рирует:
поди  поймай!  А в  зоне мы бы  устроили  такой тарарам, что наша умная киса
оказалась бы за два километра, пока администрация разбиралась бы с нами. Что
им делать? Палить по кошке из пистолетов? Но в зоне это  значит -- палить по
нам,  а  вне  зоны  такое количество  заборов,  что  человеку за  кошкой  не
уследить. Так или иначе, Нюрку не трогали, и она благоденствовала, вылизывая
потомство.
     Хорошим майским утром я вышла  со шлангом  поить наши грядки. Остальные
были еще в домике,  громкоговоритель на соседней зоне молчал, и тихо было до
звона. И вдруг через наш забор ловко  перекинулся человек  в черном. Подошел
ко мне. По одежде, по стрижке и главное -- по взгляду -- зэк.
     -- Привет. Я Вася.
     -- Здравствуйте, Вася. Вы откуда?
     -- С первой зоны  (он мотнул подбородком в сторону забора). От тубиков.
Слушай, тебя как звать?
     -- Ира.
     --  В общем,  Ира,  я  менту  триста рэ  дал, чтоб он  на час-два моего
перелаза не заметил. По бабе стосковался. Давай, а?
     В  предложении  Васи  на самом деле нет ничего  необычного.  Мужская  и
женская больничные зоны -- рядышком,  два забора да проволочные заграждения.
Деньги  у уголовников  водятся,  охрана  вся  сплошь  охотно  берет  взятки,
женщины,  как  правило,  только  рады  --  и сами стосковались, и  есть шанс
забеременеть. Просто этот  Вася,  видно,  новичок  и по  ошибке  залез не  в
больничку, а к нам. Объясняю ему, что здесь -- политзона.
     -- Ого, я слышал, но не знал, что здесь. Так ты политичка?
     -- Политичка,  Вася,  политичка! Вон видишь этот забор? Там  за ним еще
один, дальше проволока, а  дальше  -- больничка. Туда-то ты и  шел. Дуй,  не
теряй времени!
     -- Слушай, ну ее --  ту  больничку!  Давай с тобой,  а? Это у вас  что?
Сарай? Красота!
     -- Вася, милый, я замужем.
     -- Ну и что?!
     -- А то, что мужу не изменяю.
     -- Ты что?! У тебя какой срок?
     -- Семь плюс пять ссылки.
     -- Ну даешь! Да ты верующая, что ль?
     -- Верующая.
     Это объяснение всегда действует  безотказно и, главное, доходчиво. Всех
остальных моих мотивов Вася попросту не поймет.
     -- А за что сидишь?
     -- За стихи.
     -- Это как? Сама, что ль, сочиняешь?
     -- Сама.
     -- Врешь?! А почитай.
     --  Вася,  у  твоего мента часики тикают, пока  мы с  тобой  о  высоких
материях рассуждаем.
     -- Фиг с ними, пускай тикают. Сроду политичек не видел. Много вас тут?
     -- Сейчас пятеро, а вообще одиннадцать.
     -- А другие за что сидят?
     --   Кто  за  веру,  кто  за  правозащитную  деятельность,  кто  просто
эмигрировать хотел.
     -- Ну и как вам сидится?
     -- По ШИЗО в основном.
     -- Ого! Это за что же? Деретесь?
     --  Бастуем иногда. Вот нагрудные знаки не носим.  А большей частью КГБ
над нами упражняется.
     -- Своих, значит, не закладываете?
     -- Соображаешь.
     -- Ну и правильно. Своих закладывать -- за падло. Так почитай стихи, а?
     --  Вася, жалко  мне  твоих  трехсот  рублей.  Топай  на  больничку,  а
останется время -- вернешься, тогда поговорим.
     -- А ты, может, из ваших кого позовешь? У вас тут что, все верующие?
     -- Не все, Вася, но здесь тебе дела не будет. Уж я-то знаю.
