ести.
     -- Все равно заставят!
     Так и  уехал Жильвинас  обратно в Литву, очень хорошо себе представляя,
что собираются сделать с его матерью, если она не пойдет  против совести. И,
конечно, Игорь с Жильвинасом встретились и все сопоставили. Война нашей зоне
была объявлена, но кроме двух сторон --  нас и  КГБ --  была еще  и третья в
этой войне: все те люди, что боролись за нас со свободы. Из России, Украины,
Литвы, Англии, Швеции, США... Ох, как хочется  перечислить все страны и всех
-- поименно! Но нельзя  -- имена  одних в секрете от КГБ, имена других я так
никогда и не узнаю (тысячи  их писем, отправленных  к нам  в лагеря, сожжены
цензурой, и ни одно не дошло!), имена третьих сами по себе заняли бы два-три
тома. Названия стран? Откройте географический атлас почти  на любой странице
-- и  будьте уверены:  там тоже были  те,  кто стоял у советских  посольств,
собирал подписи в нашу защиту, молился за нас. И  как раз эта третья сторона
решила  исход войны: перед  нами, обессиленными, неохотно открывались ворота
лагеря, выпуская одну за другой. Пока Малая зона не перестала  существовать.
Но это не значит еще,  что  все обрели свободу. До сих пор сидят по  ссылкам
Татьяна  Великанова и Елена  Санникова. И я, уже с другой  стороны советской
границы, срываю  голос:  поможем им! Добьемся для них свободы! Верьте,  люди
третьей стороны: все  зависит от вас, и  вы можете  гораздо больше, чем сами
думаете!
     А пока мы медленно выходили из голодовки: таскали на себе килограммовые
послеголодовочные  отеки,  теряли сознание  от  резких  движений, но все  же
мало-помалу  приходили  в  себя.  Первого сентября за  Татьяной  Михайловной
явились.
     -- На этап!
     Ну,  тут  уж мы навалились на  нашего  "врача-палача"  Волкову. Кстати,
потом она  вышла замуж, поменяла фамилию и стала...  Зверева. Честное слово,
это не беллетристический ход --  у меня  и фантазии не хватило бы. Наша Вера
Александровна вполне  историческая  личность, и прятать ее  имя от  КГБ  нет
надобности.  Они  и  так  хорошо знакомы. Не  позволили  мы  увести  Татьяну
Михайловну, вызвали медчасть:
     -- Двух суток не прошло  после голодовки! От работы вы ее освободили, а
от этапа -- нет? Да вы  знаете, что  такое этап?!  В  общем, так:  признаете
Великанову годной  к  этапированию, а с ней по дороге  что-то случится -- мы
все свидетели. Не открутитесь потом!
     Подействовало -- то ли это  увещевание, то ли  заявление в прокуратуру.
Но уже ясно,  что быть нам вместе считанные  дни.  И радуемся,  и грустим. И
собираем ее в дорогу. Пани  Ядвига шьет  из обрезков кроя комнатные туфли --
прочные, красиво простеганные, неторопливой зэковской работы. На них она еще
и вышивает сложную символику: тут и  мы все, и прошлое, и будущее, и звезды,
и колючая проволока. Я записываю  все стихи, которые могут пройти цензуру --
из "детского  цикла".  В виде подарка внуку Татьяны Михайловны  --  вдруг да
пропустят? Татьяна Михайловна переживает:
     -- Я  уеду, за вас наверняка возьмутся с новой силой. Да, похоже на то.
Главные свои сюрпризы они наверняка придерживают, чтоб Татьяна Михайловна не
могла  о них  рассказать на  свободе.  Ну  да ладно,  связь все равно  будем
держать  -- не зря так подробно обговаривали  наши  СПОСОБЫ.  Выше  нос!  Не
пропадем!
     Татьяна  Михайловна раздает  все  свои вещи. Тане  --  словарь,  мне --
Библию  и томик  Мандельштама, одежду --  всем поровну. Ссыльные уже едут  в
своей одежде, и на вахте Татьяну Михайловну ждет посылка из дома -- с вещами
"гражданского образца". Мы уговариваем ее взять  что-то теплое с собой -- ни
в какую!
     -- У меня все будет, а у вас пока -- ничего. И когда пятого сентября за
ней приходят -- так и идет к воротам без телогрейки, в чем есть, с маленькой
самодельной  сумкой.  В сумке -- все  наши  подарки  и  запихнутый Раечкой в
последнюю минуту кусок лагерного  хлеба. Все уже переговорено, но как трудно
прощаться! Присели перед дорогой -- по старинному обычаю. Провожаем  гурьбой
до  ворот. Трижды, по-русски, целуемся. Пани Ядвига крестит ее  католическим
крестом,  а мы -- православным. Худенькая, седая женщина исчезает в воротах,
и с грохотом закрывается замок.
