ор корежит.  Ведь знала
же, что врать противнику нельзя, что для нас  существуют моральные запреты и
вообще совесть! Где были -- если не совесть -- то по меньшей мере мои мозги?
Не помню. Безумие какое-то. Вот нужно мне было свидание -- и все!
     К счастью, выгоды от этой мое глупости все равно не было: администрация
не обратила  на "объясниловку" никакого внимания. Ну, сообщили  Игорю другой
предлог  -- и тем  дело  и  кончилось.  Второй  этот  предлог  был не  менее
идиотским, чем первый:  телогрейка у  меня лежала на кровати. За это  вполне
можно лишить  свидания, положенного  раз в год.  А  что телогрейки  наши  за
полчаса  до  этого  только принесли  в зону,  что  в доме не было  ни единой
вешалки и даже  гвоздя,  что единственное место, куда их можно положить,  --
это как раз кровати  (что мы все и  сделали) -- это уже детали, отношения  к
делу  не  имеющие.  Я  на  это  тогда и  не  отреагировала никак,  мне  было
достаточно  своих эмоций. Наши отнеслись к происшествию  сочувственно. Никто
мне  никогда этой истории не поминал -- поняли, что с меня и  так хватило. В
порядке протеста  против лишения свиданий как установившейся  практики  -- я
объявила  десятидневную голодовку.  Мне  радостно  заявили, что  есть  новое
постановление  правительства  (секретное,  разумеется)  об  административных
наказаниях за голодовки.
     Сводилось это к тому, что голодающего бросали  в  ШИЗО на  максимальный
срок  --  пятнадцать суток.  Потом, разумеется,  могли добавлять  эти сутки,
сколько им угодно. Чтоб не возиться с добавками, мне сразу после ШИЗО, в том
же постановлении, выписали два месяца ПКТ.
     Проводили меня  наши до ворот, а  на  вахте, пока дежурнячка обыскивала
мой мешок, вокруг меня закружилась Подуст с неожиданными сантиментами:
     -- Ратушинская, я завтра уезжаю. Давайте хоть попрощаемся. Больше мы не
увидимся, так почему бы нам не расстаться друзьями?
     И --  честное слово -- додумалась протянуть мне руку! Повисела эта рука
в  воздухе,  под ехидные ухмылки  дежурнячек  и конвойного офицера  и  стала
барабанить  маникюром  по  столу. Не  услышала от меня Подуст  ни  "душевных
переливов", ни дерзости, которую могла ожидать с еще  большим  основанием. Я
молча прошла мимо нее -- и закинула свой мешок в машину. Поехали!
     Через два дня ко мне присоединилась Таня. Она объявила голодовку на все
время,  пока  меня, голодающую, держат в ШИЗО  -- и  получила тот  же  срок,
пятнадцать суток и потом  два месяца. Таня изловчилась пронести сквозь обыск
оранжевый цветок, который наши передали для меня.
     Уж где они его раздобыли в таком разорении -- до сих пор не понимаю. Но
он оказался по-зэковски живучим и  стоял  у нас долго  в алюминиевой кружке.
Иногда мы с ним разговаривали, как говорят с детьми.
     Наше счастье было, что на дворе стоял июнь, и мы мерзли  не больше, чем
обычно мерзнут в голодовке.  Ослабели, конечно,  но сидеть было весело.  Что
зона  избавилась  наконец от  Подуст  --  нас радовало: вторую такую по всей
Мордовии вряд ли сыщут. Оказывается, она и к Тане приставала с  "задушевными
разговорами", отправляя ее в карцер.  С тем же, конечно, результатом. Почему
ей  это  понадобилось  --  мне  трудно  понять.  Вывихи  садистской психики?
Интересно, отправляя нас на расстрел -- полезла бы она с поцелуями? Не знаю.
Но  самую чудесную  историю  из этой серии  рассказала  нам  Лагле, когда мы
вернулись.
     На следующий день после Таниного отъезда Подуст заявилась в зону, нашла
Лагле и после тех же причитаний, что надо расстаться друзьями, спросила ее:
     -- Ну что я вам лично сделала плохого? За что вы назвали меня крысой?
     Лагле ничего не  ответила, только  искренне  удивилась --  никогда  она
Подуст никак не называла,  да  и  вообще заниматься  перебранками Лагле было
более чем  несвойственно. Поэтому она  решила, что  Подуст просто напоследок
спятила.  И только  дежурнячки  вскоре  прояснили  ситуацию. Весной, в  день
рождения Лагле, среди  прочих поздравлений и подарков, была мною  сочиненная
пародийная сказка про Золушку. Лагле была у  нас золушкой в ту неделю, и вот
я  написала,  что злая  ведьма  Совдепия перенесла  Золушку далеко-далеко от
родной Эстонии, оплела вокруг колючей проволокой -- ну и так далее.