     Его убеждает не столько аргументация,  сколько моя улыбка: он понимает,
что дела, действительно, не будет.
     -- Ладно, Ириша, я поконал. Я еще приду. У вас тут никто не стучит?
     -- Есть одна,  но сейчас она не в зоне. Из здешних никого не бойся.  Но
вот  если  охрана тебя  в  нашей  зоне  найдет -- не откупишься.  Здесь  КГБ
замешан, так что рискуешь.
     -- Меня сроду не заметут.
     -- А сел-то как?
     Оба смеемся,  и он перемахивает  через нужный  забор. В доме я  о Васе,
конечно,  не говорю, знаю, что подслушка не дремлет. Интересно, кто он? Вор?
Растратчик? Убийца? Кто бы ни был, а соскучился по  человеческому разговору.
Сижу за машинкой, шью. Стихи сегодня  не идут, и  я строчу "вхолостую". Пани
Ядвига штопает старую лейку -- опять протекает. Умение штопать посуду у  нас
еще от  наших "бабушек": запаять нечем, так они придумали забивать отверстие
нитками. Игла  с ниткой  пропихивается  туда-сюда,  потом  она  лезет уже  с
трудом, потом приходится протягивать ее плоскогубцами. Когда дырка заполнена
до  отказа -- остается подрезать с обеих сторон торчащие нитки, и пожалуйста
-- наливай что хочешь. От воды нитки разбухают и  не пропускают ни капли.  У
нас есть  пара штопаных кастрюль  -- так  в них  можно даже кипятить воду. В
таких мирных занятиях мы проводим около часу, и тут в цех  входит пани Лида.
Делает мне знак рукой, и мы идем наружу.
     --  Ирочка,  вас  какой-то  молодой  человек  спрашивает.  Он  тут,  за
поленницей.
     Пани Лида  истинно  по-зэковски невозмутима, только  в  глазах  веселые
искорки.
     -- Побеседуйте, а я посмотрю, не ходят ли дежурные.
     И пани Лида отправляется на дорожку, а я -- беседовать с Васей.
     -- Ну как слазил? Все в порядке?
     -- Какое в порядке! Шкуры эти больничные бабы.  Пока я с одной был, две
другие позавидовали и поскакали  на вахту  стучать. Дуры!  Я б и им потом не
отказал. А так еле  ноги  унес. Ты с  этими дешевками  дела не  имей -- бабы
всегда продадут, особенно, которые с "общака". У вас, ты говоришь, не такие?
     Рассказываю ему про наших. Осторожно, конечно, никаких секретов. У меня
еще нет уверенности, что он сам-то не продаст. Вася слушает с открытым ртом.
     -- И на КГБ плюете?
     -- Плевать не плюем, но игнорируем.
     -- Ира, слышь, у меня семь классов. Ты давай попроще выражайся.
     -- Ну, тогда -- плюем!
     Когда оба отсмеялись, читаю ему стихи, ведь обещала.
     -- Ира, ты спиши их на бумажку. У нас один на гитаре лабает.
     -- У вас и гитара есть?
     -- Ну,  тут  теперь  нет.  Недавно хлопцы  начальника  режима  гитарной
струной  удавили.  Кто сделал  --  не  нашли, а  гитару забрали. Но  я здесь
ненадолго, я сам туберкулезный, меня два раза в год сюда на больничку возят.
А на нашей зоне гитары аж две, мы их под самодеятельность получили.
     -- Ладно, перепишу. А как я тебе передам?
     -- Я теперь  пару дней на  перелаз  ходить не буду. А тут  завтра будет
один из  наших, Комар его  кличка,  он вам  будет  проволоку  на  ограждении
подтягивать. Так ты ему сунь, только осторожно.
     -- А у тебя какая кличка?
     -- Шнобель.
     -- Почему Шнобель?
     --  Вон  видишь  шрам  на  носу? Шесть  швов  накладывали, и переносица
перебита была. С одним фраером зацепился.
