тут, то там Звездочка
за нее задевает, маневрируя с телегой. Нам надо эти  пачки кроя  разгрузить,
оттащить в цех (комнатка в том же доме, где живем), сшить это все хозяйство,
вывернуть  на  лицевую  сторону,  упаковать  по двадцать пар и  погрузить на
телегу,  когда она придет в следующий раз. Этот труд  мог  бы стать  для нас
истинным наказанием, когда бы не три обстоятельства. Во-первых,  уследить за
нами   --  когда  шьем,  когда  нет  --  физически  невозможно.   Никто   из
администрации -- ни дежурнячки, ни офицеры -- постоянно в зоне не сидят. Они
приходят нас пересчитать, или  обыскать зону, или принести обед, или  просто
так -- проверить, что мы  поделываем  и все ли живы. Войти в зону неожиданно
им невозможно: от  ворот до  дома  -- дорожка, и ворота  просматриваются  из
наших  окон. Мы всегда  заранее  видим,  кто  идет,  и приблизительно  можем
вычислить  --  зачем.  Тем  более,  что  ворота  открываются  с  характерным
грохотом.  Машинок  -- меньше, чем  нас,  значит,  шьем в две-три смены. Тем
более не  проверишь, вторая смена -- до  часу ночи. Не легче ли ограничиться
проверкой результата? Поэтому мы сами выбираем себе время для шитья.
     Во-вторых,  мастер  по  производству  Василий  Петрович  --  порядочный
человек. Его забота -- чтобы две политзоны, мужская и наша, дали план,  а он
прекрасно знает,  что  с политическими лучше по-хорошему. Да по-плохому  он,
наверное, и не умеет. Нет в нем злости --  ни внешней, ни затаенной. Поэтому
он предпочитает не давить  на  нас,  а  комбинировать:  ну  не может  Наташа
Лазарева сшить норму, и не надо. Шей, сколько можешь. А  зато он  на мужской
зоне  подкинет возможность заработать какому-нибудь инвалиду,  который норму
шить не обязан,  но  хочет заработать себе на ларек.  В итоге план все равно
будет выполнен, все --  от администрации ( у них от плана премия зависит) до
зэков  --  будут  Василию  Петровичу  благодарны,  а  зэки  зато,  в  случае
необходимости,  пойдут  Василию Петровичу  навстречу. Например,  придет  он,
хромая, в нашу зону, поморгает светлыми ресницами и скажет:
     -- Девочки, у меня мужиков пятнадцать человек в Саранск увезли, а конец
квартала. План  -- на год стандартный, его никто не урежет. Вы уж сшейте три
тысячи до конца месяца, а я вам потом отдых организую.
     И сошьем, и организует. В производстве  то и дело все равно простои: то
электричества нет, то материал для рукавиц не завезли,  то машинки портятся.
Все они устаревшие, списанные,  и держатся в работе только молитвами Василия
Петровича. Что он с нами  либеральничает, администрация знает.  И ворчит, но
бессильна: в этом круговороте перебоев только  он  умеет  наладить работу  и
выдать план.  И поэтому, когда он неделю не завозит нам крой и мы  сладостно
бездельничаем -- никто пикнуть  не смеет: только Василий Петрович  может нас
уговорить  вытянуть план в авральной ситуации, приходится его терпеть таким,
каков он есть -- добряком, хитрецом и великим комбинатором, единственным изо
всей барашевской своры, умеющим работать.  В-третьих, к работе  мы относимся
честно:  когда  бастуем  -- бастуем,  и тут  даже Василий  Петрович  нас  не
уговорит (он, впрочем, к нашим забастовкам фаталистичен: политические, что ж
тут поделаешь), когда  работаем  --  работаем.  Варежки  шьем  качественные,
халтурить  считаем недостойным, машинки умышленно не ломаем и ничего плохого
в такой работе не видим --  рукавицы эти носить рабочим  на стройке, а никак
не  нашим угнетателям. Ну на  что офицеру  КГБ или  партийному боссу рабочие
рукавицы? Шьем  сколько  можем, но Василий Петрович  всегда  нами доволен  и
всегда  докажет, что  сшили  весь  крой,  что он привез  (он-то  знает  наши
возможности  и  лишнего не завезет). А кроме  того,  поди придерись к Наташе
Лазаревой или к кому другому. Сколько каждая сшила за  день  -- не уследишь,
сколько  каждая  сшила за  месяц  --  мы даем  отчет Василию  Петровичу (для
зарплатной ведомости), но у нас свои  сложные соображения -- на кого сколько
записать. И уж если мы видим, что намечена жертва -- кто нам мешает записать
на  нее побольше,  а  на  себя поменьше?  Нет, в  работу  нашу администрация
предпочитает не  вмешиваться  --  только  себя посмешищем  сделаешь  и  план
сорвешь. Тут уж они  от нас зависят, а не мы от них. А  потому шитье для нас
не мука  -- когда хотим и  сколько  можем. Конечно, бывает, что и 12 часов в
день просидишь за машинкой (когда  Василий Петрович  попросит выручить),  но
это -- добровольно и в боевом азарте. Но если сегодня  плохо себя чувствуешь
или  не  в духе -- можно к машинке вообще не подходить. Потом наверстаешь, а
нет -- тебе помогут, ведь все свои.
