я  ШИЗО  --  штрафной изолятор,  и  без  холода там
воспитательная работа никак не идет. С нашей зоной, впрочем, не идет она и в
холоде.  Но бабушки,  опытные зэчки,  с этим  холодом боролись: сшили нижнее
белье из  байковых портянок, которые  выдавались на  зиму. Да  еще  и  ватой
изнутри  подстегивали.  Вместо  лифчиков  сооружали  что-то  вроде  коротких
жилеток. Все было многослойное, чтоб  теплее; сшитое  из  кусочков -- где же
взять большие  куски ткани. Так и  остался нам ящик с "бабушкиным приданым".
Смотрю  на рубашки,  сшитые из разноцветных  обрезков: один  -- трикотажный,
другой -- полотняный, а  вот и шерстяной квадратик где-то раздобыли и вшили.
Смотрю  на  "нижнее  белье", которому и названия-то человеческого  нет --  с
первого  взгляда  непонятно даже, какая это часть одежды. Все ношеное, много
раз  стираное,  аккуратно  залатанное  и  заштопанное.  Иногда  уж  и  латка
протерта, и на ней -- еще одна  заплатка  или штопка,  все  так же бережно и
любовно: для ближнего --  как для самого себя. Мало отдать последнюю рубашку
-- ей  еще надо и жизнь продлить почти  до бесконечности. И  не знаю, почему
подошло  вдруг под горло -- чувствую слезы  на глазах, впервые за все  время
моей зэковской жизни.  Родные мои, сколько ж это раз вы надевали на себя все
это тряпье  и  отправлялись в  ШИЗО?  Сколько  калорий  тепла  сберегли  эти
нищенские  бабушкины хитрости?  Какой музей 20-го века может выставить такие
экспонаты?  Есть лагеря-мемориалы -- Освенцим, Треблинка... Но  каждой такой
тряпке  больше  лет,  чем  проработали  эти   лагеря.  Они  прекратили  свое
существование  и стали музеями. А  наша  зона тогда  все  стояла, и лежали в
ящике бабушкины лифчики,  ждали очередного ШИЗО. А  ШИЗО ждало  нас, и ждать
ему было недолго.
     Начальство,  впрочем, к  концу следующей зимы спохватилось: какое такое
нижнее белье неустановленного образца? Нижнее белье женщине положено одно --
хлопчатый  мешок на  лямках,  из  той же  ткани, из  какой  простыни. А  все
остальное  --  изъять и  сжечь. А  то  и  вправду не замерзнут. Как же тогда
воспитательная работа? И изъяли, и сожгли. Хорошо хоть, бабушки не знают, их
к тому  времени в лагере уже не было. Верят, наверное, до сих пор (кто жив),
что хоть немного нас обогрели, радуются.
     И пусть не знают. Может, и вам, читатель, знать  бы этого не следовало?
Все равно не осталось уже на свете бабушкиного ящика, и не прошибет вас  над
ним слеза. Зона наша теперь закрыта, но мемориал там будет нескоро.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     А между  тем наша  зона  доживала последние  спокойные дни.  Все мы это
понимали,  и тем слаще  было майским  вечером копаться на  грядках,  которые
тогда  еще не запрещали, втихаря загорать,  пользуясь тем, что автоматчик  с
вышки не просматривал части зоны (наш дом заслонял ему обзор), писать письма
(два  в  месяц!), которые тогда  еще  доходили, а  не  конфисковывались  все
подряд.  Прошло  уже мое двухсуточное свидание -- дали все-таки, несмотря на
отказ от  нагрудного знака! Провез Игорь через все  обыски с этого  свидания
хронику зоны  за  последнее время да мой первый  тюремный сборник  стихов, и
блаженное чувство оправданности  моей жизни в тюрьме КГБ  и первых  недель в
лагере  носило меня над землей. Но уже ощутимо сгущалось:  начальница отряда
Подуст вилась вокруг нас осой, приходила каждый раз с придирками.
     -- Почему белье висит в рабочем цеху?
     -- Третий день дождь, где же его еще сушить? Снаружи не развесишь.
     --  Не  мое дело,  где сушить,  а  в  помещении не  положено.  Хоть  не
стирайте, а режим соблюдайте!
     --  По правилам внутреннего распорядка заключенные должны  быть  всегда
чисты и опрятны (это вступает наша законница Таня Осипова).
     -- А вы, Осипова, и вы, Великанова, вообще  готовьтесь к ПКТ за то, что
дурно влияете на других!