     Сказке положен  хороший  конец  --  и  вот  к нашей  Золушке  прорвался
прекрасный принц  -- ее муж Лембит, и увез обратно  в  Эстонию. На  радостях
этапная "кукушка"  превратилась  в  карету, конвойные --  в лакеев, а Подуст
тужилась-тужилась, пытаясь обернуться  вороным конем,  но  ничего у  нее  не
вышло -- превратилась она в крысу.
     Мы тогда этой сказке посмеялись и забыли. С тех пор было столько других
шуток и выдумок! Но надо же так случиться, что  Лагле переписала ее к себе в
тетрадь, а тетрадь эту  отобрали при обыске,  когда нас переводили из зоны в
зону. Все другие записи там были по-эстонски, а эта  -- по-русски и, значит,
понятна нашим  офицерам. Стоит  ли  говорить,  что прежде чем попасть в КГБ,
тетрадь  эта обошла  все  Барашево, и  охрана наша  над этой  сказкой дружно
хохотала. Кое-кто  переписал ее для  себя, а при общей их  нелюбви  к Подуст
шутка  про крысу  стала популярной. Вот  Подуст, думая, что Лагле эту сказку
сама  написала, и понеслась  к ней выяснять  отношения.  Хвати  у нее ума не
усугублять  заведомо проигранную ситуацию  --  мы  бы и не  узнали, что наша
сказка  снискала себе широкую аудиторию. Но чем человек мелочнее и глупее --
тем больше он склонен  к выяснениям отношений, это прямо становится какой-то
манией и, видимо, происходит от постоянного ощущения уязвленности.
     Так и исчезла Подуст  с нашего горизонта, а вместо  нее у нас появились
сразу два начальника отряда -- Арапов  и Тримаскин. Оба  они были совершенно
безвредны,  пока не имели  прямого приказа. Арапов -- молодой лейтенант -- в
Барашеве назывался попросту Витькой, и даже дежурнячки были  с  ним на "ты".
Единственный  из наших тюремщиков,  он  умел  делать хоть  что-то руками,  а
именно --  чинить  телевизоры.  Даже  нашу  старую  развалину  он  ухитрялся
заставить работать, хоть и ненадолго,  но зато периодически. Парень  он  был
откровенный и  прямой, врать не любил и  когда при очередном  обыске отнял у
пани Ядвиги все письма ее родных, на наш вопрос:
     -- Совесть у вас есть или нет?
     честно сформулировал:
     -- Совесть поглощается приказом!
     Капитан Тримаскин  был из тех капитанов, что никогда не станут майорами
-- даже для охранника он был слишком туп. У нас он дорабатывал до пенсии и в
первый  раз насмешил  нас, когда появился в зоне с крашеными сединами. И где
он только  достал эту рыжую  смесь! Врал  он легко и естественно, как птичка
поет, и  ничуть  не смущался, когда его  на этом ловили. Он,  кажется,  и не
знал, что это --  стыдно.  Поначалу он пробовал  вести  с нами дискуссии  на
разные темы, в  порядке воспитательной работы.  Но  припирать его к стенке и
уличать в неграмотности было так  легко, что мы от этого скоро отказались --
неспортивно.  Сам   по  себе  он  был  настолько  смешон  и  беззлобен,  что
подшучивать над ним и тем более его обижать у нас было  запрещено. Тримаскин
был  объявлен  "сыном  полка"  и  взят  под  защиту.  Даже  в  заявлениях  в
прокуратуру мы старались его не упоминать, жалко было.
     Начальником участка (мужской и женской политзон) стал у  нас Шалин. Сам
по себе человек добродушный, он, тем не менее, делал офицерскую карьеру -- а
стало быть, должен был идти на  все. И шел, сначала сильно смущаясь, а потом
на наших глазах постепенно  привыкая. Но иногда с  ним можно было поговорить
как  с человеком, и тогда  вел он  себя по-человечески. Например, про Наташу
все  понял и честно старался любым чертом отвести от нее карцеры -- не хотел
брать  греха  на  душу. Даже  когда у  Наташи  сдавали нервы (от  болезни  и
издерганности) и  она сама нарывалась.  В общем, он был не  худшим вариантом
тюремщика,  и личных конфликтов с ним обычно не было. Интригами и  мелочными
бытовыми  притеснениями  эта  троица  откровенно брезговала,  оставляя такие
упражнения  в удел  КГБ. Разве  что,  когда приходилось нас  обыскивать, они
снова  и снова добросовестно переполовинивали наше имущество -- надо же было
что-то изъять для отчета! Но по приказу, конечно, врали.
