжали
издалека - аж из Бремерхавена. Приезжие солдаты были одеты в отглаженные
мундиры, а их бриджи были аккуратно заправлены в  до  блеска  начищенные
высокие армейские ботинки. Попадались  и  англичане,  которые  вынуждены
были париться на жаре  в  своих  шерстяных  кителях  и  беретах.  Моряки
американского  торгового  флота,  производившие   странное   впечатление
драными  штанами,  грязными  свитерами   и   всклокоченными   кустистыми
бородами, мрачно топтались у  входа  в  клуб,  дожидаясь,  пока  военные
полицейские проверят их документы.
   Иногда  немецкие  полицейские  в  перекрашенных  солдатских  мундирах
очищали площадь от несчастных попрошаек-мальчишек, сгоняя их в ближайшие
переулки, подальше  от  клуба,  и  разрешали  им  сидеть  на  ступеньках
соседнего  дома,  где  располагалось  управление  связи.  Фройляйн  чуть
ускоряли шаг, совершая свои карусельные прогулки, но их не трогали.
   Моска покупал в клубе Красного Креста бутерброды, и они  шли  дальше,
смешиваясь с толпой спешащих в городской парк немцев.
   По воскресеньям враги  отправлялись  на  традиционный  моцион.  Немцы
чинно, с достоинством вышагивали, всем своим видом давая понять, что они
- главы семейств, многие из них посасывали  ненабитые  трубки.  Их  жены
толкали перед собой детские коляски, а впереди крутились дети постарше -
степенные и словно немного усталые.
   Летнее  солнце  подхватывало  пыль,  принесенную  легким  ветерком  с
развалин, и делало их видимыми,  различимыми,  ткало  из  них  невесомую
паутину, так что казалось - на весь город накинута прозрачная золотистая
сеть.
   А потом, когда они наконец пересекали красноватую пустыню  руин,  эту
равнину превращенного в прах кирпича и  железа,  они  оказывались  среди
зелени загородных полей и шли,  шли  до  полного  изнеможения,  пока  не
садились где-нибудь отдохнуть посреди заросшего луга. Они  сидели,  ели,
спали  и,   если   местечко   было   уединенное,   занимались   любовью,
притворившись, что одни в пустом мире.
   В лучах заходящего солнца они возвращались в город. На  пустыню  руин
ложились сумерки, и, проходя мимо  клуба  Красного  Креста,  они  видели
выходящих из здания солдат. Победители получили свою порцию бутербродов,
мороженого, кока-колы, пинг-понга  и  профессионального  бесчувственного
гостеприимства официанток. Оказавшись на улице и словно ощутив  себя  на
улице родного городка, солдаты начинали  привычно  стрелять  глазами  по
сторонам. Стайки прохаживающихся Фройляйн  редели,  враги  и  победители
исчезали  в  грязных  переулках,  чтобы  уединиться  в  чудом  уцелевших
комнатах полуразрушенных домов или, если время поджимало,  спускались  в
подвалы. А на площади, уже полностью растворившейся во мраке, оставались
только последние, еще не утратившие  надежду,  дети-попрошайки.  Неясная
музыка  -  словно  карнавальный  оркестр   доигрывал   последние   такты
заказанной мелодии - доносилась из окон клуба и ласково  омывала  темные
фигуры на площади, струилась сквозь руины к Везеру, как будто спешила на
свидание с тихой рекой, а Моска и Гелла шли вдоль реки, оставляя  позади
звуки музыки,  и  смотрели  на  освещенный  луной  городской  скелет  на
противоположном берегу.
   На Метцерштрассе их ждали фрау Майер и Эдди  Кэссин,  свежезаваренный
чай с печеньем.
   Иногда они находили Эдди на  кушетке,  упившегося  до  отупения.  Но,
заслышав их голоса, он тут же  приходил  в  себя.  Они  пили  чай,  тихо
разговаривали и наслаждались покоем  ласковой  летней  ночи  и  медленно
подступающей дремотой, которая обещала спокойный сон без сновидений.
