же другая,
лагерная любовь! Ее Сашка, слушавшая это все из соседней камеры,  могла быть
довольна...
     Конечно, не все  в  уголовных  лагерях  идут на  такую любовь.  Даже не
берусь  утверждать, что  большинство. Но самая  частая тема в ШИЗО-ПКТ -- об
этом. Все  это обрастает  целым клубком  интриг, вранья, ссор и  примирений.
Бывает, сидят в разных камерах -- и день-деньской выясняют  отношения, и все
через  ту  самую  трубу,  к  которой  ты  прижимаешься  иззябшим  телом.  За
пятнадцать  суток  десять  раз помирятся  и  столько же  поругаются.  Иногда
кажется, что основа -- даже не эта их любовь,  а физиологическая потребность
иметь в  лагере полный  букет  эмоций:  и  ненависть, и  зависть,  и желание
по-женски  нравиться,  и  азартную  дрожь  риска.  Вырабатывает  ее  печенка
сколько-то желчи в сутки -- значит,  надо с кем-то поругаться или подраться.
Хочется ей поплакать  --  значит,  надо помириться или спеть жалобную песню.
Примитивно? Но послушали бы вы эти бесконечные, как два тюремных дня одна на
другу похожие сцены! Можно было заранее предсказать, кто с кем к отбою будет
объясняться  в любви, а кто --  поливать друг друга монотонным матом -- чтоб
объясниться в  любви наутро... А все вместе оставляло  ощущение  рвущейся  в
крик жалости  -- несчастные, несчастные! До  чего же вас довели?! Хорошо, вы
не умеете владеть  собой,  не  знали  настоящей  любви,  вся  лагерная  мука
переходит у вас в агрессивность, а  культура для вас -- отвлеченное понятие.
Но вы ли одни в этом виноваты? И -- виноваты ли вообще? Или все-таки виновны
те, кто  держит вас сейчас  в  свинской грязи, натравливает  друг  на друга,
издевается просто от нечего делать -- чтоб  знали руку?! И труд превращается
для вас в  ненавистную каторгу,  лучше  которой --  искусственные переломы и
сахарный туберкулез! Они хотят вас перевоспитать? Сделать из вас полноценных
людей? Как бы не так! Им просто нужны рабы -- жалкие, бесправные и всегда во
всем виноватые.
     А когда вы,  с отметкой о судимости в паспорте,  выйдете "на свободу" с
исковерканной душой --  к вам явится участковый милиционер  осуществлять над
вами надзор. И будет  он  над вами царь и бог --  ему запросто  устроить вам
статью по хулиганству, например, и упечь обратно  в лагерь. Скажите спасибо,
если он потребует от вас только денег. А то ведь может потребовать и такого,
что вся лагерная любовь покажется вам верхом целомудрия!
     И  когда все-таки хоть  некоторые  из  вас (и многие!) сохраняют в этой
дикой  реальности  человечность  и  доброту  --  остается  поражаться  тихой
стойкости женской, иногда даже не осознающей себя, но живой души.
     Потом, летом 86-го, у меня будет возможность поговорить на вольные темы
с  начальницей  отряда  этого же  лагеря (устроит мне КГБ такую  "случайную"
встречу). И когда я заговорю с  ней  о лагерных жестокостях, к которым и она
причастна, она вскинет на меня непонимающие глаза:
     -- Вы их  просто плохо  знаете! Это  же  не люди,  а животные!  С  ними
по-хорошему нельзя.
     И  я, знавшая вас,  мои соседки  по  ШИЗО, в ваших  слезах и  радостях,
отчаянно-тоскливой  вашей  брани и  диковатых  песнях, и в  нежданной  вашей
жалостливости --  ей не  поверю,  что  вы  --  не  люди.  Только  посмотрю с
сомнением  на нее: а ты-то сама -- человек ли, голубушка? Или только кадавр?
Есть ведь в фольклорах  всех народов  этакие тела без души,  прикидывающиеся
людьми.  И  всегда,  по легендам, они  агрессивны и ни  на что  кроме зла не
способны...