     Но  в эти  два с половиной месяца мы с Таней были в другом ведомстве --
на "двойке".  Сразу выяснилось,  что,  кроме обычных  зэковских возможностей
общения, между  нашей камерой  и соседней была  роскошная сквозная дырка под
нарами. Узкая, с мой палец. Но соседки сразу наладили  с нами переписку, еще
пока мы были в ШИЗО. Листы бумаги (им бумага была разрешена, они содержались
в ПКТ) сворачивались тонкими трубками. Трубки эти вставлялись одна в другую,
а  в  них  запихивался шариковый стержень  и записка. Так  мы общались через
полуметровую  стенку,  а в  день окончания нашей  голодовки они пропихнули в
дырку несколько  бумажных  трубок, полных сахару.  При том,  что сахар в ПКТ
выдавался  не  всем,  а  только  выполнившим   накануне  норму  (дело  почти
невозможное), да и  то по десять граммов, а  практически --  вдвое меньше --
этот сахар они всей камерой собирали для нас  не  меньше недели. Мы, перейдя
на режим ПКТ, а стало быть, обретя право на свою одежду, бумагу и махорку --
перегоняли  им тем же  способом курево.  Сами мы не курили, но, зная  вечный
зэковский дефицит табаку, взяли несколько пачек с собой для таких случаев.
     Но главное было не это, а бесценный для обеих сторон обмен информацией.
Их интересовало  все, чего они не знали.  Прочитав  мои стихи, они  засыпали
меня вопросами:  кто такой Одиссей? Что такое Кайнозойская  эра? Какой такой
сад называется Гефсиманским?  Пришлось мне  попотеть, составляя подробнейший
комментарий, а  когда дошло до стихов Тютчева, Пушкина, Бродского, Самойлова
-- короче, всего, что  я  помнила наизусть -- мы с Таней написали, наверное,
целый энциклопедический словарь. А уж объяснять  им, что такое законность да
права человека -- было не менее объемной  работой. Но  с какой жадностью они
задавали новые и новые вопросы!
     Мы,  со своей стороны,  узнавали все  больше про  уголовные  лагеря. На
"двойке"  содержались матери с детьми. Кормящих матерей сажать  в ШИЗО и ПКТ
запрещено законом. Что же делать, когда посадить хочется? Да очень просто --
велеть врачу, чтоб диагностировал: у  матери  нет молока. В этом случае врач
имеет право отстранить от  кормления, а тогда уж можно и в ШИЗО. И в карцере
выли бабы,  у которых  по  груди текло  молоко,  застуживали  себе  молочные
железы, а их малыши тем временем плакали в ДМР (Дом матери и ребенка).
     Каждый восьмой  ребенок  там  умирал,  во  время  эпидемий  --  больше.
Остальные росли,  почти не  видя  матерей  -- нет ничего проще,  как  лишить
заключенную права на свидание с ребенком. Как-то их кормили, как-то лечили и
воспитывали -- матери  не  имели права в это  вмешиваться  и контролировать.
Двухлетние едва умели  сказать пару слов, да и то не все. И наша соседка Юля
передавала нам через ту же трубку фотографию своей дочурки:
     --  Гляньте,  девочки,  какая  славненькая!  Правда,  не  скажешь,  что
зэковское дитя? Скоро ее в детский дом увезут -- здесь после двух держать не
положено. А мне еще три месяца ПКТ. Дадут ли хоть поцеловать напоследок? Ну,
посмотрели мою Машеньку? Подгоните фотку назад, она у меня одна.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Стояло  лето,  а  значит   --  обычная   в  уголовном  лагере  эпидемия
дизентерии. Не избежали ее и мы с Таней, и остальные. В ШИЗО и ПКТ уберечься
невозможно:  ни еду сама не  варишь,  ни  посуду  не моешь,  ни  от  мух  не
спасешься. И воды мало -- не каждый раз руки помоешь. Нальют  с утра  чайник
-- и крутись как знаешь. За нас -- политических -- все же испугались. И нары
открыли на целый день,  и  постель  дали, и лечение назначили.  Таблетки нам
выдавали с  утра вместе с пайкой,  а с уколами  была  комедия.  Медсестра не
могла  зайти в камеру! Чтобы открыть дверную решетку, нужно присутствие ДПНК
-- не  бежать же ему  вместе  с медсестрой  на уколы. Поэтому внешнюю  дверь
отворяла дежурнячка, а медсестра так и  колола  нас сквозь решетку -- смех и
грех! В коридоре была полутьма, и бедняга орудовала почти вслепую. Все же мы
были в лучшем положении, чем девчонки в ШИЗО. С ними не цацкались, и они так
и  лежали покатом на полу.  Прошел слух, что в ДМР  мрут  дети, как  никогда
раньше.  Называли цифры  умерших  на зоне  --  все  разные,  но  все  больше
шестидесяти.