 
Глава 6 
 
   Соседом Моски по этажу  был  невысокий,  крепко  сбитый  гражданский,
носивший, впрочем, полевую форму. На  груди  у  него  была  бело-голубая
нашивка с буквами "КРАДЖ". Моска редко его встречал, никто в доме с  ним
не был знаком, но поздно вечером за стеной было слышно, как он  включает
радио и ходит по комнате. Однажды он  подвез  Моску  на  своем  джипе  в
"Ратскеллар", куда ехал ужинать. Звали его Лео, он работал  в  еврейской
благотворительной  организации  "Комитет   распределения   Американского
Джойнта". Те же буквы, что у него на груди, были написаны на дверце  его
джипа.
   По дороге в "Ратскеллар" они разговорились.
   Голос у Лео был высокий, и говорил он с британским акцентом.
   - Мы где-то встречались? Ваше лицо мне знакомо.
   - После войны я работал в аппарате военной администрации,  -  ответил
Моска. Он был уверен, что они никогда не встречались.
   - А, так это вы приезжали в Грон с углем?
   - Да, - удивился Моска.
   - Я в то время был там, - сказал Лео. - Вы не очень-то справлялись со
своей работой. Очень часто у нас по уикендам не было горячей воды.
   - Да, у нас одно время были кое-какие трудности, - ответил  Моска.  -
Но потом все наладилось.
   - Знаю-знаю, - усмехнулся Лео. -  Фашистские  методы,  но,  возможно,
необходимые.
   Они поужинали вместе. В мирное время Лео, наверное, был  полноват.  У
него был ястребиный  нос,  широкое  лицо,  а  левая  щека  дергалась  от
нервного тика. Двигался он быстро и нервно, и, глядя на  его  неуклюжие,
нескоординированные движения, можно было заключить, что  он  никогда  не
занимался спортом.
   За кофе Моска спросил:
   - А чем занимается ваша организация?
   - Мы распределяем продукты и одежду среди еврейских семей, -  ответил
Лео, - которые находятся в лагерях и ждут отправки из Германии.
   Я сам восемь лет провел в Бухенвальде.
   Очень давно, в то далекое и уже почти переставшее  казаться  реальным
время, Моска  записался  добровольцем  в  армию,  думая,  что  выполняет
великую миссию - сражается против концентрационных лагерей, но на  самом
деле так думал не он, а  юнец  с  фотографии,  которой  так  дорожили  и
Глория, и мать, и Альф. Воспоминания об этом пробудили  в  нем  странные
чувства смущения и стыда, потому что теперь ему было на все наплевать.
   - Да, - говорил Лео. - Я попал туда, когда мне было тринадцать. -  Он
закатал рукав рубашки, и Моска увидел на коже чуть пониже локтя красное,
словно выведенное чернилами число из" шести цифр и едва заметную  букву.
- Там был мой отец. Он умер за несколько лет до нашего освобождения.
   - Вы хорошо говорите по-английски,  -  сказал  Моска.  -  Даже  и  не
подумаешь, что вы немец.
   Лео посмотрел на него с улыбкой и нервно произнес:
   - Я не немец, я еврей. - Он помолчал. - Был я,  конечно,  немцем,  но
теперь евреи не могут называть себя немцами.
   - Почему вы не уехали? - спросил Моска.
   - У меня здесь  хорошая  работа.  У  меня  все  льготы,  какие  имеют
американцы. И хорошее жалованье. Потом мне еще надо решить, куда ехать -
в Палестину или в Соединенные Штаты. А решить непросто.
   Они долго беседовали. Моска пил виски, Лео - кофе. Моска  рассказывал
Лео о разных спортивных играх, стараясь объяснить,  каково  это  бегать,
бросать мяч, прыгать -  ведь  парень  все  детство  и  юность  провел  в
концлагере и безвозвратно упустил свой шанс.
   Моска рассказал, как нужно вести мяч, проходить под кольцо,  прыгнуть
и забросить мяч в корзину, как здорово бывает, если тебе удается сделать
финт и увернуться от защитника команды противника, вспорхнуть в воздух и
положить мяч в корзину, как  легко  бежать  со  скрипом  по  деревянному
настилу баскетбольной площадки и как потом, после игры, весь взмокший  и
усталый идешь в душевую и ощущаешь  волшебный  освежающий  поток  теплой
воды. А потом идешь по улице с голубой спортивной сумкой на  плече,  все
тело дышит, и девчонки дожидаются в кафе-мороженом. И наконец ныряешь  в
забытье глубокого сна.