     Нет-нет,  за завтраком  мы обсуждаем не  производственные  проблемы,  а
свои, зоновские.  Что  сеять,  а что  не  сеять,  например. Овощи-фрукты нам
выращивать  не положено, но мы  это  делаем  под видом лютиков-цветочков.  К
примеру, пишу я мужу: "Пришли нам, дорогой, семена астры, матиолы, ониона  и
кьюкамбера".
     И где уж  цензорше  сообразить, что таинственные  онион  и кьюкамбер --
просто  лук и огурец  по-английски, но  записанные  кириллицей. Потом просто
отобрали у нас все семена (кроме тех,  что мы успели припрятать) и запретили
посылку семян по почте. Но тогда еще было золотое время:  семена присылали в
заказных  письмах,  наклеенными для  сохранности  на пластырь. А вот капризы
мордовской погоды... Цитата из моего письма домой (мы исхитрились вывезти за
границу всю нашу переписку):
     "Спасибо за семена, все очень кстати. К счастью, посеять не  успели.  И
хорошо,  что не  успели --  тут  у  нас началась полоса  стихийных бедствий:
заморозки, потом дождь, потом  град -- потом  все  сначала". Дата -- 26 июня
83-го года. В  общем, так: Раечка  с утра слушала мордовское радио и обещали
мороз.  Значит,  вечером  мы  поставим  немыслимые  деревянные  распорки  (и
табуретки  тоже  пойдут  в  ход),  на  них  накинем  одеяла и полиэтиленовые
покрывала -- и тем убережем от холода наши насаждения. А сеять новое пока не
будем.  И, значит, Татьяна Михайловна  садится  сострачивать друг  с  другом
полиэтиленовые пакеты  (тащим все, что у нас есть), чтобы получилось искомое
покрывало.   Мы  с   Таней  --  на   поливку:   таскаем  ведрами   воду   из
импровизированного колодца.  Какая-то  водопроводная труба, идущая под нашим
участком,  протекает. Мы  выкопали  ямку,  обложили ее бревнами -- получился
колодец с  ледяной  водой.  Администрация  на  него  косилась  поначалу,  но
смирилась  -- тут как раз больничный водопровод прорвало, и неделю наша зона
была бы  без капли воды, если  б не этот колодец. Так чем организовывать нам
доставку воды в аварийной ситуации, не лучше ли  пустить на самотек? И был у
нас самотек -- в полном смысле этого слова, и черпали мы из него и поливали.
     Наташа возится с ямой для пищевых отходов, ладит  к ней  крышку. А  как
же: у нас в Малой зоне ничего зря  не пропадает. Принесли несъедобный суп, а
золушка зазевалась  и  не  отправила его  назад  на  кухню.  Куда  его? А  в
специальную яму!  И туда  же  -- воду из-под мытья посуды. Канализации у нас
нет, и всю израсходованную воду мы  выносим ведрами: от  стирки  в одну  яму
(там  мыльная вода),  от прочего -- в пищевую.  Туда же --  срезанная трава,
очистки от наших огородных овощей. На  тот год это все перегниет, и мы будем
удобрять  свои  грядки.  Ведь  почва здесь --  песок, а  в нашей зоне  земля
облагораживается десятилетиями. И бедная  наша Подуст  сдуру нам пожалуется,
что ее муж шпыняет:  вон, мол, у политичек какие огурцы, а у тебя на огороде
-- заморыши. И  не с этого ли шпыняния  затаит  неудачливая Подуст ярость на
наш крохотный огород?


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     День идет  своим чередом:  Раечка  хлопочет где-то  в доме, Таня читает
журнал "Вопросы литературы", а я ехидничаю:  есть ли на свете журнал "Ответы
литературы"?  А  если  нет   ответов  --   что  толку  в   вопросах?  Наташа
сосредоточенно  пыхтит  над перегоревшим утюгом:  разобрала  и плоскогубцами
скручивает сгоревшие концы.
