ет,  дорогие, тут вы не
посамоутверждаетесь! Не зря никто из вас не выдерживает нашего взгляда.
     Эти принципы зоны я принимала как законное наследство: они пришлись как
раз по мне. Я все их соблюдала и раньше, в том страшном одиночестве в тюрьме
КГБ  -- частью  инстинктивно,  частью по здравом размышлении. Не для того  я
сижу,   чтобы   кому-то  удалось   выбить   из  меня   свободу  вести   себя
по-человечески.  Высокие  слова? Грош им цена, если  они  не  подтверждаются
поступками. А если б мы дорожили  больше всего на свете своей шкурой -- то и
вообще  не  оказались  бы в политзаключенных:  покорно  лизали  бы  по месту
прописки положенный сапог и называли бы это "быть на свободе"... Теперь-то я
уже не одна, а среди своих. Какое счастье!
     Однако  зона  ставит  передо  мной  проблему, с  которой  я  раньше  не
сталкивалась -- нагрудный знак. На этапе,  конечно,  видела -- но на других.
Что это такое? На первый взгляд, невинная штучка -- прямоугольник из  черной
ткани, а на нем  -- фамилия, инициалы и номер отряда. Какого отряда? Я вроде
бы  ни в  каких отрядах  и организациях не состою -- вот  разве  только член
международного ПЕН-клуба, с моего ведома и согласия. Организации и отряды --
дело  добровольное  для свободных людей. Ну,  тут  моего согласия  никто  не
спрашивает:  лагерная   администрация  растасовывает  всех  заключенных   по
отрядам, а у  отрядов -- номера... Нагрудный знак этот положено нашивать  на
одежду  и всегда носить на себе. Якобы для того, чтоб легче  распознать, кто
есть кто. Что за чушь!  В зоне  -- четыре человека, я  пятая. Бывали и будут
времена, когда  в нашей зоне больше десяти --  но немногим больше...  Каждая
собака в Барашево  (так  называется наш лагерный поселок) знает нас в лицо и
со спины. Отряда мы никакого не составляем, нам это ни к чему. Так зачем же?
А -- по закону положено... Что же, нашью я на себя это нагрудный знак или не
нашью?


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Этот вопрос  задают мне соузницы  на  второй  же  день,  выйдя  со мной
предварительно из дому. В доме вмонтирована подслушивающая аппаратура, и все
серьезные  разговоры, не предназначенные  для ушей администрации,  мы  ведем
снаружи. А  в доме,  если  срочно  нужно,  пишем на  бумажке.  Бумажку потом
сжигаем.  Но  сейчас  погода хорошая, а разговор долгий -- так  что сидим на
земле, на  расстеленных телогрейках. Мне не навязывают решения, меня  просто
предупреждают  заранее:  завтра  понедельник, придет начальница того  самого
несуществующего отряда, старший  лейтенант  Подуст,  и  приступит  ко  мне с
нагрудным знаком. Так  что лучше  мне заранее  все обдумать и  решить, чтобы
потом  ни о  чем не жалеть.  Я-то  знаю, что Малая зона нагрудных знаков  не
носит: это одно из  тех самых издевательских и бессмысленных требований.  Но
мы ведь не  отряд, и  лично меня традиции зоны ни к чему не обязывают -- это
дело моей совести. Никто из моих новых друзей не потребует, чтоб я вела себя
так, как они -- мы свободные люди. Что говорит моя совесть? Понятно, что она
говорит,  я уже знаю ответ, но от  меня никто  не ждет  ответа  сию секунду.
Сейчас говорит  Татьяна Михайловна:  мне,  как  и всем  на  строгом  режиме,
положено три свидания с родными в год. Одно -- длинное, от суток до трех, на
усмотрение администрации. Два других  -- обязательно с интервалом  в полгода
--   короткие,   два  часа.  Эти  свидания  --  через   стол  (нельзя   даже
поцеловаться),  а  между  нами сидит кто-то из  охраны,  и если  мы  говорим
"неположенное" -- свидание  прерывается.  Длинное  свидание  я могу получить
прямо  сейчас. Какое  это  будет  блаженство --  хотя бы  сутки  в крохотной
"комнате свиданий"  -- вдвоем с  Игорем, и без посторонних!  И как мне нужно
это свидание, ведь в голове у меня целый новый сборник стихов -- передать бы
его на свободу... И как нужно зоне это свидание, очередную  информацию давно
пора передать. Ведь за это время что только не  произошло: и четырехмесячная
голодовка Тани Осиповой, и в ШИЗО почти все перебывали, и забастовка была...