   На обратном пути Лео сказал:
   - Я часто в пути: приходится много ездить По служебным  делам.  Но  с
наступлением холодов буду больше бывать  в  Бремене.  Так  что  нам  еще
представится возможность проводить время вместе.
   - Я тебя научу играть  в  баскетбол,  -  сказал  Моска,  улыбаясь.  -
Подготовлю тебя к Штатам.
   И не говори "в пути" - так немцы говорят. Говори "в разъездах" или "в
командировке".
   После этого разговора Лео стал к ним захаживать.  Они  пили  чай  или
кофе, Моска учил его играть в карты -  покер,  казино,  джин-рамми.  Лео
никогда не рассказывал о своей жизни в концлагере и  всегда  пребывал  в
отличном настроении, но ему не хватало терпения подолгу сидеть на  одном
месте, и их тихая жизнь была ему не по нраву. Лео и Гелла стали хорошими
друзьями, и он часто говорил, что Гелла  единственная  девушка,  которой
удалось научить его танцевать.
   А потом, когда пришла осень и деревья сбросили листья на велосипедные
дорожки  и  устлали  коричнево-зелеными  коврами  темные  улицы,   Моска
почувствовал, что свежий воздух быстрее погнал кровь по жилам и пробудил
его  от  летней  летаргии.  Он   стал   неспокоен,   чаще   пропадал   в
"Ратскелларе", посещал офицерский клуб  -  те  места,  куда  не  пускали
Геллу:  ведь  она  была  врагом.  Возвращаясь  поздно  вечером,   слегка
подвыпивший, он ел густой суп, приготовленный  Геллой  из  консервов,  и
заваливался спать. Часто по утрам,  проснувшись,  он  смотрел  на  серые
облака, несомые октябрьским ветром по рассветному  небу.  Из  окна  было
видно, как немецкие работяги спешили на угол, чтобы поспеть на  автобус,
который вез их до центра.
   Однажды утром, когда он по привычке стоял  у  окна,  Гелла  встала  и
подошла к нему. Она была в его длинной майке, которую  использовала  как
ночную рубашку. Она обвила его рукой, и они оба стали смотреть на улицу.
   - Тебе не спится? - прошептала она. - Ты стал так рано вставать.
   - Знаешь, нам надо чаще бывать на людях.
   Эта домашняя жизнь начинает мне надоедать.
   Моска смотрел на багровый ковер листьев,  устлавший  Метцерштрассе  и
окончательно похоронивший под собой велосипедную дорожку.
   Гелла прильнула к нему.
   - Нам нужен ребенок. Хорошенький ребенок, - сказала она.
   - Черт! - сказал Моска. - Как же крепко вбил фюрер это вам в голову!
   - Детей рожали и любили задолго до него.  -  Она  обиделась,  что  он
может смеяться над ее затаенным желанием. - Я знаю, многие считают,  что
хотеть ребенка - глупость. Помню, берлинские девчонки часто подтрунивали
над нами, крестьянками, из-за того, что мы любим детей и только о них  и
говорим. - Она отошла от него. - Ладно, иди на работу.
   Моска попытался с ней объясниться:
   - Ты же знаешь, мы не можем пожениться, пока не отменят запрет . Все,
чем мы тут занимаемся, противозаконно, в частности то, что ты находишься
в этом доме. Если родится ребенок, нам  придется  переехать  в  немецкий
район, и тогда это будет нарушением закона с моей стороны. Меня в  любой
момент могут отправить в Штаты, и я не смогу взять тебя с собой.
   Она улыбнулась, но по ее лицу промелькнула тень печали.
   - Я знаю, что ты не покинешь меня снова.
   Моска удивился  и  испугался  тому,  с  какой  уверенностью  она  это
сказала. Он-то для себя уже твердо решил, что в случае чего скроется  от
властей и будет жить по подложным документам.
   - Ах, Уолтер, - сказала она, - я не хочу  уподобиться  нашим  соседям
внизу: пить, ходить на танцульки в клуб, ложиться в постель и  не  иметь
ничего, что бы нас связывало, кроме нас самих.
   То, как мы живем.., этого недостаточно. -  Она  стояла  перед  ним  в
майке, доходившей ей только до пупка. Вид у нее был забавный  и  жалкий,
но она не стыдилась. Он попытался улыбнуться.
   - Да, чего уж хорошего! - сказал он.
