орировали, на вопрос
"кто дежурный?" отвечали,  что убираем  камеру  все вместе, а  про нагрудные
знаки  и  дискутировать  считали излишним. За что нам, как положено, обещали
ШИЗО. Однако накануне отъезда  Наташи заявился на "двойку" Артемьев и провел
с  Олей  беседу: в Киев  ее обещал  повезти, а насчет ШИЗО заверил, что  это
недоразумение, и никого за это сажать не будут. Нельзя сказать, чтобы  такой
сладкий разговор кого-нибудь из нас успокоил, скорее наоборот. Однако Наташу
действительно благополучно увезли, и мы видели, как, проходя по дорожке мимо
нашего окна, она помахала нам рукой: все  в  порядке! Можно было  надеяться,
что Оля и вправду скоро увидит мать. Теперь она переживала за меня -- что со
мной будет, когда я останусь в одиночке? Я ее  как могла успокаивала: ну что
со мной может быть? Первая  это одиночка, что ли? Бить меня вряд ли решатся,
посадят  ли в ШИЗО  --  еще  неизвестно, после сотрясения я  вполне пришла в
себя,  чесотку  мою  уже залечили... Ну, будут приходить и капать  на мозги,
чтобы писала покаяние -- так нам ли привыкать?  А сама чувствовала себя едва
ли  не виноватой:  я же счастливица -- и родители у меня живы,  и Игорь ждет
дома, и писем вон сколько получаю (в ПКТ они почему-то доходили лучше, чем к
нам в политзону). Ну чего мне  еще?! А  у Оли от  лица в  эти  дни  остались
только глаза, и было больно в них смотреть.
     Ее увезли в конце октября, 30 числа я держала традиционную "однодневку"
--  День политзаключенных, а 31-го ночью, после отбоя, с меня содрали одежду
и перевели на режим ШИЗО. Балахон на голое тело,  снежок на подоконнике и --
радостный гебешник Ершов:
     -- Ну  что, Ирина Борисовна, допрыгались? Вы хоть  понимаете, что  ваше
заключение может стать пожизненным?
     И  снова --  про добавку срока, про  то, что из ШИЗО мне не выйти,  про
помиловку... Тут я ему вполне верила:  ведь уморят, это было ясно. Медленно,
не спеша, холодом и  голодом. Бить не будут, нет -- это  ни  к чему.  Просто
день  за  днем снова и снова раздевать  догола  и обшаривать липкими лапами,
чтоб -- ничего, кроме балахона  и трусов! Да еще трусы проверят  -- вдруг  я
исхитрилась надеть две пары? Да слушать мне их гнусности, да хлебать  гнилую
баланду --  через день... Буду я постепенно слабеть, и все меньше  останется
сил противостоять издевательствам, а они будут изобретать все новые и новые.
     Так нет вам, господа хорошие! Хватит с  меня этих карцеров и ваших лап!
Хотите доконать?  Так  чем быстрее,  тем лучше! Я ухожу из ваших  стен -- на
свободу! Вы  думаете -- я буду  цепляться за жизнь, которую вы  превратили в
пытку? Я вернула им их баланду, и моментально примчались:
     -- Вы что, в голодовке? А где же заявление?
     -- Я  их уже  сотни написала  -- и про голодовки в том  числе.  Мне вам
нечего больше сказать.
     -- Но вы должны есть!
     -- Вам я ничего не должна!
     -- Ведь умрете!
     -- Меня кагебешники как раз  и обещали  уморить. Так вам надо растянуть
во  времени это удовольствие? Чтобы подольше помучить? Вы видите -- в камере
пар изо рта? Сколько я, по-вашему, протяну, если даже буду есть эту бурду?
     -- Помрете, а нам отвечать?!
     -- Раньше надо было думать. Все. Прием окончен.
     Прискакал Артемьев.