     Оказывается, что Вася -- профессиональный вор, начал еще с детдома.
     -- Озверел от бедности.
     Потом, как водится, лагерь для малолетних  преступников, потом обучение
у  самого  знаменитого  киевского  карманника,  потом  четыре  года  краж  и
"красивой жизни".
     -- Ни  разу  не попался. Менты уж за  мной охотились, а  зашухерить  не
могли. Так  они,  гады, меня просто так хапнули, когда  я и не крал. Пошел в
магазин, стою в очереди. Вдруг меня двое обжали, а какая-то баба кричит, что
я у нее кошелек из пальто попер.  Баба, ясно,  ихняя  была, и понятые ихние.
Ну, засудили, конечно, у них уже все готово было. Они так любят.
     -- Вася, а если б у тебя жизнь нормально сложилась, ты бы не крал?
     -- Не знаю. Когда пацаном был -- в моряки  хотел. А теперь уже втянулся
и красть буду до  смерти. А  ту бабу увижу -- пришью. Ты, Ириша, только меня
не перевоспитывай.  У меня эта агитация насчет честной жизни  уже в печенках
сидит.  Нет ее, честной жизни! Ну, кто честный? Ты глянь, все воруют вокруг.
В детдоме у нас  и директор  крал, что нам полагалось, и завхоз. В лагере --
тоже кому не лень. Или менты  те честные, что меня взяли? Или тот судья, или
тот прокурор? Просто --  ихняя власть, а зато я, когда на дело  иду  -- один
против всех! Знаешь, как здорово!
     -- Есть, Вася, честная жизнь. Только она еще труднее, чем твоя.
     --  Это  ты  про таких, как вы тут? Ох, бабоньки, уважаю  я вас,  прямо
шляпу снимаю. А только толку от ваших  мечтаний  не вижу. Вы что ж, думаете,
целый народ по справедливости может жить?
     -- Когда-нибудь сможет.
     -- Так то -- может, через тыщу лет, и то вряд ли. А мы живем  сейчас. У
тебя, небось, даже и меховой шубки в жизни не было?
     -- Не было. Даже зимнего пальто не было.
     -- Эх, Ириша,  не  встретились  мы с тобой на свободе!  Я  б тебе всего
достал -- да ты, наверное, не взяла бы?
     -- Нет, Вася, краденого бы не взяла.
     -- Господи, бывают же такие бабы! Почему мне ни одна такая не попалась?
Ведь так и  липнут, шкуры, когда при  деньгах -- и того им подай, и этого. У
тебя мужик-то кто?
     -- Был инженер-теплофизик, потом его с работы погнали, когда КГБ до нас
добрался. Теперь слесарь.
     -- Ждет тебя?
     -- Ждет.
     -- И правильно.  Я б ему  морду набил, если  б  он не ждал. Ты,  Ириша,
хочешь --  напиши ему,  у меня корешки  на свободе.  Не сомневайся,  воры не
продают, у нас с этим строго. Век свободы не видать -- передам!
     -- Подумаю, Вася.  Иди, не задерживайся тут, сейчас нам  обед принесут,
дежурнячки пойдут по зоне.
     --  Ириша, можно я тебе  руку поцелую? Я в кино  видел --  там женщинам
руки целовали. Ой, какие пальчики тоненькие! Ну пока.
     -- Счастливо!
     Две недели у нас шла переписка с туберкулезниками с уголовной зоны. Она
расширилась -- в  нее вступил Васин наставник по воровским  делам  по кличке
Витебский.  Особо   знаменитым  ворам,  авторитетам  в   своей  среде,  дают
"дворянские"   клички  --   по  названию  их  города.  Это  считается  самым
престижным. Витебский этот тоже заинтересовался странным, нигде кроме лагеря
невозможным соприкосновением двух миров -- нашего и воровского. В итоге наши
письма  стали  носить  энциклопедический  характер --  обеим  сторонам  было
интересно знать  как можно больше про другой мир.  Мы  читали их письма  все
вместе,  и  Вася   в  нашей  зоне  иначе  не   назывался,  как  "Ирин  вор".