Об  этом Татьяна Михайловна,  впрочем,  молчит, для таких разговоров со мной
еще  не время. Она объясняет мне следующее: любого из свиданий администрация
может  меня  лишить  --  "за  нарушение  режима".  Пока  я  еще  ни  в каких
"нарушениях"  не замечена, и приедь Игорь сегодня  -- по закону нам свидание
должны дать. Но приедет он  не раньше чем  через неделю --  пока получит мое
письмо  с  адресом  зоны, пока  доберется...  А с  нагрудным  знаком решится
завтра, и если я его не надену, то свидания вполне могут лишить, ведь налицо
"нарушение"... Раньше от Малой зоны нагрудных знаков не требовали, всем было
ясно, что ни к чему.  Ходили на  свидания  безо всяких знаков.  Потом  стали
постепенно закручивать гайки. Осенью назначили эту самую Подуст, а у нее эти
знаки прямо пунктик: чем бессмысленнее требование, тем еще слаще. И  вот уже
полгода она  воюет  с зоной -- лишает свиданий, ларька, грозится отправить в
ШИЗО... Так что это мое свидание  под ощутимой угрозой.  А следующих, скорее
всего, так  и не  будет  --  уж за  год  найдут, за  что лишить.  Вот  мне и
выбирать:  нагрудный знак и свидание с Игорем -- может быть, единственное за
семь лет, или отказ  от нагрудного знака со  всеми возможными последствиями,
да и  дальние  перспективы  не  сахар:  ШИЗО  есть  ШИЗО.  Что это такое,  я
прочувствую позже,  а пока знаю,  что это --  холод,  голод, грязь и никаких
занятий: ничего в ШИЗО не положено. Дальние перспективы, впрочем,  мало меня
волнуют, а вот свидание... Родной мой, любимый, простишь ли  ты меня,  что я
ставлю нашу с тобой  встречу  под угрозу?  Но  ты  же знаешь, что  мне иначе
нельзя, что не должна я даже один раз прыгнуть через эту тюремную палочку...
Как бы ты повел себя на моем месте? Мы  ведь дали друг другу слово когда-то:
в случае ареста не позволим шантажировать себя друг другом! Говорю:
     -- Нет, конечно, знак я не надену.
     Как  это  все-таки  иногда трудно  -- поступать как  надо.  И  как  это
все-таки легко -- разве легче мне было  бы, если бы нацепила  я  на себя эту
бирку,  порадовала Подуст, получила бы свое свидание, получила бы  ларек,  а
потом, сгорая от стыда, провожала бы в ШИЗО ту же Татьяну Михайловну, потому
что у меня есть нагрудный знак, а у нее нет... Да мне бы этот нагрудный знак
всю душу прожег! Таня и Татьяна Михайловна улыбаются мне. Таня:
     -- Ну и правильно!
     Татьяна Михайловна:
     -- Ирочка, но вы хорошо подумали?
     Дорогие мои, обо всем я подумала, и Игорь меня  поймет, если что. Будем
гнить в ШИЗО вместе, если уж до этого дойдет. На то и лагерь -- испытание на
прочность. Кошка  Нюрка  пробирается к нам и  усаживается у Тани на коленях.
Нюрка у нас тоже без нагрудного знака. Мурлычет у Тани под  рукой и блаженно
вытягивается  брюхом  кверху.  Солнышко  берется  всерьез за  свою  весеннюю
работу. Рая Руденко копается в земле, растыкивает  семена  -- положенных нам
по  закону цветов и  неположенных овощей.  Мы,  городские  создания, к  этой
ответственной работе не  допускаемся, наше дело будет потом поливать. А пока
мы с  Наташей Лазаревой  получаем от  Раечки задание  -- сделать  деревянные
колышки для будущих цветочных кустов. Их нужно много -- несколько  десятков.
Инструментов заключенным, разумеется, не положено --  кроме тех, что связаны
со швейным производством. Стало быть -- ни ножа, ни топора. Однако в швейном
цеху  есть молоток. Уж каким  образом он  связан со швейным производством --
Бог его знает, но и то хорошо. Роемся в земле, находим несколько клиновидных
кремней  --  почва  здесь  каменистая. В дровяном  сарае  лежит пара  досок.
Откалываем от них колышки, загоняя в доску молотком  каменный  клин. Из трех
попыток одна удачная, остальное  идет в  щепки,  на  растопку.  Хохочем обе:
неолит так неолит!