     --  Ирина  Борисовна! Ну что  вы вздумали?  Ну  вот  врач вас осмотрит,
телогрейку вам  дадут, раз холодно.  Ершов --  парень  молодой, горячий,  но
ничего такого он вам сказать не мог.
     А откуда ж ты знаешь, голубчик -- ведь я тебе  ни  слова не говорила? А
что это у тебя глаза такие испуганные? Понял теперь,  что значит --  "сказку
сделать  былью"? Это тебе  не безвестных  зэков мордовать! Боишься скандала?
Правильно боишься -- будет, еще  и какой! Трижды подумает после этого КГБ --
сажать других  в карцер  или  лучше  не надо?  Телогрейкой теперь  пытаешься
умаслить? Будто я не знаю, что ее сдерут с меня сразу, едва я  начну есть --
и все пойдет сначала. Еще не доупражнялись? Хватит с вас и этого, фашисты!
     Все это, разумеется, я ему не  говорю, но думаю именно так. Ведет  меня
дежурнячка в камеру и вздыхает:
     -- Ой, Ириша! Неужто вправду помирать будешь?
     -- Это уж как Бог даст. Но  пытать  они больше никого не будут. Видала,
как нас в  ШИЗО таскают  --  и старух, и  всех?  Ну  и хватит. На  этот  раз
споткнутся. Я буду последней.
     -- А говорили, о тебе по радио передавали. То ли  из Англии,  то  ли из
Америки. Там небось о тебе хлопочут?
     -- Что ж, сейчас -- самое время хлопотать, и не только обо мне. Видишь,
как из нас помиловки жмут? Хуже, чем при Андропове.
     -- А говорят, Горбачев насчет свободы старается.
     -- То-то за нас и взялись.  Он  же сказал, что  нет  политзаключенных в
СССР -- теперь осталось только нас поубивать или выпустить.
     -- Ну  ладно, счастливо  оставаться. У  меня  смена кончается.  Постой,
дай-ка я тебе карманы в телогрейке проверю...
     Пятый день. Шестой. Неделя. С наслаждением чувствую, как уходит из меня
все, что  может  болеть и  мучиться. Так легко-легко.  И есть не хочется,  и
холода уже не чувствую. Еле-еле сочится  сквозь  решетку серый дневной свет.
Разве такой свет я увижу через неделю -- другую? На душе спокойно и мирно, и
этот серый  цвет меня не раздражает:  ни заборы, ни мордовская осень, ни мой
драный балахон, ни даже шинели надзирателей.
     А за стенкой -- своя, обычная жизнь и свои трагедии.
     -- Женщины, на работу! А эта что лежит? Как фамилия?
     -- Она заболела, не может встать.
     -- Вот добавим пятнадцать суток -- побежит как живая!
     -- Начальница, я, правда, не могу. Пускай врач придет.
     -- Все. Считай, что пятнадцать суток  заработала -- за отказ от работы.
Врача еще тебе, симулянтка! Лежи-лежи, готовься в ШИЗО!
     Грохочут замки.  Прошаркали ноги в рабочую  камеру.  Одна осталась.  Не
знаю ее, никогда не видела. Зовут Галя, привели  ее недавно. Через несколько
часов (я их провожу в забытьи) опять звенят ключи:
     -- Обед, дармоедки!
     Рабочая смена возвращается в камеру -- есть баланду.
     -- Ой, начальница! Кровь!
     -- Какая кровь? Вы чего? Отойдите от двери!
     -- Она вены себе вскрыла!
     -- Не вскрыла -- перегрызла зубами!  Мама моя, страх какой! Начальница,
она не дышит!
     -- А ну, быстро все назад!  Тут и без вас  разберутся. И -- цыц, чтоб я
больше ни слова не слышала!