Перевоспитывать их мы, конечно, не  пробовали --  пытались понять. Витебский
писал, что он вор  по  призванию  и воровал  бы  в любой  стране и  в  любом
обществе,  даже в  Америке  (Америка ему  казалась  пределом благоденствия и
законности). Нас он очень зауважал, когда узнал, что мы не выполняем никаких
издевательских требований КГБ и администрации. И тут же написал, что у них в
уголовных лагерях есть  такое  понятие "отрицалово" -- от  слова "отрицать".
Это -- зэки,  которые работать не  отказываются, но  ментов  ни  во  что  не
ставят, не заискивают перед ними и унижать себя не позволяют -- предпочитают
карцеры. Для понятности он приводил пример.
     "Если  начальник нарочно  уронит  ключи  и  скажет  "подними"  --  я не
подниму, пусть хоть в ШИЗО  сажает.  А которые перед начальством шестерят --
называются козлы".
     Васю больше тянуло в лирику  и самоанализ. Он писал, что ему не по себе
при жестоких уголовных "правилках",  не  по сердцу  участвовать в избиениях,
когда все  бьют  насмерть  одного.  Но и он бил, потому  таков  их  "закон":
предателю  нет пощады.  В  конце  концов,  весь мир основан  на  жестокости.
Одновременно просил еще и еще стихов, а Витебский насмешливо комментировал:
     "Вы Шнобеля  моего совсем  с  ума  свели, ночами не спит, все  бормочет
чего-то".
     Кончилась эта переписка неожиданно, когда однажды  днем к нам нагрянула
орава дежурнячек, Подуст, Шалин и несколько офицеров.
     -- Женщины,  перебираемся  в  новый  корпус! Все, что  берете с  собой,
подлежит обыску!
     Тут-то мы  поняли, зачем нас раскидали по  разным местам -- чтобы легче
проконтролировать переход. Они давно уже страдали, не понимая, как из лагеря
идет информация на свободу. Теперь есть возможность проверить все наши вещи,
а если припрячем какие-то записи тут -- обыщут пустую зону и найдут, хоть бы
пришлось  все  перекопать и раскатать  дом по  бревнышку.  Они,  кроме того,
подозревали, что мы ловко прячем радиопередатчик.
     Это был не обыск, а настоящий погром. В огонь летели старые телогрейки,
отбирали валенки,  доставшиеся  по наследству от "бабушек", изымали "лишнее"
белье. Все письма и записи было ведено сложить отдельно.
     -- Оперчасть проверит и вернет.
     Мы со всей  педантичностью требовали, чтобы составлялся список:  что  у
нас   забирают  на  склад  личных  вещей.   Не  позволили  обыскивать   вещи
отсутствующих иначе как при нас, и тоже составляли список, что куда идет. И,
конечно,  растянули обыск до  вечера,  когда склад был  уже закрыт. Пришлось
нашей администрации все вещи, изъятые  "на склад", все  наши записи и  книги
(они тоже подлежали  проверке)  разместить  в маленькой  комнатке  в  том же
корпусе, куда нас перевели,  и дверь опечатать.  Поскольку перетаскивать все
вещи пришлось нам самим (хоть и  под их надзором), кое-что удалось спасти --
зэковская ловкость рук! В  зоне оставалась тетрадь  моих стихов, обернутая в
два пластиковых  пакета и закопанная в  таком месте, где бы  им не пришло  в
голову  рыть.  В  августе  85-го  года,  вернувшись  на  прежнее  место,  ее
благополучно откопали и дружно радовались, что цела.