     Потом  прокатилось  известие,  что  всех  матерей,  которые  арестованы
вторично  --  отправляют  в  другой  лагерь,  "на  четырнадцатую",  а  детей
оставляют  здесь. Чтобы  меньше было  шума  и  воя  -- берут неожиданно, а с
детьми попрощаться  не  дают.  Уже  уехали два этапа, скоро третий. Те,  кто
сидел  в ШИЗО  и  ПКТ, радовались -- отсюда на этап не возьмут, а  пока  они
отсидят --  может, эта кампания кончится. Были и равнодушные. Лизка из пятой
камеры  прямо-таки  требовала, чтобы ее немедленно везли "на четырнадцатую",
раз положено. На ребенка ей было наплевать, а в  том лагере сидели ее давние
подруги. И те  же тюремщики, что безжалостно  отрывали женщин от  малышей --
возмущались отсутствием у Лизки материнских чувств и упрекали ее за это.
     У нашей приятельницы Юли появились новые проблемы. В последнее время ею
заинтересовался  оперативник Учайкин. Вызывал  ее  на беседы,  угощал  чаем.
Нужно ему  было от  Юли, чтоб  она  на  него работала,  и он  вербовал ее  в
доносчицы безо всякого стеснения. Поскольку  чай все же аргумент ненадежный,
он нашел  другой, поубедительней --  та  же  статья 188-3. Юля сидит  в ПКТ.
Лагерного сроку ей осталось пять месяцев. Значит, она успеет выйти из ПКТ, а
там  проще  простого состряпать  ей новое нарушение -- и добавить  пару  лет
срока. Расчет был тонкий: Юля за лагерный срок успела познакомиться с парнем
из   ЛПТ   (Лечебно-Трудового   Профилактория.   Так  официально  называются
исправительные лагеря для алкоголиков). Лагерь этот  был  рядом с "двойкой",
через забор. И она со своим Женькой умудрилась встречаться, влюбились друг в
друга,  родила Юля свою Машеньку и надеялась вскоре выйти на свободу. Женька
освобождался  на  месяц  раньше нее,  клялся дождаться,  забрать  ребенка из
детдома и устроить свадьбу. Все эти радужные надежды ставил теперь  под удар
Учайкин   со   своей  дилеммой.   Он  обожал  потом   цитировать  Горбачева:
"Альтернативы нет".
     Юля же доносить органически не была способна. Уж как она плакала -- и у
Учайкина, и  потом в  камере! Мы утешали  ее как могли, но чем тут  утешишь?
Разве только слабеньким шансом на то, что  не всех, кого вербуют, преследуют
в  случае неудачи.  Им и добровольцев хватает. Но Учайкину,  видимо,  просто
нравилось мучить Юлю. Молодая зареванная женщина,  готовая валяться у него в
ногах, тешила  какие-то  его  амбиции.  После  таких  "бесед"  у нее  бывали
сердечные  приступы,  но никаких медикаментов  ей  категорически  не давали.
Приходилось передавать ей в тумбочке разломленные пополам (для компактности)
таблетки валидола. Нам теперь в лекарствах отказу не было, и в данном случае
мы без смущения использовали свою привилегированность.
     Чем эта история кончилась -- так и  не  знаю. Нас  увезли из ПКТ, когда
Юле  оставалось  там  еще  сидеть  больше  месяца. Так  хочется верить,  что
выстояла! И в счастливый, несмотря на  это, исход!  Но реальность -- суровая
штука.
     На второй месяц  нашего пребывания  на  "двойке"  КГБ не без  оснований
заподозрил, что уголовницы  помогают нам с нелегальной перепиской. А тут еще
дежурнячка увидела в соседней камере тетрадку с моими стихами. Видела-то она
через глазок, что там было написано -- ей было не разобрать, но  девчонки  в
тот момент что-то из нее  читали и  произнесли вслух пару строк.  Дежурнячка
открыла   кормушку  и  потребовала   тетрадь.  Соседки  наши  отказались  --
сообразили, что в камеру  ей одной не войти. Пока она бегала  за ДПНК -- они
тетрадь сожгли, чтоб не выдавать меня. А  когда минут через десять нагрянули
к  ним с обыском  --  без  запинки  врали,  чти списали в  тетрадь  стихи из
библиотечной  книжки, про  любовь. А дежурная их испугала: они  решили, что,
раз она тетрадь  отбирает -- про любовь,  может быть, в лагере нельзя?  Ну и
сожгли с  перепугу, теперь сами жалеют и  просят прощения. Учайкин аж зубами
скрежетал. Но объясняться с нами  по этому поводу даже не  пытался.  Пошел с
повальным обыском по всем другим камерам. Девчонки  в четвертой,  охваченные
паникой, бросили в парашу  любовную записку,  полученную от кого-то из ШИЗО.
