е! Мне,
конечно, поначалу совершенно непонятно -- почему. Из объяснения, которое мне
наперебой дают  десять -- двенадцать  человек (все  --  из  разных  тюрем  и
лагерей -- сговор исключен), вырисовывается примерно такая история.
     Раньше все  зэки  были в своей одежде,  и при Сталине, и  при  Хрущеве.
Хрущев  даже  отменил было нагрудные знаки.  Женщины,  к тому же  наголо  не
бритые, в хрущевское время  совсем  были  похожи  на  людей.  В  зонах  даже
мануфактура продавалась -- шили себе что хотели. Пока Валентина Терешкова не
посетила  Харьковскую  зону.  Начальство,  конечно, на  полусогнутых,  зэчек
выстроили. И тут наша Валя развернулась:
     -- Как так, -- говорит, -- некоторые из них одеты лучше меня!
     Нашла, кому позавидовать. И  пошла  возня --  у  всех  зэчек  все  свое
отобрали и ввели единую форму одежды, а уж какую одежду государство способно
изобрести для заключенных -- это ясно. Ввели  нагрудные знаки, появиться без
них  --  нарушение.   Приказали  повязываться  косынками,  без  косынки   --
нарушение. И в  строю,  и на работе, везде  вообще, только на ночь снимаешь.
Волосы,  конечно, портятся, а что поделаешь? Сапоги эти дурацкие! На Украине
еще разрешают  женщинам  хоть летом  в  тапочках  ходить, а в РСФСР --  нет.
Теплого ничего не положено, кроме носков и телогрейки. Так и стоишь зимой на
проверке в коротенькой хлопчатой юбочке  "установленного образца", мерзнешь,
как собака. Мужикам -- тем легче, у них хоть брюки с кальсонами. Зато теперь
эстетические чувства Валентины Терешковой удовлетворены. Она может приезжать
в Харьковскую зону (из  нее,  кстати, с  перепугу  сделали "показательную" и
вконец замордовали  там  женщин  всякими  дисциплинарными  ухищрениями). Она
может приезжать в  любую другую зону СССР с уверенностью, что никто не будет
одет   лучше  нее.  Все  будут  одеты   одинаково   плохо.  Да   здравствует
коммунистическая  законность! Примерно  эту  же историю я  слышала  потом от
разных зэков в разные местах не менее тридцати раз.
     Заключенные  выражают ей  свою  благодарность  частушками,  из  которых
только одна  не  содержит впрямую нецензурных слов. Ее я процитировала выше,
остальные придержу при себе, оберегая нравственность читателя.
     -- Почему же на нее все-таки помиловки пишут?
     -- А дуры, вот и пишут, -- отвечает мне знающая жизнь Варюха. -- Все на
что-то надеются: то на амнистию, то на помилование. Бывает, что и милуют под
какой-нибудь  праздник  -- так одну на сто тысяч. Я этих  помиловок сроду не
писала, а других дур хватает.
     Ну да, примерно  о  том же  писал  Солженицын.  Цитирую  по возможности
близко к  тексту. Вагон  загорается  интересом: а  еще чего  он  писал? Весь
"Архипелаг ГУЛАГ",  конечно, не  перескажешь, но кое-что излагаю  по памяти.
Конвойный (смена уже опять поменялась) говорит:
     -- Помолчи, сейчас начальник ходить будет.
     И он же, когда начальник прошел:
     -- Ну давай, что там дальше?
     Даю. Кому же это еще  и давать, как не вам, ребята в форме -- зэковской
ли, солдатской... Ведь не все же вы пожизненные воры и бандиты! У всех у вас
жизнь  покалечена, но душа-то  осталась.  Каково  ей  теперь,  этой душе,  с
малолетства запущенной  в  машину  лжи и  насилия?  Хорошо  бы  ей  все-таки
выстоять, а есть ли шансы? Я все-таки надеюсь, что есть.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Пересыльная  тюрьма  в  Потьме --  препаршивое  место,  хотя, наверное,
хороших пересылок не бывает. Меня, спохватившись, снова отделяют, и  опять я
одна в камере. Камера большая и гулкая. Коек нет -- сплошные деревянные нары
в два яруса. Наверху  зарешеченные оконце. Стекло выбито. Отопительный сезон
кончился в начале апреля,  а  сейчас середина. Кое-где еще лежит снег. Ох, и
мерзнуть же мне в этой камере! Но я еще не представляю себе -- как мерзнуть.