     Мы с Татьяной Михайловной направляемся пилить дрова. Нам дали уволочь в
зону бревна от разобранного забора, и это будет наше отопление на осень.  Да
и сейчас  могут быть  холодные дни. Печки в  нашей  зоне старые-престарые, с
вывалившимися кирпичами -- а все же лучше, чем ничего. Только час назад Таня
превратила  печку  в  столовой в  камин,  хлопнув  на  ней  муху самодельной
мухобойкой. От  этого хлопка вылетели  два дышащие на ладан кирпича и печная
дверца,  чудом на них державшаяся. Теперь печка зияет черным  провалом, а мы
смеемся: муха-то улетела!
     Распилка  дров --  дело  нудное и долгое,  бревна толстые и,  наверное,
держали забор со  дня основания мордовского Дубровлага.  Но мы  приловчились
(хотя обе -- городские  жительницы), и работа у нас  идет отлично. К тому же
под разговор. О  чем? Да обо всем, как всегда. Татьяне Михайловне к осени  в
ссылку, общаться нам осталось недолго, и мы обе это понимаем.

        Неумелая пила,
        Пышные опилки,
        Предосенние дела.
        Доживем до ссылки!
        Скоро, скоро на этап --
        В теплый свитер скоро,
        А свобода -- по пятам,
        С матерщиной пополам,
        Сыском да надзором!
        Восемьдесят третий год --
        Солью, не хлебами --
        Вхруст по косточкам пройдет,
        Переломится вот-вот!
        Недорасхлебами.
        За ворота, за предел --
        С каждой нотой выше!
        Тихий ангел отлетел.
        Нам судьба накрутит дел --
        Дайте только выжить!
        Ну, до встречи -- где-нибудь.
        Зэковское счастье,
        Улыбнись! Счастливый путь!
        ...Нету сил прощаться.

     Это единственное, что я  написала  Татьяне Михайловне, пока она  была с
нами.  Да и  потом посвятила ей не столько стихов, сколько бы  следовало.  А
ведь  она  была для меня  в зоне всем: и  самым  близким  человеком, и самым
мудрым  советчиком,  и примером,  с  какой бесконечной  терпимостью  к чужим
слабостям и  недостаткам  следует  жить в  зоне.  И  -- живой  энциклопедией
правозащитного движения и  его  традиций. Сколько раз после  ее отъезда  я с
благодарностью  вспоминала  тот  благородный обычай достоинства и  заботы  о
других, который она оставила после себя в зоне.
     Но Раечка  зовет  обедать.  Она накрошила  тминных листьев и  укропу  в
принесенную с  кухни баланду, как-то  над  ней  поколдовала -- и баланду уже
можно есть без отвращения. Сделала салат: мелко порезанная молодая крапива с
диким луком и каплей  масла. Семена этой крапивы она специально выписывала с
Украины:  в  зоне  она раньше  не  росла.  Да  и  сейчас ее мало:  несколько
кустиков, и мы экономно срезаем ножницами молодые листки -- далеко не каждый
день. Дикий  лук  разводим,  маскируя под травку  (он  очень похож)  и  тоже
стрижем ножницами.  Под конец Раечка  с  лукавым видом  выносит  алюминиевую
миску,  а в ней  -- ого!  --  горстка земляничин.  Есть у  нас и земляничные
грядки,  замаскированные с  двух сторон  высокими цветами.  А это --  первый
урожай.  Татьяна Михайловна вдумчиво  и  внимательно делит  эту горсточку на
пять равных частей -- каждой по целых четыре земляничины! У нас этот процесс
называется по-тюремному: дерибан. А Татьяна Михайловна -- соответственно  --
дерибанщик. После ее отъезда  дерибанщиком  буду я  (у  меня  тоже  глазомер
хороший), а когда меня вконец затаскают по ШИЗО и ПКТ и я буду там проводить
больше времени, чем в зоне -- меня сменит Лагле Парек.
     Однако процесс дележки дерибаном не ограничивается,  теперь  еще решить
-- какая кучка кому?
     -- Наташа! Вон летит птичка!
     По  правилам  нашей игры, Наташа отворачивается  к окну --  смотреть на
птичку. И Татьяна Михайловна показывает ей в спину:
     -- Это кому?
     -- Рае.
     -- А это?
     -- Ире.
     -- А это?
     -- Ну, Осиповой я еще подумаю давать или не давать!