   - Послушай меня. Когда ты  уехал,  я  была  счастлива,  я  собиралась
родить. Я думала: мне в жизни повезло. Потому что, даже если  бы  ты  не
вернулся, у меня было бы живое существо, которое я могла бы  любить.  Ты
это можешь понять? Из всей нашей семьи уцелела одна  моя  сестренка,  но
она далеко. Потом появился ты, но ты ушел, и у меня никого не  осталось.
Никого не осталось. Во всем мире не осталось никого,  кому  я  могла  бы
приносить радость и сама получать от этого радость, не было никого,  кто
мог бы стать частью моей жизни. Что может быть ужаснее?
   Внизу под окнами загалдели американцы, высыпавшие из дома на холодную
улицу. Они снимали противоугонные цепи с колес своих джипов и прогревали
моторы, чье неровное урчание слабо доносилось сквозь оконное стекло.
   Моска обнял ее.
   - Ты еще такая слабенькая. - Он посмотрел на ее исхудавшее, костлявое
полуголое тело. - Я бы не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
   И когда он произнес эти слова, его сердце захлестнула волна страха: а
вдруг она почему-либо бросит его, уйдет,  и  серыми  зимними  утрами  он
будет просыпаться в этой комнате один, один будет стоять у  этого  окна,
за его спиной будет зиять пустота комнаты, и все это  произойдет  только
по его вине. Резко повернувшись к ней, он сказал нежно:
   - Не сердись на меня. Давай немного подождем.
   Она не вырвалась из его объятий и тихо сказала:
   - Ты же сам себя боишься. И сам знаешь это.
   Я же вижу, какой ты с другими и какой ты со мной. Все думают, что  ты
такой неприветливый, такой...  -  она  искала  нужное  слово,  чтобы  не
обидеть его, - такой колючий. Но я-то знаю, что  ты  не  такой.  Другого
мужчину мне и не нужно.
   Фрау Майер и Йерген, когда я говорю что-то хорошее про  тебя,  только
усмехаются. Я-то знаю, что они думают. - В ее голосе послышалась горечь,
горечь женщины, которая бросает вызов целому миру за то,  что  никто  не
может оценить ее возлюбленного. - Они не понимают.
   Он подхватил ее на руки, положил на кровать и накрыл одеялом.
   - Ты простудишься, - сказал он, наклонился и поцеловал на прощанье. -
У тебя будет все, что ты хочешь, - сказал он и улыбнулся. - Особенно то,
что легко достается. И не беспокойся, что я могу уехать.
   - Хорошо, - сказал она, засмеявшись. - Я буду ждать тебя.
 
Глава 7 
 
   В немецком ночном  клубе,  куда  они  вошли,  оркестр  играл  быструю
танцевальную мелодию.
   Зал  представлял  собой  длинное  прямоугольное  помещение  с  голыми
стенами, ярко освещенное оголенными лампочками.
   Все  было  заставлено  тяжелыми,  прямоугольной  формы  столами   без
скатертей и такими же тяжелыми складными стульями. Стены были  голые,  с
шероховатой поверхностью, а высокий  куполообразный  потолок  у  впервые
попавшего  в   этот   зал   создавал   впечатление   бездонной   глубины
кафедрального собора. Раньше здесь располагалась школьная  аудитория,  и
эта бывшая аудитория была единственным,  что  осталось  от  разрушенного
взрывом здания.
   В переполненном зале посетители теснились,  толкались,  официанты  не
могли пробраться к  столам  и  поэтому  просили  посетителей  передавать
стаканы из рук в руки. Вольфа здесь хорошо знали, и они  направились  за
его статной фигурой к свободному столу у стены.
   Вольф, раздавая сигареты направо и налево, сказал официанту:
   - Шесть шнапса, - и  с  этими  словами  вложил  пачку  с  оставшимися
сигаретами официанту в ладонь. - Настоящего.
   Официант поклонился и исчез.
   Фрау Майер оглядывалась, вертя во все стороны белокурой головой.
   - Что-то здесь не слишком красиво, - заметила она.
   Эдди похлопал ее по руке.
   - Малышка, это ведь для тех, кто проиграл войну.
   Моска улыбнулся Гелле.
   Она покачала головой.
   - Неплохо, а?
   - Для разнообразия неплохо, - ответила она. - Должна же я посмотреть,
как развлекаются мои соотечественники.
   Моска не расслышал оттенка вины в ее интонации, но