В камере  кран, что само по  себе уже  роскошь. Но у  этой роскоши протекает
труба,   и  на  цементном  полу  непросыхающая   лужа.  Поперек  я  ее  могу
перепрыгнуть, а вдоль -- нет. Это, конечно, гарантирует камере стопроцентную
влажность:  носовой  платок,  который я тут же стираю, так  и не высыхает до
моего  следующего этапа. Вся моя одежда за  пару часов пропитывается влагой.
Доблестно стучу зубами,  рифмуя "канализацию" с "цивилизацией".  Но слышу  и
какой-то другой стук: это по отопительной трубе. Меня,  стало быть, вызывают
на связь. В поезде меня научили, как это делается:  приставляешь дном пустую
кружку к трубе, а сверху --  ухо, и все слышишь. А чтоб говорить --  орешь в
эту же пустую кружку, приставленную к трубе.
     -- Шестнадцатая, шестнадцатая, упади на трубочку!
     Ну да, это меня.
     -- Говори!
     -- Ты напиши домой письма,  отсюда  можно переправить. Держи  при себе,
нас на один поезд завтра будут грузить, ты нам сразу перекинь. Все будет как
надо. И  знаешь что, отдельно стихи запиши, девочки просят. Не бойся, нас по
стихам не шмонают. У меня вон тетрадка со стихами уже два года, и ее даже не
читал никто. Пиши давай. Конверты у тебя есть?
     -- Есть, спасибо.
     -- Не поняла?
     -- Спасибо!
     -- А-а... Ты,  когда на трубочке,  говори медленно, а то не понять.  Ну
все, пока.
     Писать или не писать? Стихи -- Бог с ними, пускай идут как идут. Но вот
письма...  Насколько можно положиться на этих моих случайных попутчиц? Среди
них  всякие  бывают:  одна действительно как-то  ухитрится  переправить,  из
чистой  зэковской солидарности,  другая  в  надежде  на  поблажки понесет  в
оперчасть... Разговор был "по трубочке", в глаза не заглянешь. Ну, допустим,
передадут --  какой адрес  писать?  Домашний,  ясное  дело,  нельзя  --  КГБ
просматривает всю почту. Надо, стало  быть, на  не  очень заметных знакомых,
чтоб  они передали Игорю. Адреса у меня  есть,  зазубрила  в  свое  время. А
написать бы надо: процесс у меня был даже по советским понятиям неслыханный,
с нарушением  всех мыслимых юридических норм. И права на защиту меня лишили,
и последнего  слова.  Никого, кроме  гебистского  "наполнителя",  в  зал  не
впустили, так что они не стеснялись. Была не была -- рискну! Даже про  холод
забываю.  Пишу, припоминая  все:  имена  следователей,  судьи,  заседателей,
кассационной комиссии... Ах,  жаль,  нет  копии  приговора -- там есть места
изумительной красоты!
     Готово мое  письмо,  заклеен  конверт,  надписан  адрес.  В  письме  --
описание следствия и процесса и просьба передать это  все Игорю. А дальше уж
его доля риска: как он это  все обнародует?  Если, конечно, он вообще до сих
пор на свободе...
     Это письмо  ушло  и  попало по адресу. Игорь был на  свободе и узнал  о
существовании письма от общих  с  адресатом  знакомых, но  самого письма так
никогда и  не получил. Не отдал  его адресат и мне после моего освобождения.
То ли держит его до сих пор у себя, то ли отнес в КГБ  этот человек с высшим
образованием,  никогда  не  судимый  и  не  сидевший.  Если  сравнивать  его
моральный уровень с теми "блатняшками",  которые все-таки переправили письмо
едва знакомой и малопонятной "политички" -- вывод печален.  Но  и достаточно
типичен.  Я не пишу  имя этого  человека -- не  потому, что  он бывал у  нас
гостем и ел  с нами хлеб, и не потому, что у него двое  детей, которые носят
его фамилию.  Просто книга  -- не  место  для сведения счетов. Да и стоит ли
выделять его одного? Мало ли у нас таких?
     Теперь стихи. Переписать для девчонок  десятка  полтора мелким почерком
-- не номер, трудно другое: на каждой пересылке я восстанавливаю оглавление,
а уходя  на этап -- сжигаю.  И  снова по памяти  восстанавливаю на следующей
пересылке. Мне удалось припомнить сто  двадцать стихотворений, написанных до
ареста,  и под следствием я  написала сорок  четыре. И одно  в  Лефортовской
тюрьме начала, сейчас  надо бы кончить.  Но  каждый раз  при  восстановлении
обоих  списков одно какое-нибудь упорно не хочет вспоминаться  -- каждый раз
другое.  Это мучительнее, чем незалеченный зуб -- иногда  полдня промаешься,
пока все вспомнишь. А сейчас вот  -- полночи. Хотя что бы  мне иначе  делать
этой ночью? Постели не дали, одежда  сырая, а лужа  на полу по краям берется
ледком. Не поспишь! Каждые минут двадцать я начинаю скакать  через эту лужу:
для моциона и для обогрева. По очертаниям  она похожа на Средиземное море, и
даже рельеф вокруг нее, созданный  бетонными неровностями,  более или  менее
соответствует. А вот климат подкачал...