     ПКТ --  это помещение камерного  типа, иначе  говоря --  внутрилагерная
тюрьма. Засадить  туда  по нашим гуманным законам можно на  полгода, питание
там "по ограниченной норме" -- то есть хроническое недоедание, письма -- раз
в  два месяца,  свидания  отодвигаются на  все время  ШИЗО и  ПКТ. Дали тебе
полгода -- на полгода  в неопределенное будущее и уедет твое свидание -- то,
которое и без  того раз в год. Ну и конечно -- холод  и грязь, та же камера,
что и ШИЗО,  с  той только  разницей, что спецбалахона  нет. Можно  в  своей
зэковской  одежде, и то десять раз обыщут,  не поддела  ли под блузу  что-то
теплое? Короче, милая перспектива.
     А Подуст усердствует:
     -- Лазарева! Опять у вас носки в постели?
     И не лень ей, едва войдя в зону, устремиться к Наташиной постели  и всю
ее переворошить, охотясь за  злополучными  носками. И знает же, бестия,  что
Наташа  всегда  мерзнет и  температурит,  оттого и  спит  в шерстяных носках
(одеяла-то у нас символические), и эти носки держит вместе с ночной рубашкой
в  постели, чтоб  не смешивать  с остальным барахлом. Потому  что  на  двоих
заключенных положена одна тумбочка -- о двух полках и одном ящике. Туда -- и
письма, и зубной порошок, и одежду, и прочее. И хотя у нас пока по  тумбочке
на человека (бабушки уехали в ссылку, а "лишнюю" мебель спохватятся отобрать
только через год) -- все  равно тесно. Ну, прикиньте сами: отберите из своих
шкафов и гардеробов самое-самое  необходимое, без чего никак не  обойтись  в
ближайшие семь лет.  Не  забудьте  пять книг  (больше-то  при  себе  держать
нельзя!), письма  и фотографии  родных и  друзей (ведь  на годы...),  марки,
конверты,   пресловутое  нижнее  белье,  пару  полотенец...  Э-э,  многовато
набрали! Записная  книжка  с адресами -- ни  к  чему,  все равно отберут при
первом шмоне.  Заучите-ка  лучше наизусть! Зубную пасту -- в сторону, она по
режиму не положена, а вот коробочку зубного порошка -- так и быть, разрешат.
А чего это носки у вас  красного  цвета?  Вот  напишут на вас рапорт, как на
Лагле Парек  в  85-м году, и полетит ваше  свидание.  Нет  уж, не  рискуйте.
Спортивный костюм? Это еще зачем? Зарядку делать? Ну, зарядка  по  режиму не
возбраняется, хотя  времени на нее специально не  отведено, а костюм лучше в
тумбочке не держите -- вышмонают. Лучше припрячьте где-нибудь подальше. Да и
с бельем  не перебирайте: положено вам один комплект на себя, один на смену.
Ну,  припрячьте  еще что-нибудь на свой  страх и  риск,  но  вообще-то могут
отобрать. Ладно, кончаю придираться. Вон у вас сколько барахла -- в руках не
удержите. Ну и попробуйте теперь разложить это  все аккуратненько в тумбочку
полезным объемом 30  х 30 х 70 см. Да  так, чтобы Подуст не цеплялась.  И не
сомневайтесь: через  годик  вас уплотнят и довольствуйтесь  тогда  половиной
объема. Конечно, можете держать свои вещи и в каптерке,  да только она будет
на замке, и открывать ее  смогут только  начальствующие офицеры,  которые по
неделе не  будут  появляться  в  зоне.  Да  еще и  обыщут вас  на  выходе из
каптерки: что такое вы волочете? Не  много ли? А крысы, между прочим, в этой
запертой  каптерке  прогрызут  все  ваши  вещи,  потому  как   вы  не  сразу
догадаетесь выпилить нижний  угол двери для кошки  Нюрки, а окна в  каптерке
забьют стальными листами -- чтоб не было доступа...
     Тут-то я и посмотрю, где будут ваши носки. Но, может быть, Подуст к вам
не придерется -- она наметила  себе  в жертвы  худенькую  издерганную Наташу
Лазареву, и не  зря.  Под следствием (у Наташи это был  уже второй арест,  а
второй переживается всего  тяжелей)  она  дрогнула. Написала покаяние,  дала
сделать телепрограмму со  своим участием, получила тем не менее свои  четыре
года -- но, правда,  без ссылки,  и  КГБ готовил  ее  уже в стукачки на нашу
зону.  А тут-то резьба и  сорвалась. И нагрудный знак  Наташа сначала надела
(потом  сорвала с себя  и кинула в печку), но доносить на людей,  с которыми
вместе  баланду хлебала, отказалась  наотрез.  Да и  кроме того, была она от
природы человек непокорный  и чуткий  к  несправедливости, а  тут уже  очень
наглядно, кто люди,  кто  нелюди. Так с кем  же ей быть? Все она нам  честно
рассказала, и мы ее прошлым не шпыняли, хотя на свободе нашлись умники,  что
"не простили измены". Что ж, это Христос учил прощать, а в моральном кодексе
строителя коммунизма наоборот: нетерпимость и непримиримость. Широкий выбор.