     Наташа  из  Ленинграда,  сидит  за издание  женского  журнала  "Мария",
самиздатского, разумеется. Проблемы двойного женского рабочего дня -- восемь
часов на работе, а потом еще часов пять-шесть по очередям за  продуктами, на
коммунальной кухне  за приготовлением  обеда,  над  тазом со  стиркой на всю
семью -- потом, году в 86-м, появятся в официальных  советских газетах. Но в
82-м,  когда  Наташу  арестовали,  это считалось  антисоветской  агитацией и
пропагандой. У Наташи измученные глаза и  веселый  рот. Шутим с ней шуточки,
обдирая  руки  о  доски. Завтра Наташа ложится в  больницу: что-то у  нее  с
кишечником  от  зэковской  пищи.   Из  больницы  ее  выгонят  за  общение  с
хозобслугой,  лечения она никакого не получит,  и  до  начала  84-го года ее
будут  объявлять  симулянткой  и  отправят  в ШИЗО. К 84-му мы коллективными
голодовками добьемся для нее лечения. Ее обследуют  и  обнаружат  запущенный
язвенный колит, который в лагерных условиях вылечить уже невозможно. Но пока
у  нас  мирный, веселый  день.  Один  из  немногих спокойных  дней,  что нам
остались. Приносят  ужин -- это значит, пять часов. В  соленой  воде плавают
кусочки нечищенной, с потрохами и чешуей, рыбы  и несколько картошин. Раечка
берется за дело: отлавливает рыбу и картошку из бачка, чистит (лучше поздно,
чем никогда), крошит  все  это с  чесноком и экономно поливает  подсолнечным
маслом из пузырька: этого масла нам положено по пятнадцать граммов в день, а
о  сливочном на ближайшие годы лучше забыть. Салат "Малая  зона" готов. Ужин
легкий. "Настоящие леди после  шести часов  не  едят", -- смеемся  мы.  Да и
нечего больше есть, так что лучше смеяться.
     Таня  Осипова  включает телевизор.  Он  у нас старенький,  черно-белый,
конечно, и  все время ломается. Его приходят чинить, и он  работает еще пару
дней -- до следующей сгоревшей  лампы.  Будут  потом  попытки  администрации
вывести выключатель телевизора на вахту с тем, чтобы отключать его по своему
усмотрению. Но мы с Таней замкнем  нужные проводки,  а администрация сделает
вид, что этого не заметила -- не все тут  такие, как Подуст, и плевать им, в
конечном  счете, что  и  когда мы смотрим --  лишь бы не  после отбоя.  Меры
приняты -- и точка, можно отчитаться перед комиссией. Но сегодня вечером нам
никто голову не морочит, и смотрим мы спектакль по  Ростану -- добрый старый
Сирано де Бержерак. Сирано умирает, и Таня плачет.  Она  такая, наша Таня --
может плакать над фильмом  или книгой, а может четверо суток отказываться от
воды или пищи,  одна  в камере, безо  всякой поддержки -- пока ей не  вернут
отнятую Библию. И  Библию, как бобики,  приносят обратно: пятые сутки "сухой
голодовки"  -- верная  смерть, а  допустить  смерть  политзаключенной  из-за
Библии -- это для них  "нежелательная  огласка"... Правда,  поддержка Тане в
тот  раз была  с  весьма  неожиданной  стороны: в  соседних  камерах  сидели
уголовницы, и  все  они  провели  однодневную голодовку  в  поддержку  Тани.
Собирались голодать  и  дольше,  но сама Таня отговорила  -- с  уголовницами
расправа проще, чем с политическими, и они были бы не в равном положении.
     Мы  с  Татьяной  Михайловной  выходим  посмотреть  на  звезды, и  Нюрка
увязывается  с нами. Говорят, кошки  не  различают  цветов, и я  никогда  не
узнаю, красная Бетельгейзе и  желтая Капелла для Нюрки одного цвета или нет?
Мы говорим и об этом, и о биополе, и о странной неприязни Татьяны Михайловны
к  мультфильмам,  и о тех,  кто  на свободе: им сейчас  труднее, чем нам.  У
нас-то  сегодня все спокойно, а они там за нас переживают.  А пока  напишешь
письмо,  пока  оно  пройдет  цензуру  и  дойдет  --  ситуация,  может  быть,
поменяется. Они будут думать, что все в порядке, а нас распихают  по камерам
штрафного  изолятора  --  ШИЗО.  Письма   про  ШИЗО,  впрочем,  цензура   не
пропускает:  "Никаких упоминаний про наказания!" Они такие застенчивые, наши
гебисты:  мордовать нас  они  готовы до бесконечности, но так,  чтоб об этом
никто не  знал и чтоб мы сами скрывали,  а  то письма не  пропустят. Нет уж,
дорогие,  мы сделаем  так,  чтобы все знали,  что происходит  в  нашей зоне.