     Мы  хохочем, дележка  идет  своим чередом,  и  четыре  эти  земляничины
создают у  всех впечатление роскошного праздника. Никто к нам сегодня в зону
не пришел, кроме дежурнячек: Подуст в отпуске, остальному офицерью тем более
не  до нас. Заметно холодает, и  мы стараемся найти в этом свой плюс:  будет
заморозок -- так хоть  комары сдохнут! Мордовские комары --  звери свирепые,
не говоря уже  о мошке. Таня клянется, что они прокусывают сквозь подметку и
завидует  кошке Нюрке --  ее-то не кусают,  и заморозки Нюрке  нипочем.  Что
значит шерсть!
     -- И свидания у Нюрки не регламентированы, -- вступает Наташа  Лазарева
в обсуждение преимуществ кошачьей жизни.
     -- Вон Антошка опять под окнами ходит!
     Антошка -- типичный  кошачий  уголовник, живет он, судя  по  всему,  на
территории больнички в бродячем состоянии. Спит он, похоже,  на  куче  шлака
возле кочегарки,  потому  что натуральный его белый цвет навеки погребен под
угольной пылью. Мы  его  иногда  подкармливаем:  как-никак,  он  официальный
Нюркин ухажер  и других котов к нашей зоне не допускает. Когда этот лохматый
грязнуля на поленнице любезничает с нашей чистенькой, ухоженной Нюркой -- мы
покатываемся со смеху, до  того это странная парочка. Вот  и сейчас Нюрка  с
достоинством выплывает из дому в сторону поленницы.
     А  я  сажусь  работать. Раскладываю  на  столе  письма  из дому  и свое
недоконченное  письмо, но  занимаюсь отнюдь не  этим.  На  узенькой  (четыре
сантиметра) полоске папиросной бумаги  муравьиными  буквами я записываю свои
последние стихи.  Это один  из  способов  передачи  информации  на  свободу;
полоски эти мы сворачиваем в компактный  пакет размером меньше мизинца и при
удобном  случае  передаем крошечную, наглухо загерметизированную от влаги по
нашей  специальной технологии, вещичку.  Я упоминаю этот способ, потому  что
КГБ  его  давно уже знает -- один  такой  контейнер был перехвачен, и  потом
офицер  Новиков  с  торжеством  показывал  мне  эти  полосочки,  намекая  на
возможность нового срока. Но тогда, летом 83-го, этот способ  еще работал. Я
настолько увлеклась  ювелирной своей  работой, что не  слышу  стука сапог  в
коридоре и не успеваю припрятать свое писание. Когда дежурная Киселева уже в
дверях, спохватываюсь и использую последнюю возможность -- прикрываю полоски
хаосом  своих  писем.  Киселева нависает  надо  мной  (и  черт ее  принес  в
неурочное время!).
     -- Что? Письмо пишете?
     И  -- хвать недописанное письмо,  а под ним  -- совсем на виду -- лежат
мои   беззащитные  полосочки.  Понимаю,  что  тут   мой  последний  шанс  --
сконцентрировать ее внимание на письме.
     -- Отдайте! Вы не цензор, чтоб читать мои письма!
     Клюнула, моя птичка. Отдергивает руку с листком.
     -- А вдруг это и не письмо вовсе! Я должна проверить.
     -- Ну вот  видите,  первая строчка: здравствуйте,  родные. Что, неясно,
что письмо?
     -- Неясно, -- упорствует Киселева, а под толстыми складками ее лба идет
работа: она, действительно,  не цензор,  но как проверить  -- письмо это или
нет, не читая? Задала я ей задачу.
     Тут   входит   Татьяна  Михайловна  и,   мгновенно  оценив  обстановку,
включается:
     -- Нечего, нечего чужие  письма читать! Как  вам не стыдно! У вас  что,
своих семейных дел нет, что вы в чужие лезете?
     -- Да неинтересно  мне про ее дела, --  сдает Киселева.  -- А мое  дело
проверить -- письмо или не письмо.
     -- На это тут офицеров хватает  -- проверять. Видите -- обращение как в
письме, и будет с вас. Что вы чужую работу делаете?
     Скандалить Киселева явно не настроена, да и в столовую она вошла просто
так, а письмо мое цапнула  из любопытства, в котором неловко сознаться:  что
такое  пишут  эти политички своим мужьям? Отдает письмо и уточкой выходит из
дома.
     Ох, и разнос же мне учиняет Татьяна Михайловна после этого! Мало ли что
хорошо сошло -- но какая  неосторожность!  Ведь я чуть  не попалась, чуть не
завалила способ! Пошли бы обыски один за другим, усилили бы слежку -- кому и
что тогда передашь?  Что,  я  не могла  попросить, чтоб  кто-то  покараулил?