Но  строители  коммунизма из  КГБ,  конечно,  никаких  христианских чувств к
Наташе не  питали -- так  хорошо  запугали, и  вдруг она  буксует!  А ну еще
пугнуть!  Такую жизнь ей  устроить,  чтобы пятый угол искала! Вот и  рвалась
Подуст, как гончий пес, к Наташе, игнорируя попутно остальных.
     На меня она вначале не  кидалась. Конечно, приговор  мой говорил сам за
себя, но уж  очень детский был у  меня вид, и казалось ей, что  внушить  мне
можно все, что угодно. Даже  попробовала  у меня наедине  расспросить, какие
разговоры ведутся в  зоне, хотя  никаких  оснований для таких расспросов моя
биография не давала. И даже то, что  я ей сразу объяснила, что думаю об этих
расспросах, и отказалась с  ней беседовать с глазу на глаз, не вдохновило ее
на подробную травлю. Личное чувство  ко мне у нее появилось уже после первых
наши голодовок.  А  пока она упражнялась над  Наташей, попутно лягая  Таню и
Татьяну Михайловну.
     И эту ее  логику можно понять.  Татьяна  Михайловна  Великанова -- член
инициативной  группы  по защите  прав человека, в  правозащитном  движении с
68-го года, человек всемирно известный и, стало быть, общественно вредный. А
потому как ни КГБ, ни Подуст не могут и в мыслях допустить, чтобы кто-то сам
до чего-то додумался  (бытие  ведь, по их разумению, определяет сознание) --
то  ищут  дурных влияний. Ну, на свободе понятно  -- западные радиопередачи,
больше   советскому   человеку   неоткуда   почерпнуть  идеи  о  собственном
достоинстве и правах. А в зоне-то приемник передает только московское радио!
Значит, откуда? А это она, зловредная Великанова, нас портит! Тем более, что
и  старше всех и, безусловно, для нас -- второго диссидентского поколения --
авторитет в спорных вопросах.
     Таня Осипова  считается  "из молодых",  ей в  то  лето  только тридцать
четыре  года. Так  зато  посадили  ее  в 80-м году, а она  до этого  времени
сколько успела наворотить! В  одном  ее обвинительном  заключении --  защита
прав  пятнадцати национальностей,  это не  считая прав общечеловеческих. И в
"Хронике"  участвовала,  и  в Хельсинкской группе  работала,  и  к  изучению
законов имеет такую же нездоровую склонность, как  Великанова. Это, пожалуй,
поопаснее моих  стихов. Или стихов Миколы  Руденко, за которые села его жена
Раечка. Хотя, конечно, и это безобразие: ну дали ему 7+5 -- поэт и к тому же
член  Хельсинкской  группы.  А она,  вместо того,  чтоб  отречься от  такого
отщепенца, моталась к нему на все свидания, да еще и стихи его невесть каким
образом   получала  --  и   нет  того,   чтобы   отнести  в   КГБ!  Хранила,
распространяла,  наизусть учила -- и все  сберегла, даже то, чего сам Микола
не помнил.
     Повезло украинской словесности -- как, может быть, никогда в ее истории
-- ну и посадили Раечку на 5+5.
     Сами видите,  читатель, что за народ собрался в зоне --  ну  как же без
строгости? И  поймите  солдатскую откровенность старшего  лейтенанта Подуст,
когда она нам заявила:
     --  Мое дело --  не доказывать вам  вашу  неправоту.  У меня  на  это и
образования не хватает, и язык не так подвешен.  А моя  задача гораздо проще
-- устроить вам здесь такую жизнь, чтоб вам больше сюда не хотелось.