     Все. Проводили. Освободившись, я  позвоню  к ней в ссылку,  потом  буду
звонить уже из Лондона и читать в трубку посвященные  ей стихи. Но увидеться
мы так  и  не увидимся: после освобождения  я буду слишком слаба для тяжелой
дороги в Казахстан.  И теперь грызу себе локти: как  же все-таки не поехала?
Какое там сердце? Какой  бронхит?  Как можно было считаться с такой ерундой?
Ну не держалась  бы  на ногах -- Игорь бы доволок! А теперь -- когда удастся
обняться? Господи, прости мне ту дурацкую слабость, сделай, чтоб удалось!
     А пока  я перебираю ее письма -- те, что она  писала мне  в зону. Они у
меня всегда были при себе.
     "Ирочка, дорогая, у Беллы Ахмадулиной есть такие строчки в стихе  Пабло
Неруде:

        Да было ль в самом деле это?
        Но мы, когда отражены
        В сияющих зрачках поэта,
        Равны тому, чем быть должны.

     А прочла и сразу  вспомнила и  ощутила, как  мы  читали Экклезиаста". И
еще:
     "...помню я Вас и  всех  всегда и  постоянно,  и мысленно разговариваю,
спорю даже. Все-таки не успели мы с Вами доспорить на разные темы!" И еще:
     "...постарайтесь не болеть и научиться терпению и терпимости. Я не хочу
сказать, что их нет у Вас, просто нужно  больше, всем больше, чтобы понимать
других и непохожих".
     Ну как же -- конечно, Великанова оказывала на меня дурное  влияние: она
прямо противоречила моральному Кодексу строителя коммунизма... И я  училась,
училась, училась  терпению. Времени впереди  хватало -- отпустившие мне срок
на обучение были щедры.


ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Потом  уже оказалось, что Татьяну  Михайловну вовсе не повезли сразу  в
ссылку  -- ей дали  два месяца лагерной  тюрьмы,  ПКТ, "за  отказ от ношения
нагрудного знака и злостное нарушение режима содержания". Сентябрь и октябрь
она провела  в нетопленой  одиночке уголовного лагеря  --  разумеется,  безо
всякой посылочной  одежды. А ведь тогда  уже  были заморозки... И там же она
держала нашу заранее объявленную голодовку -- в защиту своих сограждан.

        Главам 36 государств, подписавших ХЕЛЬСИНКСКОЕ СОГЛАШЕНИЕ

     Мы, политзаключенные женщины Советского Союза, свидетельствуем,  что  в
нашем государстве нарушаются основные права человека.
     Советские граждане лишены свободы слова, печати, собраний, права выбора
места жительства, права свободного передвижения даже в пределах собственного
государства,  подвергаются  дискриминации  по   национальным  и  религиозным
признакам, а также преследованиям за убеждения.
     Мы   свидетельствуем,   что   в  Советском  Союзе   жизнь   не   только
политзаключенных,  и  не  только  заключенных  вообще,  но  и  всех  граждан
регламентируется   не  столько  законом,  сколько  секретными  инструкциями.
Поэтому советские люди лишены возможности даже достоверно знать свои права и
обязанности,  и  тем  более  их  реализовать.  Они  находятся  в  обстановке
бесправия перед советской тоталитарной машиной.
     В подтверждение этого мы готовы привести конкретные  факты  перед любой
международной комиссией.
     Мы считаем, что  только  государство,  уважающее  право  своих граждан,
заслуживает доверия в международных отношениях.
     Мы выражаем солидарность со всеми, кто имеет мужество бороться с ложью,
произволом и насилием.
     Не имея сейчас никакой другой возможности защитить своих сограждан, с 7
сентября  1983  года  мы  объявляем  восьмидневную  голодовку  в  защиту  их
попранных прав.
        6 сентября 1983 г.