Так Учайкин,  заметив это в глазок, парашу со всем содержимым конфисковал  и
поволок  на экспертизу!  Мы  умирали со  смеху,  представляя  себе,  как  он
вытаскивает из зловонной жижи размокшие бумажные кусочки и сдает в КГБ. А те
складывают из них прямоугольничек с надписью типа:  "Люся, люблю тебя больше
жизни. Подгони табачку во вторую".
     Читатель к этому времени, видимо, уже заметил, что мы что-то  многовато
смеемся  для  таких обстоятельств. Но  это  помогало  нам  не свихнуться,  а
свихнуться  было  от чего. В  лагерях есть  и  настоящие сумасшедшие,  а  уж
психопатию  зарабывают  сплошь и  рядом. Этим  беднягам приходится, пожалуй,
хуже всех. Перезнакомившись за три года со всеми завсегдатаями ШИЗО, мы чаще
всех там встречали кореянку Ким. Ее самое мы никогда так  и не увидели, зато
слышали  в  каждый свой  приезд. Ким  была сумасшедшая,  причем периодически
впадала в буйство. Она не выносила, когда на нее смотрели,  а в  лагере ведь
всегда ты  у кого-то  на глазах. Встретив чей-нибудь взгляд,  Ким кидалась в
драку -- и оказывалась  снова в ШИЗО. Это администрации казалось проще,  чем
лечить  ее.  Когда Ким  уводили из  зоны,  девчонки в  ее  отряде облегченно
вздыхали -- жить вместе с сумасшедшей не сахар, а куда деться. Зато взвывали
те, кто был в  ШИЗО. Сидеть с ней  в одной  камере  никто не хотел, да их не
очень спрашивали. Запихивали  Ким в первую попавшуюся камеру, и скоро оттуда
раздавалось:
     -- Начальница!  Она  на  меня смотрит! Уберите  меня отсюда, а то я  ей
глаза выдеру!
     Дежурнячка уточкой подплывала к кормушке.
     --  Уймись, Ким, никуда тебя  отсюда не уберут. А вы чего, девки, на ее
глядите? Знаете же, что она психованная.
     -- Да никто на нее не смотрит, начальница, ей  мерещится! Уберите ее от
нас, вон в восьмой всего шестеро сидят, а нас тут и без нее семь человек!
     Из восьмой тут же поднимался крик:
     -- Ишь какие хитрые!  Сами с ней сидите! Она прошлый  раз Маньке миской
зуб вышибла!
     Кончалось  тем,  что  Ким  лезла в  очередную  драку.  Бывали у  нее  и
молчаливые периоды, когда она сидела на полу и смотрела в  стену. Уложить ее
на  нары в отбой было тогда невозможно, да к  ней  не очень и приставали  --
были  рады,  что хоть на день-другой утихла.  Сколько раз мы ни  приезжали в
ШИЗО -- на какой-нибудь двери мелом была написана среди прочих  фамилия Ким.
Только один раз мы ее не застали и даже забеспокоились:
     -- Девочки, а где же Ким? Жива ли?
     -- Жива, жива, вчера только вышла в зону!
     ...Через три дня ее привели опять. До сих пор  мне ночами снится иногда
этот дикий крик, голос, по которому уже не разобрать ни пола, ни возраста:
     -- Начальница! Она на меня смотрит!
     Нам с Таней,  еле ноги  таскающим после голодовки,  ШИЗО и  дизентерии,
сиделось  еще сравнительно неплохо. Мы были  в камере  вдвоем, а в соседних,
рассчитанных на четырех человек, сидело иногда по  десять-одиннадцать. В ПКТ
к нам  приходила библиотекарша-заключенная.  Обычно она появлялась  с мешком
наугад выбранных книг и  в каждую камеру совала  по две-три книжки на десять
дней.  Книги были  обычно "про любовь" и "про войну", без начала и конца  --
девчонки  драли страницы  на курево. Политических  она,  однако, уважала и в
знак уважения