     С  трудом  поднявшись  к  окну,  я  вижу  санитаров,  бегущих  рысью  с
носилками.  Потом  они  проходят  обратно.  На  носилках  --   бесформенная,
прикрытая тряпьем груда. И до  вечера  слышу,  как за стеной шаркают -- моют
пол. Видно, крови натекло много. За  эту смерть  никто не будет в ответе, об
этом не будет шуметь мировая пресса -- дело тихое, никто не узнает. Спишут с
убедительным диагнозом, отчетность будет в порядке, а в  Мордовии прибавится
еще одна безвестная могила  под  номером, и из серого неба засыплет ее серым
снежком. А  через  пару  лет  загребут  бульдозером,  освобождая  место  для
следующих.


ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

     На  одиннадцатый день из моей камеры уходят  мыши. Гуськом, по очереди,
пролезают в щель под дверью  -- и  вот уже последний серый  хвост утянулся в
коридор. Я наблюдаю это, лежа  на полу, без особых  эмоций. Рука, что у меня
под головой, давно занемела, и  я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка
из окна.  Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены  и закрыты. Странное
тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает.

        Такую ласку дать могла бы
        Мне только детства колыбель...

     Где я слышала эту песенку? Ах, да, Татьяна Михайловна, ее рука  у  меня
на голове...  Игорь  с измученными  бессонницей глазами... Таня Осипова -- с
зэковским мешком  и поднятым подбородком... Мама -- как она на том свидании,
первом и последнем, старалась не плакать. Тот таксист, которого я попросила:
"Оторви  хвост!" (за нами  явно  не  случайно  ехала  машина), и он оторвал.
Мальчишка-конвоир, украдкой  берущий  наспех  заклеенный конверт. Незнакомый
химик из  Америки,  по имени Дэвид, приславший Игорю  письмо  с приветом для
меня.
     Я, конечно, не знаю, что именно в  этот день  служат  по мне молебен  в
никогда не  виданном  мною английском  городе,  что жмут  уже  на  советских
дипломатов,  где  бы они ни появлялись,  что придет  завтра  новый начальник
лагеря  (старого  быстренько отправят  на  пенсию), и  окажется  этот  новый
начальник Зуйковым -- тем самым, что не решился на "шестерке" сорвать с меня
крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:
     -- Не я ж  вас в ШИЗО сажал,  почему же мне  за чужую дурость отвечать,
если вы умрете?
     -- Потому что и вы бы подписали этот приказ, как миленький.
     -- Нет! Обещаю  вам  --  нет! Никаких ШИЗО! Не  подпишу  --  и конец. Я
начальник лагеря! Называйте меня как хотите, если я обману!
     И я ему поверю: по глазам видно, что не подпишет. Так зачем подставлять
под удар именно его?  Стоит дождаться,  когда кого  угодно из нас отправят в
очередное  ШИЗО с  родной "тройки"  --  и  тогда уже  я двинусь  в последнюю
голодовку под лозунгом: "Прекратите пытать заключенных!" Конечно, с меня его
немедленно  сорвут, но наши хоть будут знать -- с каким требованием  я пойду
на  это. Смотрим мы с Зуйковым друг на друга... Ладно, солдатская твоя душа,
ты  по-своему прав. Но  знал  бы ты,  до  чего мне не хочется из  блаженного
своего состояния возвращаться назад -- только с тем, чтобы начать при первом
случае все сначала!  И  после голодовки есть  -- это всегда так больно! Нёбо
сводит почему-то, как от ожога.
     -- Хорошо, переводите на режим ПКТ -- начну есть.
     -- Начинайте сегодня! Врачи опасаются...
     -- Подождут ваши врачи. Пускай в ПКТ и лечат.
     И не обманет Зуйков, прекратятся на этом  все мои ШИЗО, а остаток срока
в ПКТ  он  сделает  для меня  "максимально благоприятным"  --  насколько это
вообще  возможно  для  таких  мест.  На  этом,  однако,   все  и  кончилось.
Параллельно со мной свои пять суток отсидела Галя (я об этом и не знала), но
больше никого  из  зоны в ШИЗО не сажали, и лозунг мой -- написанный заранее
зеленкой -- пролежал под нашими телогрейками до самого моего отъезда в Киев.