     Но  вовсе  не  похожа  будет  на кадавра  эта  молоденькая, русоволосая
выпускница юридического факультета. И, глядя в ее прозрачные чистые глаза, я
еще раз пойму, как мало мы, человеческие существа, знаем друг о друге.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Отбыла я свои первые двенадцать суток  --  а как целая вечность. Все  у
нас  за  это время было:  и  бесконечная война  за  измерение  температуры в
камере, и  холодные бессонные ночи, и озябшие мыши лезли нам  в рукава и под
юбки -- погреться, и разговоры с соседями... Ерунда, что отекаем -- глаза по
утрам  пальцами разлепляешь, ерунда, что озноб и голод -- я  еще молодая,  и
нигде мне не  тошно,  если  я  могу узнать  что-то новое!  Со всем зэковским
старанием  припрятан у  меня  клочок  бумаги  с  записями  по  нашим  тайным
измерениям температуры.  Вычерчена  аккуратная табличка,  и можно  сравнить:
реальная температура двенадцать градусов, официальная -- двадцать шесть. Как
так?  А  очень  просто.  Когда  добились  мы  спиртового  термометра  вместо
стрелочного --  он  тоже показал  двенадцать градусов. Но опытная дежурнячка
взяла его в руки, как малое дитя:
     -- Где же двенадцать градусов, женщины? Ну-кось погодите -- разгляжу!
     Мало ей было подогреть спиртовой столбик  руками --  она еще и подышала
на шкалу, чтоб лучше видеть.
     -- Вот видите, двадцать шесть!
     Так и записала --  двадцать  шесть, мы еще  удивились, что  до тридцати
шести  не  догнала.  Теперь  же   у  меня  драгоценные  объективные  данные:
температура ночью -- девять -- одиннадцать. Это вам уже не личное восприятие
голодного человека,  в  наш  век  убедительнее  цифры.  Температура  в бане?
Пожалуйста, те же одиннадцать. Ну и так далее. Прокурора эти цифры, пожалуй,
не впечатлят,  но  мы  ведь не для  него  стараемся. Наш крошечный термометр
(разбившийся в конце концов)  вранья  не слышал  и  не понимал, запугать его
было невозможно; нет, недаром он сидел с  нами  в  ШИЗО,  где  и сложил свою
геройскую голову...  простите -- пузырек спирта! День за днем, четыре раза в
сутки,  выводил он на чистую воду  наших  палачей,  и сам не соображал,  что
самим этим фактом он осуществляет "подрыв и ослабление советской власти". Не
зря  нам  на эту табличку  прислали  из  прокуратуры  ответ:  "антисоветская
клевета". Они так называли все, что им не нравилось...
     Теперь я прощаюсь с Таней -- ей еще осталось трое суток. Ох, не хочется
мне  оставлять ее одну... Вдвоем все же теплее; знаете ли вы, что у человека
пятьдесят процентов энергии расходуется на тепловое излучение?
     И еду красным зэковским  вагоном домой,  в  зону. Вокруг галдит этап --
самое важное  преимущество "гастролей" в ШИЗО. Если бы мне на каком-то этапе
не удалось  передать  для "теневых  адресатов" стихи  и  информацию -- я  бы
решила, что зэки не зэки и конвой не  конвой. Или уж у меня что-то с головой
не  в  порядке...  Был потом  случай,  когда  парнишка-конвоир,  которого  я
приглядела, отказался:
     -- Не положено!
     Он  это  "не  положено"  еле  шепнул  -- стриженый такой  мальчишка,  с
открытым юношеским лицом. И я искренне изумилась:
     -- Ну, погибла Россия!
     Отошел, как ошпаренный, в другой угол вагона и через полчаса вернулся и
молча протянул руку. Я так же молча сунула ему наспех подписанный конверт, и
мы  еле-еле, одними глазами,  улыбнулись друг другу. Нет, этап -- это  Божий
подарок!
     -- Ага, -- соображает кагебешник,  составляющий  реферат  по моей книге
для представления высшему  начальству. -- Значит, надо их не общими вагонами
возить, а машинами, спецэтапом.
     Соображай-соображай, мамин умник:  спецэтапом-то  нас  везут тоже люди!
Роботов на такое еще не придумали!
     -- Значит, не простых солдат  надо, а  своих, проверенных  --  к вам  в
конвой! -- упорствует взмокший сотрудник государственной безопасности.
     Да  не напасетесь вы на всех -- своих  и  проверенных!  Вон  уже  ваши,
проверенные,  за границу  уматывают  и  там читают  лекции о  вашей  работе,
попросив  предварительно политического убежища!  Пусть,  конечно,  это  пока
единицы, но со  свежим подозрением осматриваете  вы свои ряды --  кто знает,
что у кого на уме?
     А  главное --  с каждым новым поколением  --  нас,  незапуганных -- все
больше,  и  здесь  ваша  погибель!  Сколько  лет  вы уповали на  один только
страх...  "Слишком  оптимистично",  --  подумает  мой  подпольный  советский
читатель, видавший виды.  Может быть.  Не знаю. Мне всегда казалось, однако,
что  оптимизм  --  дешевый  суррогат веры, и никакой  склонности к нему я не
ощущаю. Вера  --  другое дело.  Так прости, мой читатель, что я верю  в тебя
больше, чем ты сам!