Оправдываться мне нечем,  и я покорно  принимаю на  себя все громы и молнии;
конечно, "разбор  полетов" идет на дворе,  не при подслушке.  В конце концов
Татьяна  Михайловна  смягчается:  все  же я не  растерялась,  и  Киселеву от
опасного объекта отвлекла.
     Разнос этот, как показали  последующие события,  пошел  мне  на пользу.
Наверное, в этот день я избавилась от остатков вольняшечьего легкомысленного
"авось".  И больше  ни разу  по  моей  вине  наши  секретные труды  не  были
досягаемы до  охраны --  я  уже не попадалась. Но на сложной  нашей  цепочке
передачи информации было кому попадаться и без меня, были у нас и неудачи, а
все же -- не тем, так другим способом на свободе все становилось известно! И
бесились наши кагебешники, но нам же признавались: бессильны.
     Впрочем,  сегодня  писать  уже  больше  нельзя -- вдруг  медленный мозг
Киселевой через час выработает все-таки подозрение? И тогда она вернется уже
не  одна.  Нет уж,  пронесло --  слава  Тебе,  Господи! --  выждем, пока все
уляжется. Идем  "шить  варежку".  Наташа  сидит на  специальном  "козле" для
выворотки: скамья, а у нее на конце  -- гладенький штырек. На этом штырьке и
выворачиваются  готовые  варежки на  лицевую  сторону.  Выворачивать  Наташа
любит, а шить -- терпеть не может. Поэтому мы обычно помогаем ей с шитьем, а
она нам  --  с вывороткой.  Нюрка  тут  же, смотрит  янтарными глазами,  как
мелькают Наташины руки.
     Таня  примостила  перед  своей  машинкой  список  французских   слов  с
переводом  и  зубрит в такт работе. Шитье никакого умственного напряжения не
требует (пока  не забарахлит машинка).  После первой сшитой  тысячи пар руки
навсегда запоминают весь сложный танец движений и с ритма  уже не сбиваются.
Новенькие  же,  как правило, начинают с  того, что прошивают  себе палец  на
самом болезненном месте -- сквозь ноготь.
     Мой  палец уже зажил, и я с места в карьер беру темп. Машинки грохочут,
как пулеметы, и мы  обычно затыкаем уши, когда усаживаемся за них надолго. Я
иностранных слов не зубрю, а пишу стихи.  Отшлифовываю пять-шесть строчек  в
уме,  потом  записываю их на клочке  бумаги (он тут же, под кипой кроя) -- и
так,  пока не  довожу до конца. Потом  заучиваю  наизусть  и  листок сжигаю,
предварительно  показав нашим. Наши радуются, а  в цеху, заваленном стопками
материала, рабочий листок в безопасности:  перерыть  все эти груды  --  дело
немыслимое. Главное -- записывать  за  раз немного, тогда дежурнячка, идущая
по запретке в полушаге от окна цеха, ничего не заподозрит; они привыкли, что
мы ведем расчет -- сколько сшито за час, да сколько часов надо, чтобы  сшить
всю привезенную телегу.
     Ах, что такое запретка? Как же,  как же! Это специальная дорожка вокруг
нашей зоны -- для дежурного обхода. По идее, они эти обходы должны совершать
каждый час. И участок просматривается,  и в окна можно заглянуть, не входя в
зону.  Дорожка эта обнесена с двух сторон колючей проволокой,  и  для нас --
"запретная зона". То есть, тут кончается наша зона -- начинается их.
     Шьем мы, впрочем, недолго. В цех вбегает мокрая Раечка:
     -- Град!
     Ой, батюшки! А мы-то за грохотом, с  заткнутыми ушами, не слыхали  даже
грома!  Бежим спасать нашу  растительность, но  где  там.  Градины огромные,
сыплются, как  орехи из  мешка, ветер  рвет  у  нас  из рук  одеяла.  Часть,
конечно, прикрыли, но  пока  возились с  земляникой да флоксами,  град выбил
дочиста  драгоценные  наши  кустики крапивы.  И  только  через  два  года мы
исхитрились снова ее достать и развести.
     Вымокшие до нитки, возвращаемся в  дом,  и Рая, поколебавшись, решается
устроить внеочередное чаепитие. Чайная заварка для зэков лимитирована: грамм
в день на человека. И еще спасибо, что удалось отвоевать,  чтобы выдавали ее
нам  на  руки:  норовили  одно время установить такой порядок, что  они сами
буд