     И устраивала  по  мере  сил  и возможностей  -- с  той мелочностью,  до
которой только может дойти сытая, дорвавшаяся до власти и истомленная скукой
баба. И звали  мы  ее за  это  "белокурой  бестией" --  других, нефашистских
ассоциаций  у  нас  почему-то  не  возникало.  А  потому мы  даже  не  очень
удивились, когда списались тайком с мужской  политзоной  и узнали, что ее --
красивую, молодую, действительно  белокурую и  с  большим  вкусом одетую  --
сотня лишенных  общения с прекрасным полом мужчин называют Эльза Кох!  На ту
самую  Эльзу  Кох она  показалась  им  похожа,  которая,  дрожа  ноздрями от
удовольствия,   собственноручно  порола   и   расстреливала   в   концлагере
Равенсбрюк.  А  мой Игорь,  который  связи  с  мужской  зоной почти не имел,
параллельно и  независимо  от них назвал  ее так  же  с первой встречи.  Ну,
правда, она ему в первое же его посещение заявила:
     -- А чего вы  хотите? Я же их не заставляю, как  уголовниц,  мне сапоги
лизать...
     А, наверное,  именно эту картину --  как  Малая зона лижет ей сапоги --
видела в самых сладких, несбыточных снах.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     В   шесть  утра  --  подъем.  Это   значит  --  придут  дежурнячки  нас
пересчитывать  (не  сбежал ли  кто?) и заодно  смотреть,  не лежит ли  кто в
постели.  У обычных  зэков пересчет  происходит  на  построении: выстраивают
всех, независимо от погоды,  и не спеша  считают  -- пока не пересчитают все
две или три  тысячи. Иногда  уже выстроенные заключенные  полчаса-час  ждут,
пока пересчет  начнется. Да их еще и обыскать могут  прямо в строю.  Со мной
потом в  ШИЗО, в соседней камере, будет сидеть  Юля Н., которая отказалась в
строю задрать блузку.  Потому  что начальница Кравченко заподозрила -- вдруг
она под форменную блузку надела свитер "гражданского образца"? Ноябрь-то был
холодный,  с  морозом.  Так  не  вздумала ли она  незаконно  погреться?  Ну,
неисправимая преступница и не стала на морозе раздеваться, и получила девять
суток (раздели ее, впрочем, все равно -- силой).
     У нас  таких  построений  не  бывает: и смысла  нет  (по пальцам  можно
сосчитать), и вопрос  еще -- согласимся ли  мы строиться. А  ведь каждый наш
отказ  исполнить очередную  глупость администрация  воспринимает как  личное
свое унижение -- вот и не нарывается. Предлогов же для  репрессий и без того
хватает, один нагрудный знак чего стоит!
     Итак, утро начинается с поблажки.  Дежурнячки прогрохотали  сапогами (и
почему  их никогда не научишь вытирать в дверях  ноги?) и  ушли. В следующий
раз  они  придут  часов  в восемь --  принесут  завтрак. Это  обычно каша  в
котелке:  пшено или  овес, или "анютины  глазки".  Так называется  перловка,
которая  почему-то синеет, как только остынет. За синеву и название. Так ее,
впрочем, зовут только в тюрьмах.
     Солдаты,  которые ненавидят  перловку  так  же,  как  мы,  называют  ее
"шрапнель". Овес тоже имеет свое зэковское название -- "и-го-го". А пшено --
"курочка ряба". От завтрака зависит многое: останемся до обеда голодными или
нет? Казалось  бы, что можно испортить в блюде,  где только три ингридиента:
главный --  вода,  потом крупа  и соль? А  солью-то  и можно, и  очень  даже
просто. Достаточно от души бухнуть туда  соли -- и мы  все будем в отеках, а
Раечка Руденко и вовсе сляжет (у нее больные почки). Почему мы все так легко
отекаем? А  это обычная  реакция полуголодного  человека  на  соленую  пищу.
Потом, осенью,  когда порции зверски урежут, и мы будем уже не полуголодные,
а  просто голодные -- не спасет нас  и отсутствие соли -- все распухнем, кто
больше, кто меньше.  Наша лагерная докторица  Вера  Александровна  деликатно
назовет это  "безбелковый отек".  Мы, впрочем,  не  удивимся:  что с  голоду
пухнут --  это наш народ  знал испокон веку. А где же нам  взять белки?  Нам
положено  в день 50  граммов мяса (это сырого, а  вареного 33 грамма)  и  75
граммов рыбы --  опять  же  в  пересчете на сырую. Но  сырых  продуктов  нам
категорически не дают, мы  не  имеем права себе готовить. Готовит хозобслуга
при больнице, а потом приносят нам.  Значит, идет наша зэковская норма через
двойное воровство: раньше тянет охрана, а потом еще хозобслуга. Что осталось
-- идет к нам в вареном виде, и  это уже не 33 грамма мяса и  не 45  граммов
рыбы,  а гораздо меньше.  Насколько -- мы  даже не можем  проконтролировать:
весов и прочих приборов заключенным не положено. Вот и все белки...