Правда,  мы как-то утром нашли телогрейки перевернутыми, и  лозунг  -- тоже:
видно, проверяли ночью. Что ж,  пускай -- донесут КГБ о боевой готовности. К
весне 86-го  нас  начнут по-человечески кормить, а  кагебешники -- улещать и
сулить  освобождение  безо всяких  покаяний.  Но,  по странному  совпадению,
окончательно  обезумевшая  Эдита  именно  тогда  не  только присоединится  к
Владимировой, а и  пойдет  гораздо дальше нее -- начнет пускать в  ход руки!
Что она норовит затеять драку -- я узнаю, вернувшись из ПКТ  -- но еще  ушам
своим не поверю. А уже в мае  на пани Ядвигу и  меня откроют уголовное  дело
"за избиение заключенной Абрутене", даром что всем будет  известно, что  это
--  чистой воды провокация, и хоть следовало эту дуреху отлупить -- я все же
воздержалась, а про пани  Ядвигу и вовсе смешно говорить -- она была чуть не
вдвое старше Эдиты и вчетверо слабее.
     И  закроют это  дело так  же  легко, как открыли  --  шантаж  уголовной
статьей ни на  кого  не подействует,  а затеяна эта  вся история только ради
последнего шанса: может, испугаются и напишут-таки покаяния? Не сработало --
так стоит ли стараться? Им  не  то что  добавлять нам сроки -- избавиться от
нас надо будет, и поскорей! Потеряв  надежду на террор --  цыкнут на Эдиту и
Владимирову, и  те, как  по  волшебству,  утихнут.  А на следующий день меня
заберут в  Киев "освобождаться", и  последние три  месяца  будут вымогать, и
стращать, и  шантажировать,  но одновременно клясться мне, что в "Малой зоне
никого уже не осталось", хотя это  будет  тогда еще  враньем.  Не  добившись
желанного покаяния,  за два дня до  встречи в Рейкьявике глав сверхдержав --
все  же выпустят, по секретному указу за  подписью Громыко. На руки мне этот
указ не отдадут, но объяснят зато, почему секретный:
     -- Вы же  о помиловании  не  просили, и официально Президиум Верховного
Совета СССР не имеет права вас помиловать.
     -- Мне помилование не нужно, мне нужна реабилитация!
     --  Ну,  Ирина  Борисовна, не все  сразу.  Может быть,  попозже. А  вот
держать вас здесь мы не имеем права, раз указ. Соберите вещи, мы отвезем вас
домой.
     Собираю, еще не соображая, врут или не врут?
     И вот меня везут на черной "Волге"...


ЭПИЛОГ

     Сегодня,  в сентябре  87-го года, в Малой зоне действительно  никого не
осталось. Она  прекратила  свое существование.  Лагле  живет в Эстонии, пани
Лида --  в Латвии, Наташа и Галя -- в России, Рая и  Оля -- на Украине, Таня
-- в Америке. Но  остались пока в ссылке  Татьяна  Михайловна  Великанова  и
Елена  Санникова,  но  остались сотни  политзаключенных  по другим  лагерям,
тюрьмам,  ссылкам  и  психушкам.  А зэков-рабов, арестованных  по  уголовным
статьям, хоть и не всегда за действительные преступления -- миллионы.
     И умер  в тюрьме, не  дождавшись  свободы,  Анатолий Марченко, и каждый
день кто-то умирает -- и сегодня умрут, и завтра. А я живу, и это, наверное,
несправедливо. Храню  никому не нужную  здесь зэковскую  форму  работы  пани
Лиды.  Иногда прижимаюсь  к  этой лагерной, столько повидавшей  шкуре щекой.
Серый мой, серый цвет! Цвет надежды! Сколько еще стоять этим лагерям на моей
земле? Как я смею заснуть сегодня, когда они все стоят?
     Но это у нашей зоны была  серая  форма. У большинства зэков  -- черная.