     Зато  ты,  наверное,  не  удивляешься  тому,  что, выходя  из вагона  в
Барашеве, я увидела Наташу -- ее взяли на  этап.  И, как я  не без оснований
предполагала  --  в  ШИЗО.   На  четырнадцать  суток.  На  полную   мощность
раскрутилась уже "мясорубка-83": прижать непокорную  зону, чтобы пикнуть  не
смели! И тут  уж не  было запрещенных приемов: полуживая? Тем лучше!  Теперь
эта  мясорубка органически переходит к  цифре 84: Наташе  встречать  в  ШИЗО
Новый год. Все это я узнаю уже в зоне, а заодно знакомлюсь с новым человеком
-- Олей Матусевич.
     Приехала  она к  нам вовсе не "со свободы", а после трех  лет одесского
лагеря.  Первый срок  она  получила за  членство  в украинской  Хельсинкской
группе  --  никого  из  членов  этой группы украинский  КГБ  на  свободе  не
оставлял. Но вот отсидела свою "трешку", и командуют ей:
     -- Матусевич! На выход!
     Она уже попрощалась с соузницами, выслушала все напутствия и поручения,
раздала одежонку и прочие зэковские ценности тем, что остаются. И выходит на
вахту, а с вахты -- на одесскую весеннюю улицу... На свободу? Как бы не так!
     Она и двух шагов не успела пройти по этой самой свободе -- уже ждала ее
кагебешная  машина  и тренированные мордастые  хлопцы.  Забрали  и  увезли в
тюрьму КГБ. Что  должен чувствовать человек, три года считавший дни до  даты
освобождения,  снова  трясясь в  зарешеченной  машине?  Оля  говорит, что не
успела  поверить  в  освобождение,  и  потому  ей было  легче.  Мы,  однако,
представляем себе это  "легче".  Дали  Оле еще три  года,  на  этот  раз  --
строгого  режима, а  у нее -- пожилые родители,  которые  все  болеют и  так
надеялись успеть  обнять дочку! А  теперь  --  успеют  ли?  ...Мама все-таки
успела,  папа -- нет... Тем временем начинается голодовка в защиту Наташи --
ее здоровье действительно  в угрожающем состоянии. На этот  раз  в голодовку
идут  не  все:  вернувшаяся из  ШИЗО  Таня, Оля и я. Остальным этого  просто
физически  не  потянуть, и они, продолжая  забастовку  за Эдитино  свидание,
добавляют  к ней  еще  одно требование:  освобождение  Лазаревой  из ШИЗО  и
немедленное лечение. Пишут заявления,  что морально поддерживают голодающих,
и  начинают поддерживать уже и  буквально. Для Оли --  это первая голодовка,
она держится молодцом, а мы с Таней с трудом таскаем ноги. Таня привезла  из
ШИЗО хрипы  в легких и температуру за тридцать восемь. Я  тоже хороша. Но  я
еще  не  знаю, что  всего два дня  мне дадут  пробыть  в зоне, а потом снова
отправят  в  ШИЗО.  На  двенадцать  суток  --  "за  невыход  на  работу  без
уважительных  причин". Слова  "забастовка" они боятся  как  огня  и  в своих
официальных документах его не пишут.
     Ох,  как трудно, оказывается,  в голодовке  влезать на высокую подножку
зэковского  вагона! Солдат-конвоир подсаживает  меня и закидывает наверх мой
мешок.  Впрочем,  эта  "гастроль"  меня  даже  успокаивает:  немыслимо  было
подумать, как Наташа будет лежать одна, больная,  на грязном камерном  полу.
Чем я смогу ей помочь? Пока не  знаю -- но хотя бы  просто быть рядом. Кроме
того, может быть,  удастся  протащить  на  себе  что-то  теплое и надеть  на
Наташу.  В общем, посмотрим: вдвоем всегда легче воевать, а воевать придется
-- и за врача, и за температуру  в камере. И издевательств меньше, если есть
свидетель -- недаром  Наташу отлупили, когда она была одна  -- в  зоне-то ее
хоть не били. Приезжаю и получаю для начала: Наташа, оказывается, уже успела
объявить  голодовку  до  тех  пор,  пока  ее  не  положат  в  больницу.  Ох,
сумасшедшая! В чем душа  держится -- а туда  же!  Господи, хорошо  хоть с 26
декабря,  а не  с  самого  первого  дня! Была бы  с  ней Таня --  сумела  бы
отговорить,  а теперь уже поздно -- голодовка объявлена. А с другой стороны,
логика Наташи тоже ясна:  добиваться лечения  надо теперь или никогда.  Пока
переписка с прокуратурой да медуправлением -- полгода уже  прошло. Еще через
полгода, может, и лечить-то будет некого.