     Кастрюли, плитку  и чайник у нас, естественно, отобрали -- да  и вообще
отобрали все,  что только  можно.  Когда в  новом  корпусе  за  нами заперли
ворота, мы огляделись кругом. Каменный дом,  вокруг  -- глухой забор.  Узкая
полоса земли вокруг.  На ней ничего не растет, кроме бурьяна. Босиком по ней
не пройдешь -- вся  усеяна битым стеклом. Под спальню отведена одна комната,
в  ней --  железные  койки в два яруса;  она вдвое меньше, чем наша  прежняя
спальня.  Шаткие  эти   сооружения  скрипят  и  раскачиваются  от  малейшего
движения.  Ясно, что вдвоем  спать на таких --  одна мука. Есть водопровод и
даже канализация, но от металлических  кранов бьет  током. От  струи воды --
тоже.  Оказывается, в Барашево  все заземляют на водопроводные  трубы.  Если
где-то  электрическая сварка -- к крану  лучше не подходить. Часть стекол  в
доме  разбита.  А  мы  ограблены.  Инструменты  -- и  те  поотнимали,  нечем
приводить все это хозяйство в порядок. Даже молотка нет. Не сказать, чтоб мы
были в радужном настроении. Ужин вернули назад.
     -- Нам положен кипяток и горячая  пища. Титан отняли,  чайник и  плитку
тоже -- обеспечивайте теперь как знаете!
     Усталые, улеглись на скрипучие железяки -- утро вечера мудренее!
     А в  запретке всю  ночь дежурила охрана  -- ждали,  что  мы  полезем  в
прежнюю  зону  доставать  припрятанное. У нас  хватило  ума предоставить  им
бесплодно бдеть до утра, тем более, что дежурнячки нас тайком предупредили.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     К  утру на меня напала такая тоска, что уже в пять часов я ходила вдоль
забора по безрадостному новому участку.  Строительный мусор, глухие  заборы,
ямы и рытвины.  Остатки  какой-то  каменной  кладки... И  тут  --  жить?!  Я
понимала,  что  и  тут  выживем,  и  цветы  разведем,  и  прочее  добро  (мы
исхитрились под  одеждой  пронести  часть семян).  Но тогда я все  еще  была
чувствительна  к материальным  утратам,  и  жалко  мне было нашего  колодца,
нашего тополя, рябины и берез,  и всего огромными усилиями налаженного  быта
старой зоны. Ощущение  было, как  после  погрома. И насколько же  мне  легче
стало, когда я услышала за спиной веселый голос Лагле:
     --  Уже гуляете? Смотрите, какой тут интересный рельеф: за этой кладкой
вся земля приподнята метра на полтора. Надо тут  сделать ступеньки, а тут --
дорожку. Камней и щебня нам хватит -- вон их сколько!
     И через  минуту  мы  уже  планировали  -- где пройдет дорожка,  где  мы
очистим землю  и что-нибудь посадим. В этой яме  у  нас будет погреб,  а эту
разваленную кирпичную трубу переделаем в  камин! К нам  присоединилась Таня.
Она  углядела, что металлические нары  можно  разобрать на обычные  лагерные
койки. Так мы сейчас и сделаем. В одной комнате они, конечно, не поместятся,
но  соседняя  пустует. Будем жить на две спальни,  а  в два  яруса спать  не
станем! Нужен молоток, чтоб  отбить заклиненные в пазах железные  трубки, но
мы  нашли два  ржавых  водопроводных  обрезка  -- вполне  сойдут  для  наших
надобностей. Наташа орудует вместе с нами. Ее, конечно, выписали из больницы
сразу после нашего переезда; для  того только и забирали, чтобы при обыске в
зоне  было поменьше  народу. Работа  эта тяжелая,  и наших  пани  мы туда не
подпускаем, пусть пока благоустраивают кухню. Налетает Подуст.
     -- Женщины, что  вы делаете?  Кто  вам разрешил  разнимать  кровати?  Я
запрещаю!  Немедленно составьте  все как было!  Я приказываю! Ратушинская, у
вас длительное свидание через неделю! Вы что -- хотите его лишиться?