     Зато  соль  мы  проверить можем  --  элементарной  пробой.  Это  делает
"золушка",  а  золушкой бывает каждая из  нас  по  неделе, одна  за  другой.
Главное дело золушки -- воевать с кухней, не принимать испорченную еду. Каша
пересолена? Возвращаем обратно.  Будем сидеть голодные  и писать заявления в
прокуратуру.  И не беда, что заявлений наших никто не  читает.  Иной раз  до
смешного  доходит:  пишем  им,  что  положенные тапочки  не  выдают,  а  они
отвечают: "осуждена справедливо, приговор пересмотру не подлежит". Зато наши
заявления там -- считают! У них тоже отчетность.
     -- Как это  так -- за  месяц на ИТК-З поступило сорок жалоб? Многовато,
товарищи! Что ж это вы среди заключенных воспитательную работу не проводите?
     А  как  ее с  нами  проведешь?  Ну  усилишь  репрессии --  так  и вовсе
несчастную прокуратуру засыплем заявлениями протеста.  Да  еще, чего  гляди,
забастовку  объявим. За забастовку, конечно, расправы свирепые, да только  и
начальнику лагеря нагорит,  забастовка --  это  в  лагере ЧП, и полетят всей
нашей администрации вместо премий -- выговоры.  Так что в  ряде случаев  они
плюют и уступают:
     -- Ладно, ешьте несоленое!
     Это  главная  черта  нашего  лагерного быта  --  за каждое,  пусть даже
маленькое право -- постоянная  изматывающая борьба. И все наши завоевания --
суп без червей, норма  хлеба на зону (которую золушка получает под расписку,
потому что иначе и тут обжулят), 15 граммов подсолнечного масла на человека,
право летом ходить не в сапогах, а  в тапочках  (мелочь -- а попробуйте в 35
градусов Цельсия в кирзовых сапогах! А ведь так и заставляют ходить женщин в
других лагерях в Мордовии), право отправлять  и получать заказные  письма --
все это держится на  нашей  упрямой  готовности  за  каждую  такую  "мелочь"
бороться  всей зоной. А  если мы в  этой  войне  что-то теряем --  то теряем
навеки. Так весной 86-го года потеряли эти самые 15 граммов постного масла.
     Нам  нагло заявили, что  положенное масло нам подмешивают в  пищу (поди
проверь!), а  отдельно больше выдавать не будут. Что делать в этой ситуации,
мы прекрасно  знали,  ведь выиграли  же "солевую войну",  три  недели подряд
возвращая всю сваренную на  кухне пищу. Отощали, но додержались до победного
конца. Хоть и говорил нам начальник лагеря Поршин:
     -- Прикажут  кормить вас ананасами --  буду кормить. А если положено 25
граммов соли на человека -- то и всыплют вам всю эту соль, сам прослежу.
     А пришлось-таки  ему  обойтись  хоть без ананасов, но зато и  без соли.
Скандал дошел до Управления ИТУ, те приехали, посмотрели на нас (а мы к тому
времени были уже хороши!) и сообразили, что лучше уступить и историю замять.
     Но  вот с  маслом проиграли --  просто  сил  не  хватило  тогда у  зоны
голодать неизвестно  сколько.  Ведь это надо всем вместе, если половина зоны
ест -- а половина нет, начинается:
     -- Что же это вы? Вот ведь ваши же едят, на пайку не жалуются.
     И уже  ничего не докажешь. Посовещались  мы между  собой, взвесили свои
силенки  -- нет, поняли, не потянем.  И проглотили "нововведение",  остались
без масла.  Хорошо  хоть  время  той весной  было  уже  более  сытое,  а  то
неизвестно, во что  нам бы эта  слабость обошлась. А уж как  обидно было это
трезвое понимание: сейчас не  можем,  а потом уже  поздно.  Но лучше все  же
понимать,  чем браться за  что-то, не  взвесив свои силы.  Этому  нас к тому
времени уже научила лагерная жизнь.
     Но пока у нас только лето  83-го, Раечка получила кашу на всех (сегодня
она  съедобная),  заварила чай  на  всю  команду,  и  вот  мы уже за столом,
планируем сегодняшний день.  Теоретически  нам с семи  утра  до  четырех дня
положено сидеть за машинками и шить рабочие рукавицы. Норма -- 70 пар в день
на человека. Их нам привозят раскроенные, на телеге. Возит эту телегу кобыла
Звездочка, вид у нее ласковый  и усталый. Вечно она, бедолага, в порезах  от
колючей проволоки: "колючка" в Барашево повсюду, и то