     Нудно  капает вода  из трубы. Нары,  железная дверь  и  стены.  Как  вы
думаете, какие стены в камере потьминской  пересыльной тюрьмы? Белые? Серые?
Казенного зеленого цвета?  Ошибаетесь --  серебряные! От  пола до потолка --
алюминиевой краской... Это производит  вначале совершенно дикое впечатление:
сидишь в серебряной клетке. Почему в  серебряной? Почему тогда не в золотой?
Белят  или  мажут  гнусно-гороховой  краской не  думая: такова  палитра всех
советских учреждений -- от школы до тюрьмы. А ведь тут какой-то непостижимый
полет мысли! Я  ломала себе  голову так и эдак, но никакого объяснения этому
тюремному дизайну не на шла. Объяснение совершенно случайно я получила через
полтора  года:  алюминиевая  краска   считается  предохраняющей  от  клопов!
Потьминским клопам, впрочем, на эти ухищрения наплевать -- они там здоровые,
активные и упитанные. Мне легче представить себе, что из этой  тюрьмы  можно
извести всех зэков  и всю охрану, чем  клопов. Но когда я получила это, хотя
совершенно  идиотское, объяснение --  мне стало как-то легче.  Воистину,  мы
живем в мире загадок.  На стенах обычные тюремные надписи: "Танюша, жду тебя
на 14  зоне", "Уезжаем на двойку. Катя  Люба,  14.03.83". А вот  непонятное:
"Маша -- змея", "Пион".
     Почему  "пион"?  И  почему  "змея"  --  не  очень  обычное   для  зэков
ругательство? Было бы что попроще и погрубее -- я бы не обратила внимания. А
так  запомнила, и в награду  следующим  летом пришла  разгадка. Оказывается,
есть около сотни стандартных  зэковских аббревиатур, непонятных постороннему
читателю. И Машу эту  никто не  собирался ругать,  и  никакая она не змея, а
Звездочка Моя  Единственная  Ясная.  А  надпись  ПИОН  означает вопль  души:
Проснись, Ильич, Они  Наглеют! Той  самой  наивной  зэковской  души, которую
учили в  школе, что Ильич был "самый  человечный человек" и, соответственно,
никогда не наглел.
     Не всегда аббревиатуры  складываются  в слова. И если вы, читатель  (не
дай Бог, конечно), когда-нибудь прочтете  на тюремной стене  рядом  со своим
именем ЛТБЖ -- это  будет означать просто-напросто: Люблю Тебя Больше Жизни.
Это не труднее запомнить, чем КГБ.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Ну, наконец, последний этапный  шмон! Цивильные  мои  одежки  отобрали,
оставив,  правда,  колготки  и  шерстяной платок. Прапорщица,  что  шмонает,
оказалась не вредная. Зовут ее Люба. Про платок она объясняет, что вообще-то
не  положено,  потому что  клетчатый. Так что она его  пропустит,  а я потом
раздергаю его  на нитки, а из ниток можно  связать носки. Носки и цветные не
отнимут. Дает мне  два ситцевых платьица -- вот и вся моя зэковская  одежка.
Телогрейка  и  сапоги  у  меня "установленного  образца",  так  что  их  она
пропускает. Потом,  поколебавшись, сует  в  мои вещи трикотажные  спортивные
брюки, которые пять минут назад сама же конфисковала.
     -- Бери, только не показывай никому.
     Она  маленькая  и  полненькая,  форменная  юбка  заминается  на  животе
херувимскими складочками. Улыбается мне всеми своими стальными коронками:
     -- Ну пошли, ваши там уже ждут не дождутся. Обедать без вас не садятся.
     Странный  переход между "ты" и  "вы".  Оказывается,  с  политичками все
выдрессированы на "вы" -- они строгие и тыкать себе официально не позволяют.
Но все ведь люди, и есть у зоны с "дежурнячками" и мелкие частные разговоры.
Вот тогда можно и на "ты", если это не конфликт. Но это потом оказывается, а
пока я делаю себе эту отметку в памяти и топаю за Любой к деревянному забору
с воротами. Вот она, политическая зона! Кого-то я там встречу?
