я к  нам  зачем-то,  между  делом упоминает
Подуст:
     -- Она же у вас сегодня была!
     -- Нет, мы ее в последний раз видели дней десять назад.
     -- Может, не заметили?
     -- Не могли не заметить, с утра возились над клумбой у самых ворот.
     -- Как же так? Она же при мне взяла ключ  от зоны, и  я видел,  как она
открывала ворота запретки, а потом вернулась через полчаса!
     Мы уже хохочем. Это значит, что Подуст простояла  между двумя заборами,
невидимая ни нам, ни администрации, все эти полчаса! А открыть вторые ворота
и войти  к  нам  -- духу не хватило!  Сделала вид, что  была в зоне, а сама,
бедолага, ковыряла песок босоножкой между двух огней!
     Шалин, сообразив все это, вначале краснеет от сдерживаемого смеха, но в
конце концов не выдерживает и тоже заходится.
     И все-таки эта война  шла с августа 83-го по  июнь 84-го, пока  Подуст,
наконец, не убрали.  Теперь  она,  по  слухам,  работает в  детской  комнате
милиции. Воспитывает малолетних правонарушителей. Бедные ребятки!


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     События того августа, впрочем, только начинаются. Еще в период нашего с
ней общения Подуст пришла в зону с предложением неожиданной сделки:  если мы
надеваем нагрудные  знаки  --  администрация  смотрит  сквозь пальцы  на наш
огород. Если нет -- его сровняют с землей.
     -- И  смотрите сами, женщины, что вам выгоднее,  -- заключила  она свой
ультиматум.
     Татьяна  Михайловна  аж  со стула  привстала  от  возмущения,  а Подуст
напирала:
     -- Ну что, выгодно вам терять огород?
     --  Да  невыгодно!  --  с  сердцем  сказала  обычно  спокойная  Татьяна
Михайловна. -- Вы что,  думаете,  мы  выгоды ищем, когда  занимаемся правами
человека? Нам ведь и сидеть здесь невыгодно!
     -- Вот и думали бы меньше о правах, -- заявила нам Подуст.
     Ну, мы посмеялись тогда, подивились цинизму: это надо же -- они открыто
идут  на  нарушение  закона  (огород все-таки не  положен)  ради этих бирок!
Ешьте, мол, что хотите -- только унижайтесь!
     Ну  а теперь наступило время расправы. Пришла ликующая Подуст  во главе
небольшого  отряда дежурнячек и  уголовниц из  больничной  зоны.  Уголовницы
несли тяпки, мешки и лопаты -- и мы  поняли:  все, конец нашему огороду! Как
мы будем  себя  вести -- мы договорились заранее:  не  просить,  не кричать,
физически не  препятствовать. Просто выйдем все  вместе, встанем  у  них над
душой -- и будем молча смотреть. Только Раечке лучше остаться в доме, ей это
зрелище  всего  тяжелей,   огород  --  ее  детище,  мы  же  только  помогали
копать-носить-поливать. Но  не  прочувствовали  все  же так, как она, каждую
былинку, каждую морковочку! Итак, Раечка  остается  внутри, а мы  все слышим
приподнятый голос Подуст:
     -- Ну что, женщины, в последний раз: наденете нагрудные знаки?
     И потом:
     -- Копайте!
     Уголовницы берутся за работу. Обдирают  овощи в  мешки, крошат  тяпками
растения  (только  зеленые  брызги  летят), перекапывают грядки, чтоб  -- ни
корешка! Подуст  суетится  и  командует.  Все остальные  молчат. Уголовницам
неловко,  а  попробуй  не  послушайся  Подуст --  она  в больничке  личность
всемогущая. Дежурнячки не копают, стоят  столбами и только головами  качают.
Им тоже жалко нашего огорода: они-то сами заядлые огородницы и понимают, что
это  значит --  растить  на  песке.  Они ко всей  нашей возне  относились  с
огромным  уважением,  да  и  к  Раечке  сколько  раз  обращались  --  то  за
консультацией, то  за невиданными в  Мордовии  семенами.  И  сами нам семена