     АБРУТЕНЕ,   БАРАЦ,   БЕЛЯУСКЕНЕ,    ВЕЛИКАНОВА.    ЛАЗАРЕВА,   ОСИПОВА,
РАТУШИНСКАЯ, РУДЕНКО

     Что  это значит --  голодать  в ПКТ,  -- мы  поняли позже,  когда самим
пришлось.  А   эта  вторая  подряд  голодовка  обошлась   для  нас   семерых
сравнительно   легко.   Во-первых,  администрация  сделала  нам  неожиданный
подарок: Владимирова  в очередной раз отправилась в больницу. Никто  не орал
над ухом, не шпионил  за  нами -- вот  только  недосчитались  мы  нескольких
шариковых ручек,  а  они  в уголовной больничке большой  дефицит  и  предмет
спекуляции. Тихо-тихо  было  в нашей зоне. Последним цветом пылали  астры  и
поздние георгины. Рябиновые гроздья налились красным.  Нюрка шастала по зоне
на  мягких лапках, и  дежурнячки уже  привычно  подкармливали ее.  А осенние
мордовские закаты светили еще долго после того, как солнце уходило за забор.
Изолировать  и кормить нас насильно  никто не пытался. Подуст  тоже  куда-то
делась.  Вечерами   мы  топили  наш  "камин"  --  добиться,  чтобы  вставили
вывалившуюся печную дверцу, мы смогли только  в августе  85-го. Впрочем, так
нам даже нравилось -- в наши иссохшие тела  шел живой жар, а догоравшие угли
постепенно   меняли   цвет.   В   голодовке   вообще   становишься   гораздо
чувствительнее к  цвету  и запаху, зрение  делается более  выпуклым, и лучше
замечаешь медленные детали жизни. В  темно-коричневой колодезной воде плавал
рябой, наполовину желтый тополиный  лист -- и  мне это казалось так красиво,
что я медлила зачерпнуть воды вовсе не от слабости.
     В первые дни голодовки пришел в зону кагебешник из Москвы со  свитой из
местной  администрации.  Видимо,  уже  прогремело  для  них  с  ясного  неба
сообщение  о  мятежной зоне. Общаться, впрочем,  не пробовал --  видел,  что
говорить с ним  здесь  никто не станет. Вообще-то  каждая из нас  вела  себя
по-своему: кто  считал возможным  с  ними  разговаривать,  кто нет, но права
приходить к нам в зону мы за ними не признавали. В конце концов, лагерь -- в
ведении министерства  внутренних  дел, и КГБ  нечего к  нам соваться.  Мы не
приговорены к  обязательному  с ними общению и в гости  их к себе не  звали!
Понюхал москвич и уехал.
     14  сентября  был  визит уже  более  интересный  --  приехал  начальник
оперотдела  Управления Горкушов. Тот  самый, что заботился,  как же мы будем
рожать после ШИЗО. Спрашивал, какие  у нас  претензии,  и  заверял,  что все
равно мы  ничего не  добьемся, с нами  поступают так,  как  велят  "сверху".
Объяснил,  что  своей голодовкой мы  злостно  нарушаем режим  содержания: по
закону  заключенные  не  имеют  права ни за кого заступаться  -- ни  друг за
друга, ни  за  своих  сограждан. Мы  сообщили ему, какого мы мнения  о таком
законе --  на  чем и расстались.  В тот  же день,  однако, всех  нас впервые
осмотрел врач.
     Последний  день  голодовки  принес  нам  сюрприз: нагнали  уголовниц  с
тяпками пропалывать траву на запретке.  Конечно, мы были  по разные  стороны
проволоки, но  косились друг на друга с понятным  интересом. Общаться с нами
им  было  запрещено  --  и  мы  не  заговаривали,  чтоб  не подвести  их под
неприятности.  И  вдруг,  дождавшись, когда  дежурнячка лениво  протопает на
другую сторону участка, двое из них подступают к проволоке:
     -- Девочки!
     Подходим. Быстро-быстро суют нам из-под форменных блуз какие-то свертки
и отскакивают назад. И уже оттуда, берясь за тяпки:
     -- Мы знаем в  больничке,  что вы голодаете за права. И  что вообще все
время голодом сидите. Вот мы собрали для  вас -- там все полезное. Скушайте,
когда голодовку снимете!