     Люба  тихо  чертыхается над  ключами  и огромным  замком, и наконец все
ворота скрипят,  сотрясаются  и  отворяются.  Колючая  проволока.  Дорожка к
деревянному  домику.  Вид  у домика более чем неофициальный:  этакая  дачная
развалюха. Зато по ту сторону колючей проволоки --  вполне официальная будка
с  автоматчиком.  Вокруг домика несколько  берез,  и кое-где  уже  пробилась
трава. Вот и  все.  Здесь мне и быть еще шесть  лет и пять месяцев -- по эту
сторону ворот, на этом пятачке. По дорожке ко мне уже идет худенькая женщина
с седыми волосами. Что-то есть в ее лице покоряющее сразу и навсегда. Как ее
могли судить, глядя ей в глаза? Что они чувствовали?
     -- Здравствуйте. Давайте ваши вещи.
     Почти без улыбки смотрим  друг на  друга, но  "почти" это тает, тает...
Вот растаяло совсем: сложная вещь -- первый зэковский взгляд!
     Она несет  к дому мой тощий узелок, хоть и вдвое старше меня. Так здесь
принято встречать гостей, а я сегодня  гостья.  Люба  с нами в  дом не идет,
поворачивает обратно. Это надо почувствовать: все, никакой охраны! Охрана за
колючей проволокой, а здесь только мы -- в нашем доме. С большим напряжением
сознания закрываю за собой свою дверь: разучилась...
     Темноволосая, страшно  истощенная девушка  с  горящими глазами  -- Таня
Осипова. Она только-только вернулась после четырехмесячной голодовки.
     Маленькая улыбчивая Рая Руденко.  Такое  лицо  можно  встретить в любом
украинском селе --  так и хочется повязать ей платок  с перевитыми на голове
концами!
     Тоненькая до прозрачности Наташа Лазарева, с клоком волос, спадающим на
лоб.
     А та,  что  меня ввела  в дом, женщина с  удивительным лицом -- Татьяна
Великанова. Вот они -- те, о которых я столько раз слышала по радио! Мое имя
им ничего  не говорит: и сидят они не первый год, и по радио меня  не так-то
часто упоминали.  Мой  срок говорит им  одно: раз столько  дали  --  значит,
судили на  Украине. Подтверждаю. Рассказываю о своем деле. Это  уже какая-то
информация. А Бог с ней, с информацией -- все станет ясно само собой, в свое
время. Сидеть нам вместе годы, и за эти годы мы все будет знать друг о друге
-- даже больше, чем следовало бы. А  пока рассказываю, что там на "свободе",
хотя самые важные из моих  новостей семимесячной давности. Мне  рассказывают
историю  зоны:  это  ведь  теперь  и  моя история.  Знакомят с  исторической
личностью, кошкой Нюркой. Она тоже член семьи, живет тут чуть не дольше всех
и кормится из  нашего пайка.  Вообще-то заключенным кошек не положено, как и
других  животных. Но другие  животные  -- а именно, крысы -- об этом  ничего
знать не  хотят, и  объявили Малую зону  своей резиденцией. Они доходили  до
такой степени  наглости, что  замучили  не только наших женщин, но и охрану:
попробуй  обыщи тумбочку,  если там сидит  крыса.  Хорошо, если  выскочит  и
шмыгнет между ног под твой же испуганный визг, а ну как тяпнет из темноты за
палец? И потому,  когда наши  раздобыли  котеночка  из  уголовной  больницы,
администрация  сочла за  благо этого не  заметить.  Котеночек вырос в  кошку
Нюрку, даму солидную и к крысам строгую, не  говоря  уже  о мышах.  Подполье
зоны  моментально  присмирело, а Нюркиных котят за милую душу разбирали наши
же "дежурнячки", надзирательницы: у котят была хорошая наследственность плюс
Нюркино воспитание,  и все  они  были крысоловы. Жму Нюркину  вежливую лапу.
Глаза у нее желтые и, как положено, загадочные.
     Мы  пытаемся определить ее  породу, хотя  беспороднее кошку трудно себе
представить.  "Мордовская  сторожевая",  -- предлагает Наташа,  и так оно  и
остается.  И опять  разговоры,  смех, счастливая путаница.  Я  действительно
счастлива: это мой дом. Это мои друзья. Все они  заморены,  одеты в какую-то
рвань, но как  держатся! Все между  собой на "вы", хотя и давно знакомы. Эта
дистанция необходима, когда живешь в такой тесноте. Подчеркнутая  вежливость
обязывает  не раздражаться по мелочам, не лезть друг другу в душу, не делать
тех ежеминутных зэковских ошибок, которые обращают в ад уголовные лагеря.