тайком таскали: то репку, то морковку.  Особенно их восхищала  наша тыква --
она  выросла такая  огромная, что побеги и листья  лезли прямо в запретку. И
как же они заботливо, проходя по запретке,  заворачивали эти побеги обратно!
А казалось бы, что стоило садануть по мятежному листку ногой. Но нет, только
смеялись:
     -- Тыква у вас  зна-атная! Ишь какая -- на свободу просится! Глядите --
убежит!
     Выдрали нашу тыкву со всеми корнями, запихнули в мешок, и Подуст  имела
наглость еще скомандовать:
     -- Лазарева! Помогите нести!
     Наташа   вспыльчивая,   может  и  взорваться,  но  тут  молчит.  Только
подбородок заостряется. Уголовницы  переглядываются  с  восторгом: надо  же,
политички эту  Подуст  ни во что  не ставят! У дежурнячки Сони  уже глаза на
мокром месте -- уж очень впечатляющая эта картина погрома! И нас ей жалко, и
растений; такое было все пышное, а теперь что? В общем, все проходит не так,
как хотела Подуст. Молчаливое осуждение приведенного ею отряда  нарастает, и
вот уже одна из уголовниц бросила тяпку.
     -- Хоть в ШИЗО сажайте, а я пошла, не могу!
     А   упиться  видом  наших  страданий   не  удается.  Мы  демонстративно
бесстрастны, только жжем ее глазами. Наконец они  уходят, оставив разоренный
участок. Грядки Владимировой (ей мы  выделили отдельные)  остаются, впрочем,
нетронутыми.
     Раечка уходит плакать в дровяной сарай: сердце -- не камень.
     Мы переживаем  уже  не так за  огород, как за нее. Но у  каждой  из нас
раньше или позже был в зоне свой звездный  час  --  Раечкин наступил  в  тот
день.   Отплакавшись,  еще  с  красными   пятнами  на   щеках,  она  достает
припрятанные про запас  семена и --  по  изуродованной, разоренной  земле --
засевает  снова! Не все, конечно, только то, что может взойти до заморозков:
дикий  лук, укроп... Мы молчим в немом  восхищении. Вот это характер!  Потом
кидаемся помогать. К вечеру нет уже голых безобразных ям: свежие, ровненькие
грядки,  рассаженные на  них  уцелевшие побеги... Соня, пришедшая поохать  и
посочувствовать, только крякает:
     -- Ну, Руденко, ты даешь!
     А как  же! Не будет в Малой зоне голой земли! Наперебой утешаем Раечку:
она особенно убивается, что не позволила вчера надергать морковки -- хотела,
чтоб еще подросла. Да Бог с ней, с той морковкой! Не пропадем!
     Владимирова,  кстати,  чувствует  себя  тоже  нехорошо.  К  вечеру  она
приходит с заявлением: все семена и рассаду она получила от нас --  так вот,
как  бы  мы  к ней ни относились,  а обязаны  теперь  взять у  нее семена  и
рассаду, которые она нам выделит. Она не виновата, что ее грядки не тронули!
Молчаливо признаем ее правоту и берем. Что это? В нашей "Птичке" (так мы  ее
зовем  между собой) проснулось что-то человеческое? Но есть ли на свете хоть
одна  безнадежно  исковерканная  душа,  в  которой  бы  ничего человеческого
напрочь не было? Время покажет.
     Но  не  надо  забывать  о  наших  "воспитателях". Зря,  что  ли, Подуст
трудилась -- собственноручно дергала нашу зелень?  Мы долго  вспоминали, как
она,  войдя  в  раж,   подавала  пример  уголовницам:  выдирала   из  вазона
декоративные перцы.  Ведь  должна же воспитательная  работа  с  нами  давать
какие-то результаты! И, в конце концов, что мы все, Подуст да Подуст! Не она
же  изобрела нагрудные знаки! А  кто?  Вот  они пусть  и знают наше к  этому
изобретению отношение и не изображают, что они тут ни при чем! А то уж очень
легко  свалить  потом все  на  мелкую  офицерскую  сошку.  И  мы  отправляем
коллективное заявление.