     В  доме  разворачиваем свертки.  Морковка,  белый  хлеб,  пара  кубиков
сливочного масла... Целый  кулек сахару! Кто эти женщины,  что собирали  для
нас по  крохам передачу? Что побудило их,  толком не зная ничего о тех самых
"правах"  -- поддержать нас, рискуя быть пойманными? И чего  стоят тогда все
эти теории,  что наш народ  сам  не  чувствует  своего  бесправия и  никакие
гражданские свободы ему не нужны? Я и сама когда-то в молодости, считая себя
одной такой умной на белом свете, так  и думала про тех, кто растил мне хлеб
и шил летние платья (еще не зная, что как раз такие шьют в лагерях). Тогда я
хотела эмигрировать --  "вырваться из этого  болота". Теперь,  в вынужденной
эмиграции,  я  знаю  то,  чего  не  знала тогда. Спасибо, Господи,  что  мне
пришлось пройти этапами, прятать стихи и книги от КГБ,  гнить  по карцерам и
голодать. Только выйдя на открытую борьбу, я увидела, как мне  помогают чуть
не все, кто  встречается на  пути. Эта  тихая помощь выносила  мои стихи  на
свободу, помогала Игорю распечатывать их на машинке, размножала в фотокопиях
и отправляла  в самиздат и  за границу. Эти такие  разные руки -- молодые  и
старые -- подсовывали нам  кусок  хлеба,  когда мы  доходили от голода,  эти
глаза нам улыбались -- серые,  карие,  голубые... И ощущая удивительное: все
за нас и против наших  палачей -- я отходила от  своей юной гордыни, и таяло
во мне то  высокомерие, что могло бы погубить мою душу. А Игорю в  это время
помогали киевские  работяги,  с  которыми  вместе он  орудовал  напильником,
расконвоированные  зэки,  московские профессора и даже мои тюремщики.  Среди
тюремщиков  ведь тоже очень  немного  убежденных  садистов,  большинство  --
туповато-лукавые  служаки, что  не  всякий  приказ рады  выполнять. Где-то в
недрах  их  затянутых  ремнями душ есть  в зародышах и  стыд, и  совесть,  и
жалость -- все то, что спасет когда-нибудь мой народ.
     Спасибо вам, женщины  из  уголовной  больнички!  Я  не знаю, за что  вы
попали в лагерь.  Не  знаю,  много ли было вас, собиравших для нас еду.  Но,
конечно, навсегда  запомнила имена  тех  двоих -- они были на  их  нагрудных
знаках.  Вы уже знаете, читатель, почему  я их не напишу. Вычисляй-вычисляй,
кагебешник, составляющий  реферат по  моей книге: сколько сотен прошло через
больничку осенью 83-го? Особые приметы? Пожалуйста. Они были в синих линялых
платьях,  черных форменных блузах (или  это  называется  --  жакеты?), белых
косынках и кирзовых сапогах.
     Прячем свертки в тайничок, сегодня  еще голодовка.  В двенадцать  часов
ночи наступит следующее число, когда наши восемь суток закончатся. Последний
вечер.  Все  в  столовой,  за кипятком. Пани  Ядвига читает нам  свои стихи.
Написала  она  их  по-литовски, но для нас перевела на  русский: как Господь
сегодня  вечером приходит  к  нам, незримый.  Знали  бы мы,  что Он здесь --
подвинули бы Ему  скамейку, чтоб сел.  Но мы Его не  видим, а Он  зато видит
нас. И не нас даже, а наши  сердца. Наивные и  простые  слова,  немного не в
ладах с русской грамматикой. Но написано это не для литературных критиков, а
нам эти слова  согревают  душу.  Они  --  как резная  литовская скульптура в
костелах: на первый взгляд --  грубоватая и с нарушением пропорций, а  потом
видишь,  что никакая  безукоризненность не оставила бы и  десятой доли  того
впечатления.  Десять часов --  отбой. В  двенадцать  мы с  Таней  выходим на
"кухню" -- закуток в пять квадратных метров.  Кто-то из нас была золушкой  в
ту  неделю  --  я не помню  кто. Затея наша  проста: не  ждать  до  утра,  а
накормить наших  сейчас.  Ведь  официальное время голодовки  уже  кончилось.
Вернее, даже не накормить -- а дать совсем немного,  тогда  к утру уже можно
будет  что-то  посолиднее.  Трем  подаренную  морковку на самодельной  терке
(Наташа  как-то разрезала пополам  консервную  банку,  набила  в  ней  дырок
гвоздем  и приделала к ней  дужку из  стальной  проволоки).  Ох,  какая  это
тяжелая  работа!  Несколько раз  энергично шаркнешь морковкой  по  терке  --
передышка.  Еще пара  заходов --  опять  передышка. Ну,  неужели у  нас  нет
никакой силы в руках?! Наконец,  одолели. Раскладываем поровну в семь мисок.
Это получается  --  по  две  столовые ложки.  Прекрасно!  Завариваем  чай из
рябиновых ягод, и в него -- целые  три  ложки  сахару! В  довершение разгула
добавляем  по  черному сухарику и по  три  конфетки-горошины.  Этот  цветной
горошек продается в ларьке и тоже передан нам из больнички.