Им-то на что надеяться? Разве только -- на нас с вами.


КРАТКИЙ СЛОВАРЬ СОВЕТСКОГО ЖАРГОНА

     Зэк, зэковский  -- сокращенное название  заключенного и соответствующее
прилагательное.
     Гебист,  гебушник, кагебешник  -- букет обозначений штатного сотрудника
КГБ.
     "Столыпин",  "столыпинский"  вагон  --  несправедливо   названный,   но
оставшийся в фольклоре вагон для перевозки арестантов.
     Черный ворон -- закрытая машина для перевозки заключенных.
     Подогнать -- нелегально передать.
     Урки -- бандиты, уголовники.
     Промазали -- промахнулись.
     Вохры, вохровская -- сокращенно: Вооруженная  Охрана  и соответствующее
прилагательное.
     Пришить дело --  инкриминировать  то,  что есть, или сочинить  то, чего
нет.
     Хрен  -- нецензурное, но, увы, распространенное слово. В  данном случае
означает отрицание.
     Малолетка  -- лагерь для  малолетних преступников.  Другое значение  --
малолетний преступник.
     Трахнуться -- войти в половое сношение.
     "Мамки" -- женщины, родившие в тюрьме или в лагере.
     Баланда --  похлебка, изготовляемая специально для заключенных. Описать
трудно -- надо попробовать.
     Лепить -- давать срок заключения.
     Участковый -- участковый милиционер.
     Надыбал -- нашел.
     Четвертной -- двадцать пять рублей.
     Швейка -- швейное производство в лагере.
     Каптерка -- закрытое на замок помещение для  вещей, которые заключенным
позволяется хранить.
     Сопрут, спереть -- украдут, украсть.
     "На полусогнутых" -- с максимально возможным подхалимажем.
     "Наполнитель" -- здесь -- специально отобранные КГБ люди для заполнения
свободных мест.
     Блатняшки, блатные  -- люди из уголовного мира  невысокой квалификации,
иногда просто хулиганы.
     Политички, политические -- политзаключенные.
     Дежурнячки -- дежурные надзирательницы.
     Политчас  -- час,  выделенный в советских учреждениях для  политической
пропаганды. В нем обязаны принимать участие все привлекаемые.
     ШИЗО -- сокращенно -- Штрафной Изолятор, по-человечески -- карцер.
     Стукачки, стукачи -- лагерные доносчики.  Глагол -- "стучать". Тюремный
доносчик еще называется -- наседка.
     7+5 -- семь лет лагеря и пять лет ссылки.
     ЧП -- аббревиатура: Чрезвычайное Происшествие.
     ИТУ -- Исправительно-Трудовое Учреждение; официальное название лагеря.
     Хабарь -- взятка.
     Подлива -- вранье.
     ГУИТУ -- Главное Управление ИТУ (находится в Москве).
     ВТЭК -- комиссия, определяющая степень трудоспособности.
     Тубик -- туберкулезный больной.
     Лафа -- хорошая жизнь.
     "Строгач"  и  "общак" --  соответственно --  лагерь  строгого  и общего
режима.  Шкала советских лагерей  --  по степени  увеличения зверств: общий,
усиленный, строгий, особый.
     Опер -- оперативный уполномоченный.
     Заначка -- хорошо припрятанная ценность.
     Мент -- милиционер, сотрудник МВД.
     Закладывать -- предавать.
     Западло -- недостойно.
     Поканал -- пошел, двинулся.
     Заметут, замести -- поймают, поймать.
     Лабать -- играть на музыкальном инструменте.
     Фраер -- человек, не имеющий отношения к уголовному миру.
     Зацепился -- вошел в конфликт.
     Зашухерить -- поймать с поличным.
     Пришить -- убить.
     Корешки, кореша -- друзья.
     Шестерить -- заискивать, быть на побегушках.
     Правилка -- уголовный самосуд.
     Дубачки, дубачи -- лагерные и тюремные надзиратели.