     Да и что теперь обсуждать после свершившегося факта. Надо выжить.  Пока
меня не было, Наташу смотрел врач,  диагностировал сердечную недостаточность
и с тех пор пропал  -- как в воду... Так Наташа и лежит: днем на полу, ночью
на нарах. Лечения нет как нет, а  так  уж ли отличается  паек ШИЗО от полной
голодовки? Нет, Наташу  можно понять.  Выйдет  она из  этого  смертного пике
только с победой. Нет -- так что' ей терять?
     В ночь с  27-го на 28-е  у Наташи --  два сердечных  приступа  один  за
другим.  Она задыхается  и хрипит.  Стучу  пустой  кружкой в  дверь, подымаю
тарарам на весь ШИЗО.
     -- Врача! Немедленно врача!
     -- Утром, утром врач придет!
     -- А надо сейчас!
     -- Сейчас никого нет.
     -- А если она умрет до утра?
     -- Умрет -- спишем.
     И ничего, ничего я не могу -- только держать у себя на коленях Наташину
голову да  молиться: Господи, чтоб не  умерла! Стоит  ли говорить, что утром
врач не пришел, мало того -- нам прямо отказали в лечении Наташи. "Здесь вам
не курорт!" С тех пор к нам в  камеру вообще  не заходили,  даже  с обыском.
Только смотрели  сквозь  дверную  решетку -- живы  ли?  И каждый  раз, когда
смотрели, магическое слово "врача!" сметало их прочь от нашей камеры.
     В ту  голодовку я еще раз убедилась,  насколько мы  мало знаем  о своих
возможностях. Вот  я лежу  на полу, и к  моей  обессиленной  руке  медленно,
сложными кривыми,  подползает мокрица. Не нашла другого места для  прогулки!
Надо бы ее отогнать, но я с тупой отчетливостью понимаю, что на такой расход
энергии  меня не  хватит.  Еле  шевелю пальцем, но  это  не  слишком  пугает
нахальное  насекомое.  И  вдруг  от   отопительной  трубы  --  стон,  Наташа
проснулась. У нее в холоде обострилось старое воспаление придатков, и теперь
ее корчит  от боли.  И  -- не  знаю, какой  силой --  я  уже рядом  с ней, и
обнимаю, и что-то шепчу, и пытаюсь перекачать в  нее свою жизненную энергию.
Сейчас мне кажется, что ее так  много! Надо было бы вынести Наташу из камеры
на руках  -- вынесла бы,  уверена.  За счет  чего?  Не  знаю. Странные  вещи
происходят, когда человеку не на что рассчитывать, кроме Божьей помощи.
     Но  не все  время Наташа в  таком состоянии,  бывают и часы, когда боль
утихает и сердце тикает хоть слабенько, а  без перебоев. Тогда мы занимаемся
разработкой юмористического  проекта --  парижский отель "Пятнадцать суток".
Хотите  познакомиться с  аспектами  советской жизни? Пожалуйста! Тут  вам  и
экзотика,  и расширение кругозора,  и желающие похудеть станут  изящными  за
неделю  безо  всяких врачей!  Открываем отель, все чин-чином:  камеры, нары,
баланда и пайка хлеба. Надзирателей  придется из Мордовии выписать, французы
так  не  сумеют. Баландеров  --  тоже.  Дороговато  получится,  но  отель-то
шикарный,  без подделок.  Вам  сколько  суток угодно? Десять?  Ну  это вы по
неопытности -- возьмите-ка сначала  номерок на четыре! А там посмотрите. Тут
и развлечения  есть,  и конкурсы:  ухитритесь  передать  записку  в соседнюю
камеру -- премия,  сумеете  юридически  грамотно добиться отправки заявления
прокурору  --   премия,  протащите  через  обыск  свитерок  --  еще  премия!
Развивайте инициативу...
     Какие  премии? Да не  денежные,  конечно, это было  бы примитивно  и не
давало  бы  ощущения  полноты  жизни.  А  например  --  махровое  полотенце:
подмотать под казенный балахон. Или шерстяные носки. Или -- высший приз!  --
на сутки телогрейка...
     И  какими бы счастливыми выходили из  такого  отеля  парижские клиенты!
Какой  мелочью казались  бы им  их нормальные  житейские  затруднения! Какой
вкусной  --  обычная  еда,  каким  свежим  и  ароматным   парижский  воздух!