     Идем будить наших,  знаем, что не обидятся. Но, оказывается, никто и не
спит. Все догадались о нашей авантюре, лежат как паиньки и ждут, когда мы их
позовем  есть.  И до  чего же  лихая  получается  эта  ночная пирушка!  Лица
чуть-чуть розовеют -- от еды или от  веселья? Голоса чуть-чуть  громче, смех
за  каждым словом. Свет из кухни солдату не виден  -- он в  том углу, что не
просматривается.  Топ-топ-топ... Кто  это?  Ах, да, дежурнячка Аня  с ночным
обходом! Ну и как она среагирует на  этот незаконный ночной кутеж? С первого
взгляда оценивает ситуацию, беззвучно смеется и грозит нам пухлым пальчиком.
     -- Только сидите тихонько, женщины, а то мне нагорит.  И как поешьте --
сразу тушите свет, начальник караула может пойти по запретке.
     Вот и кончилась наша Мадридская голодовка -- что дальше? Это уж зависит
не  от нас, а  от тех  сюрпризов,  что заготовил  нам КГБ. Не будет  никаких
издевательств  -- будем мирно шить свои варежки и писать  письма, два раза в
месяц. Начнутся  "воспитательные приемы" -- придется нам как-то реагировать.
Вы думали, у нас нет уже сил?  Есть, есть! Сами не знаем, откуда  берутся. А
может -- знаем?

        Что-то завтра, кораблик наш, Малая зона,
        Что сбудется нам? По какому закону --
        Скорлупкой по мертвым волнам?
        Весь в заплатах и шрамах,
        На слове -- на честном -- одном
        Чьей рукою храним наш кораблик,
        Наш маленький дом?
        Кто из нас доплывет, догребет, доживет
        До других --
        Пусть расскажет: мы знали
        Касание этой руки.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     -- Женщины! В ларек!
     Ларька мы в этом месяце  тоже лишены, но по закону  имеем право  купить
мыло,  зубной порошок и тому подобное.  Наказывают  только  лишением еды,  а
лишать зэков  мыла --  себе дороже: лечи  потом  от чесотки! Отыгрываются на
том, что  продают мыло  самое дорогое -- в шесть-семь  раз дороже  обычного.
Такое  и на свободе мало кто купит,  а нам деваться  некуда  -- уходят  наши
нищенские пять  рублей  в месяц  на  необходимую гигиену.  Входим в ларек  и
столбенеем:  овощи, фрукты, печенье, повидло, даже какой-то сыр! Это  что же
такое? Да бывает ли такое в лагере? Нам торжественно объявляют:
     -- Вы, женщины, всего этого купить не можете, потому что на вас на всех
-- постановление о лишении.
     Ладно, купим мыла. Да вон, кстати, и косметический крем какой-то лежит,
дополняя  картину  неслыханного  изобилия.  Но,  оказывается,  и  этого  нам
продавать  не ведено. Нарушение  закона? У них закон  один  -- что начальник
лагеря велел. А  он лично  распорядился. Зачем же нас сюда  привели?  Только
чтоб  подразнить? Сами они  объяснить  не могут:  велено привести и  отвести
назад, ничего не позволив купить.  Ну-ну, старайтесь, милые. Приемы у вас --
один примитивнее другого: припугнуть посильнее, да  показать пожирнее кусок.
Дешевые соблазны -- как раз в  рамках вашей системы ценностей. Вы-то сами не
можете  представить себе ничего  более значимого, чем  этот самый кусок. Так
что  же  с  вас, бедняги, и спрашивать! Уходим, посмеиваясь. Ведь  чего  они
хотят? Чтоб мы  перевоспитались! То есть стали такими, как они. И, сами того
не ведая,  ежедневно  пришпоривают в нас чувство  непобедимой  брезгливости:
когда  видишь их  в  действии,  просто физически  невозможно становиться  на
сторону всех этих оперативников, прокуроров, кагебешников... С души воротит.
Уж лучше нырнуть в выгребную яму, чем подгонять свою душу под их требования!
     Но все-таки -- не слишком ли дорогостоящий этюд? Ведь это же  надо было
где-то раздобыть  все  эти потрясающие блага!  Ну,  не  нам  --  так кому-то
другому  их продадут,  хотя бы  тем же  дежурнячкам...  Нет, психатака своим
порядком, а тут что-то еще. Сидим и гадаем, а все внутри подводит от голода.
Дело  в том, что нам третий день не несут пайку хлеба, а баланды опять пошли
пересоленные, и мы  их  возвращаем  обратно. Спасает  лебеда и оставшаяся  с
позавчера  овсянка,  но на  сколько можно растянуть лагерную порцию овсянки?
Ах, крапива наша пропала! Жаль...
     И вдруг являются