Лишайте нас свиданий, перекрывайте переписку  -- информация все равно дойдет
куда надо и когда надо. Как? Это уже наши зэковские секреты. Я бы написала о
них  для порядочных  людей, но -- как  знать? --  может быть, эту  мою книгу
будут читать и гебисты...  Не  обижайтесь  на меня, порядочные люди:  меньше
знаешь -- крепче спишь.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Наутро   Раечка  Руденко  начинает  хлопотать,  чтобы  как-нибудь  меня
приодеть  -- выданные мне  два ситцевых  платья  явно не  по сезону.  Сейчас
апрель, а последние заморозки будут в  июне. Это сколько еще стучать зубами?
Но  оказывается,  с  "политичками"  всегда  недоразумения:   наша   зона  --
"аппендицит" при  больнице, а  в  больнице никого не одевают. Так что на нас
законное зэковское обмундирование  не  предусмотрено: одно дело, когда  надо
одеть две-три тысячи  человек,  а  другое  --  когда  пятерых.  Пихают,  что
завалялось  на складе, и вечно чего-нибудь не хватает. В этом и минусы:  все
твое отобрали, а казенное -- где взять? В  этом и плюсы: прикрываться все же
чем-то  надо,  и  администрация  иногда  смотрит  сквозь  пальцы  на  одежду
"неустановленного образца". Можно состряпать себе что  попало из  того,  что
найдешь в  зоне  (вплоть  до  ткани,  из  которой  шьют матрацы) и  --  куда
администрация денется, где она тебе найдет взамен то, что положено? Поневоле
терпят, а  мы  пользуемся:  неудобнее и  уродливее  "установленного образца"
трудно что-нибудь  сочинить.  Так что в итоге  мы  одеты  приличнее  обычных
зэчек.
     Года   за   полтора   до   моего   приезда   нашим   почему-то   выдали
"железнодорожные"  платья-костюмы из плотной хлопчатки. На них металлические
пуговицы  с  перекрещенными  винтовками.  Чья  это  форма попалась  зоне  --
остается только гадать. Запасливая  Раечка (она у нас дневальная) приберегла
одну такую робу, когда кто-то уезжал в ссылку -- "для  тех, кто  приедет". Я
могу  два раза в нее  завернуться, значит, полная свобода фасона:  материала
хватит. Смешно, казалось бы, где уже тут думать о фасоне! Кто нас увидит? Да
и  я сама  себя не увижу:  самое большое  зеркало  в  зоне --  по  размеру с
десертную  тарелку. А  вот  поди  ж  ты  -- женщина  --  везде женщина.  И я
обдумываю свою  будущую юбку -- четырехклинка  или  шестиклинка? --  со всей
серьезностью.  Ну,  может быть, --  не  со  всей серьезностью: ведь  сама же
смеюсь. Но тем не менее... С большой охотой берусь  переделать такую же робу
для  Раечки. На свободе  я немножко шила (поди найди что-нибудь приличное за
мои копейки!), и сейчас пальцы истосковались по иголке.
     В тюрьме КГБ с иголками-нитками  были сложности: то их давали только на
пятнадцать минут,  отмеривая нитку  по полтора  метра,  то  вовсе запретили.
Протерся  у  тебя  носок  (а  конечно,  протрется,  когда  шнурки  из  обуви
конфисковали) -- сдавай  тюремщикам, хозобслуга зашьет. Уж как  они зашивают
--  понятно, бери после этого и  выбрасывай. А чтоб не беспокоили лишний раз
со своими дырками! Так  и ходила,  светя прорехами  во всех  местах. Здесь я
наконец  дорываюсь:   в  лагере  на   иголки   запрета  нет,  и  даже  стоят
электрические машинки. Как-никак, швейное производство.
     Раечка,  видя такой  мой  энтузиазм, тащит меня "в кинобудку". Когда-то
раньше в зону привозили  фильмы и крутили  их  раз в  неделю. Была крохотная
пристройка  к дому для всего этого оборудования. Потом фильмам пришел конец,
оборудование увезли, а  в кинобудке валяются старые телогрейки  и "бабушкины
тряпки". Почему бабушкины?