     Ну и так далее. Мы не видим ее  и не слышим, и  тогда  она апеллирует к
пани Лиде.
     -- Доронина! Несите немедленно койку назад!
     Требовать от  пятидесятидевятилетней женщины,  чтоб  она тащила  койку,
которую мы втроем с трудом  поднимаем -- сущее  идиотство, но  вполне в духе
Подуст.  Тут  уж пани Лида теряет свою обычную кротость, и Подуст  с позором
ретируется. Больше  пани Лида с Подуст  уже  не общается. Целый  день  к нам
бегают режимники, Шалин, еще какие-то офицеры,  все протестуют, приказывают,
угрожают -- а мы тем  временем  размещаем койки: в одну спальню --  пять,  в
другую -- шесть. Больше в эти комнатки просто не влезет,  но больше нам и не
надо. Так оно и осталось --  администрация сдалась, поняв, что ничего с нами
не поделаешь.  Да и закон был на нашей стороне -- по нему, "самому гуманному
в мире", на заключенного все же было положено два квадратных метра  жилья, а
в спальне, предназначенной  для нас  одиннадцати,  было  всего  восемнадцать
метров!
     Той  же ночью  мы осторожно вынимаем оконное стекло (благо --  на  трех
гвоздях) в комнате,  где сложены отнятые  у  нас вещи. Зачем нам опечатанная
дверь, когда есть окно? Лагле остается снаружи -- наблюдать, не  появится ли
кто, -- а мы с Таней пролезаем внутрь. Изредка зажигая спички и благословляя
лунную  ночь,  мы   вытаскиваем  и  передаем  Лагле  наиболее  ценные  вещи:
географический атлас  (карт  заключенным  не  положено, и  мы  его все время
прятали), все изъятые письма  и записи.  Библии,  самые нужные одежки...  Не
забываем  и  узлы  отсутствующих.  Все  забирать нельзя  --  заметят.  Но мы
утаскиваем  примерно половину.  Припрятать это все в  зоне  ничего не стоит,
вставить стекло обратно -- тоже. Помня уроки  Шерлока Холмса, мы  беремся за
стекло в варежках, чтоб не оставить отпечатков пальцев.  И потом  все втроем
хохочем -- неплохие из  нас бы  вышли  взломщики! Весь следующий  день  Таня
ходит  по участку  и  руками выбирает  из земли  битое стекло.  Мы  с  Лагле
сортируем  камни и расколотые  кирпичи --  что  пригодится для наших садовых
дел, что  надо  выкинуть за забор. Наташа  сооружает из куска провода и двух
металлических пластинок примитивный кипятильник: концы провода -- в розетку,
а  пластинки -- в воду. Только касаться посудины нельзя, пока  ток идет. Обе
наши пани орудуют на кухне -- скребут, моют и наводят уют.
     Тут, конечно, приносят постановление о  лишении меня  свидания  --  под
неожиданным  идиотским  предлогом. И  со мной, уже понимающей, что  так  или
иначе лишат, а предлог неважен, происходит странная вещь.  Так я  хочу этого
свидания, так  мне  нужно ткнуться Игорю в плечо, так давно я ни весточки от
него не имею (переписку нашу уже с декабря напрочь  перекрыли,  а тайные мои
послания  тогда  еще   односторонни),  что  я  пишу  объяснительную  записку
начальнику  лагеря,  пытаясь  этот  дурацкий  предлог  опровергнуть не менее
дурацким передергиванием фактов. Потом, придя в  себя (не  без помощи Тани и
Лагле, которые такого шага,  естественно,  не одобряют), соображаю,  что  я,
строго говоря, в записке этой солгала. И стыд  за  эту ложь -- первую за мою
лагерную жизнь  -- выжигает  из  меня  всякую возможность  лжи  последующей.
Надеюсь уже, что навсегда. Но как вспомню -- до сих п