     -- Не так  страшна  тюрьма, страшны люди,  --  говорила  мне  на  этапе
пожилая тетя Вера.
     Здесь, в нашей зоне, люди не страшны -- именно потому,  что люди. Пусть
мы все сбиты в один барак, пусть нищенски одеты, пусть приходят с обысками и
погромами -- мы люди. Нас не заставят стать на четвереньки. У нас не принято
выполнять издевательские или бессмысленные требования администрации,  потому
что мы  не отрекаемся  от  своей свободы. Да,  мы живем за проволокой, у нас
отобрали  все,  что хотели, отгородили от  друзей и родных,  но  пока мы  не
соучаствуем  в  этом  всем  сами  -- мы свободны. А потому  каждое  лагерное
предписание подвергается  нашей  проверке на  разумность.  Вставать в  шесть
утра? Почему  бы нет. Работать? Да, если не больны и не бастуем -- почему бы
не шить рукавицы для  рабочих -- дело чистое и честное. Выполнять норму? Это
уж зависит от  того, до  какого состояния  вы  нас доведете: будут  силы  --
пожалуйста, нет -- не обессудьте... Носить зэковскую одежду? Все равно у нас
другой нет, а прикрываться чем-то надо. Но вот  расчищать для вас  запретную
зону мы не пойдем: ни прямое, ни косвенное строительство тюрем и лагерей для
нас  не приемлемо.  На  тюрьму  не работаем -- это уже ваше сторожевое дело.
Запрет  дарить  или  отдавать что-нибудь  друг  другу?  Это  не  ваше  дело,
надсмотрщики и кагебисты -- и дарить будем, и на время давать, а надо -- так
последнюю рубашку снимем и  отдадим,  вас не  спросясь. Вставать  по  стойке
"смирно",  когда входит начальство? Во-первых, вы нам  не начальство, а ваша
тюремная иерархия  нас  не интересует -- мы не ваши сотрудники. А во-вторых,
это  мужчинам  по   правилам  хорошего  поведения   следует  вставать  перед
женщинами, а не наоборот. У вас другие нормы поведения? Да, мы уже заметили,
трудно  было бы  не  заметить.  Но  мы  уж  останемся  при  своих:  с вашего
разрешения  или без такового. Конечно, за это будут  расправы, мы  знаем. Но
так  мы  не  потеряем своего  человеческого  достоинства и  не превратимся в
дрессированных животных.
     Когда собака прыгает через  палку, палку поднимают все  выше  и выше --
постепенно... Когда собака лижет руку, ее  заставляют лизать еще и сапоги --
вот такие как вы и заставляют... Но мы не собаки, и вы нам не указ. Извольте
знать.
     Извольте обращаться с нами вежливо и на "вы", иначе мы не ответим, и вы
будете до хрипоты вещать что  вам угодно в  пустоту -- мы вас даже  не будем
замечать.  Не приставайте к  нам с  вашими  политчасами, докладами и  прочей
пропагандой -- мы просто выйдем  из дому  и не будем вас слушать.  И  скажет
безнадежно молодой офицер Шишокин:
     -- Лучше иметь дело с двумя сотнями урок, чем с вашей Малой зоной.
     А собственно,  почему? Мы всегда вежливы --  и с вами,  и  между собой.
Драк и  воровства  у нас нет,  в  побеги  не уходим. Рукавицы  -- и  те шьем
добросовестно,  ноль процентов  брака...  Короче, живем как  люди --  охране
никакой работы.
     -- А потому, -- объяснит нам откровенный Шишокин, -- что, когда входишь
в уголовную зону, власть чувствуешь.
     Это  верно, золотые  слова. Вот что  им дороже  всего -- власть!  Пусть
дерутся,  матерятся,  насилуют  друг   друга,  исподтишка   ломают   станки,
опускаются  до  последней степени. Зато  он,  Шишокин,  всем им начальник, и
когда он входит -- все навытяжку.  А мы от  него  независимы, хоть  он может
лишить  нас на месяц ларька или добиться,  чтоб  любую  из  нас  отправили в
карцер,  по-здешнему --  ШИЗО. И это прямо-таки развивает  у  него  комплекс
неполноценности, да  и  не у него одного. Но мы-то тут чем можем ему помочь!
Мы не психиатры, да и  комплекс этот, по всему  видно, был у  него и раньше.
Что  другое может заставить человека  добровольно  пойти  в тюремщики, кроме
желания самоутверждаться за счет  бесправных людей? Н