     А оказывается, в зоне  были женщины, отсидевшие раньше по  20-30 лет, а
некоторые и побольше в  других лагерях.  Они из секты "истинно  православных
христиан"  -- тех еще, которые  после  мученической смерти  патриарха Тихона
официальную советскую  Церковь православной не признали  и новому патриарху,
посаженному большевиками,  не  подчинились.  Ушли в  катакомбы,  как  первые
христиане -- христиане последние, верные убиенному патриарху и расстрелянной
Церкви. Жить  они  жили в  миру  (кто  б им позволил монастыри?), но с рядом
ограничений:  ни  в  каких официальных советских  учреждениях  не  работали,
советских денег  и документов в руки  не брали  --  мол, это все от  сатаны.
Подрабатывали частным порядком  у добрых  людей, а те  платили  им хлебом  и
одеждой,  которая  самим  не  нужна.  Для  государства  они,  конечно,  были
злостными   нарушителями  паспортного   режима,  уклоняющимися  от  трудовой
повинности, да еще к тому же незарегистрированными верующими. Ясно при этом,
что получали срок за сроком. А в лагерях, опять же, на работу не выходили.
     Значит -- не вылезали  из карцеров.  Сколько их  умерло по  лагерям  --
никто, кроме  КГБ, не  знает. А некоторые выжили, вот из них-то и  были наши
"бабушки". Так  их называли в зоне -- в большинстве  они были  уже старые  и
больные. Для  прочего зэковского населения и для охраны -- на  всех этапах и
пересылках -- были они "монашки". И нас потом по инерции так называли:
     -- Откуда едешь?
     -- С "тройки", с политической зоны.
     -- А-а, монашка, значит...
     Запомнились  им, видно, эти тихие, но упорные,  вежливые  женщины. Да и
как не запомнить: нормальная зэчка, если что не так,  изматерила бы с ног до
головы, а эта:
     -- Прости тебя Бог, сынок!
     Но даже освобождаясь после очередного срока, справку об освобождении  в
руки не возьмет. Так и  уйдет без единой бумажки, на новый  верный срок. И с
ее точки  зрения,  это  нормально: а  как же, она  за  Господа  страдает.  А
ненормальные как раз мы все -- сатане  покоряемся, и  власти  сатанинской --
только чтобы отстали и не мучили. А где ж это видано, чтоб сатана отстал? Он
только  пуще  возьмется, дальше  в душу  влезет...  Такая была и остается их
логика. Некоторые  из  них  еще живы, сидят по  ссылкам.  У  наших "бабушек"
некоторых уже  и  ссылка кончилась, но снова в  зону  они  не приехали: таки
отстал  сатана, отчаялся. А другие еще сидят по  лагерям -- с ясными лицами,
готовые умереть за Господа -- нет чести выше.
     -- Сколько их, международный Красный Крест?
     Молчат. Не знают, да и откуда же знать?
     -- Сколько их, Amnesty International?
     Молчат. Тоже не знают.
     -- Сколько их, официальный советский патриарх Всея Руси Пимен?
     Молчит. Но вполне может и не знать: "истинно православные" -- не по его
ведомству, так стоит ли беспокоиться?
     -- Сколько их, КГБ СССР?
     Молчат. Эти-то знают, да не скажут.
     А у нас в зоне они были, человек восемь, и последними из них досиживали
баба  Маня и баба  Шура,  потом  и  их  отправили  в  ссылку. Баба Маня,  по
рассказам,  была кроткая и ласковая. Увидит на листке  букашку и радуется --
как это  Господь все подробно устроил  и до  чего  же  всякое Божье творение
красиво. Баба  Шура была посуровее и время от времени "обличала". Выходила и
говорила  обитательницам  зоны,  что  в грех  они  впадают  регулярно  --  и
телевизор  смотрят,  и  некоторые курят, и о  молитве  забывают, безобразие!
Обличала она, впрочем, не  от склочности  характера,  а по обязанности, и не
чаще, чем раз в два-три месяца. Объясняла это так:
     -- А вот спросит меня Господь: "Грешила ли?" Я, допустим, скажу: "Почти
нет". -- "А вокруг  тебя грешили?" Я, значит, отвечу: "Да, грешили". "А куда
же ты смотрела? -- спросит  Господь. -- Что ж не  обличала?" Вот и  обличаю,
мне иначе никак нельзя, уж простите Христа ради.
     В зоне  эти бабушки с бесконечным терпением всем все зашивали и штопали
--  работа  потяжелее им  была  под старость не  по  силам. Самих  их уже по
карцерам старались  не  посылать: дунь -- умрет. А других сажали, и бабушки,
до  слез их жалея, старались  облегчить чем могли.  В карцере, как известно,
раздевают до  нижнего белья,  а сверху  дают специальный балахон,  с бальным
декольте и широкими рукавами "три четверти" -- чтобы мерзли. На то и карцер.
Официально  он  называетс