Возвратясь к семьям,  они забыли бы о ссорах,  и каждый встречный, с которым
можно свободно поговорить -- был бы им интересен и заслуживал их симпатии!
     А  будут  рецидивы  --  пожалуйста,  обратно!  Отель "Пятнадцать суток"
работает непрерывно, в любое время суток защелкиваются замки на камерах... И
не волнуйтесь, отель все-таки в цивилизованной  стране: кто запросится домой
досрочно -- так и быть, отпустят.
     Уж какой лексикон приобрели бы бедные  французы  в этом отеле -- другой
вопрос.  Наши  дежурнячки  при  нас  браниться  не смеют, а  с  уголовницами
переругиваются на равных:
     -- Ах, ты, такая, такая и такая!
     -- От такой слышу, туды тебя растуды!
     Так  длится  подолгу, и  все гулкие  камеры  ШИЗО  и ПКТ внимают  этому
захватывающему  диалогу.  Да  простит мне покойный Пастернак,  но мне всегда
вспоминалась  при этом его  строка:  "Двух  соловьев поединок". Заканчивался
этот поединок обыкновенно так: дежурнячка, исчерпав весь свой  запас бранных
слов и  не желая проигрывать, вдруг вспоминала  о  своем  высоком  служебном
чине. И потому последним ее аргументом было:
     -- Заткнись, а то рапорт на тебя напишу!
     Потом, походив по коридору  и  осознав,  что она  еще  не все  сказала,
ответственная персона подходила к той же камере... и диалог начинался снова.
Мы представляем эту беседу на смеси русского и французского языков -- но сил
хохотать у нас определенно не хватает.
     А  Новый год мы все-таки праздновали. Не  сдали обратно после  умывания
коробку зубного порошка. И на  черной металлической  обшивке печи изобразили
елочку в натуральную величину. Я -- верхушку и среднюю часть, а Наташа, лежа
(встать она уже  не могла) -- елочную ножку. Вернее, не одну ножку, а две: в
зэковских ботинках "что ты --  что  ты".  Разведенный водой  зубной  порошок
прекрасно мазался, и  картинка получилась развеселая. А мы, лежа на полу  --
Наташа на шестые сутки голодовки, я на  одиннадцатые  -- радовались ей,  как
дети.


ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     А  к  вечеру  31  декабря  внезапно   разогрелись  отопительные  трубы:
вероятно,  кочегары,  пользуясь безнадзорностью,  решили  побаловать  зэков.
Охрана затихла -- сами  праздновали,  и  им  было  не  до  нас.  Мы  лежали,
прижимаясь к этим трубам -- и живое тепло впервые за все эти  дни прогревало
нам кровь. Камеру,  конечно, обогреть  было невозможно -- все выдувал в щели
морозный ветер. Но  хотя бы опять начали  слушаться онемевшие пальцы, и один
бок  был  согрет...  Мы повеселели, а  тут еще  в соседних  камерах начались
песни.
     -- Седьмая! Политические! С Новым годом, девочки! Эту песню мы поем для
вас!
     И запели почему-то --  Окуджаву.  Собственно,  и удивляться тут нечему,
репертуар женских лагерей широк и многогранен. От старых  народных  песен --
вперемежку с дешевой эстрадой --  до самых похабных "блатных". Почему  бы не
войти  в этот репертуар и непризнанным  официально бардам, на  чьей  музыке,
однако, выросло наше поколение?

        -- Надежда, я вернусь тогда,
        Когда трубач отбой сыграет,
        Когда трубу к губам приблизит
        И острый локоть отведет.

        Надежда, я останусь цел:
        Не для меня земля сырая,
        А для меня -- твои тревоги
        И добрый мир твоих забот...

     Мы им песен петь не могли  ввиду моей музыкальной бездарности. Что ж, я
читала  им  стихи. В  кружку,  через трубу. А пока хватало голоса вначале --
просто кричала у двери, тоже было слышно во всех камерах. Я уже  выдыхалась,
а они просили еще  и еще -- и  снова  у меня брались силы неизвестно откуда.
Про Рождество,  про  волчью охоту, про мальчишку, который просит тюрьму дать
ему кличку... Про  веселых сказочных драконов -- они никак не обжоры, просто
у  них чешутся зубы... И не надо  было мне  никакого другого признания, да и
нет признания выше  -- дать измученным людям под Новый год хоть десять минут
радости!
     2 ноября у Наташи кончился срок ШИЗО, и ее вынесли из  камеры, идти она
уже не могла. Приступили ко мне