        В Президиум Верховного Совета СССР
     от женщин-политзаключенных, находящихся в Мордовском  лагере ЖХ-38513-4
(Малая зона)

        ЗАЯВЛЕНИЕ

     Мы, женщины-политзаключенные  Малой зоны, отказывались  и  отказываемся
носить на одежде  бирки (нагрудные  знаки). 10 августа от лица администрации
лагеря нам было сказано,  что либо мы наденем эти бирки, либо до конца срока
будем лишены права покупать еду, а также лишены всех свиданий.
     Принудительное  ношение  опознавательных  знаков  унижает  человеческое
достоинство, что  признано  всей мировой общественностью,  в  частности,  на
Нюрнбергском   процессе.   Советское   законодательство   утверждает,    что
"исполнение  наказания  не имеет  целью  причинение физических страданий или
унижение человеческого достоинства" (ст. 1-я ИТК РСФСР).
     В  связи  с  этим  мы  считаем  нужным  поставить  советские  власти  в
известность о  том, что мы  не  намерены  выполнять  те  требования  режима,
которые носят издевательский или аморальный характер.
     Мы отстаиваем свое естественное человеческое право объединяться в своих
действиях и заступаться друг за друга, а также за других заключенных.
     Мы призываем советские законодательные органы отменить  нагрудные знаки
во всех лагерях Советского Союза, а пока отменяем их для себя в Малой зоне и
готовы принять на себя все возможные репрессии.
     Эдит  АБРУТЕНЕ, Галина  БАРАЦ, Ядвига  БЕЛЯУСКЕНЕ,  Татьяна ВЕЛИКАНОВА,
Наталья ЛАЗАРЕВА, Татьяна ОСИПОВА, Ирина РАТУШИНСКАЯ, Раиса РУДЕНКО

     Конечно, на это заявление нам никто не ответил. Да и к чему было нашему
правительству отвечать за существующие в стране законы?  Они же  у нас такие
застенчивые!
     События тем временем раскручиваются дальше. Игорь присылает письмо, что
собирается  приехать на короткое свидание -- то самое, от  двух  до  четырех
часов через стол. А письмо,  конечно,  идет через  цензуру, и  администрация
знает  о таком  намерении раньше меня. Я досадую: приезжал бы  неожиданно --
тогда, может  быть, не успели бы лишить  свидания! А так -- какие  шансы? Но
пока  не лишили --  все же готовлюсь:  обдумываю,  что  и как скажу, чтоб не
прервали разговор, а он все понял. Забочусь: в  чем пойду на свидание? Когда
в лучшем  случае  видишься  с  мужем  три  раза  в год --  так хочется  быть
красивой!  Наши принимают  в  этом горячее участие.  Пани Ядвига добывает из
"бабушкиных тряпок"  Бог  весть какой давности юбку из  матрасной ткани.  Не
беда,  что юбка  заляпана  машинным маслом, пани Ядвига  со свойственным  ей
терпением оттирает эти пятна с мылом, а потом еще вымачивает  юбку в хлорке.
Юбка  становится   однородного  светло-серого   цвета.   Татьяна  Михайловна
вытягивает давно  припрятанный для  особого  случая кусок  "полосочки".  Эту
полосатую ткань лет  пять назад  выдавали нашим для пошива форменной одежды.
Потом  официальная   летняя  форма  изменялась:  белые  ромбы  на  синем,  а
"полосочка" так  и ждала своего дня. Из этой  ткани  я сооружаю  себе блузку
украинского покроя. К предполагаемому дню приезда Игоря Галя накручивает мне
волосы на бигуди и делает роскошную прическу.
     Еще  бы! Каждое свидание в зоне --  событие,  и мы снаряжаем идущую  на
свидание, "как невесту", обязательно срезаем цветы  на букет  для родных,  и
все вместе  провожаем до ворот, и  машем вслед...  Лишь  бы  их  давали, эти
свидания!
     Как бы не так: на следующий день мне приносят  постановление о  лишении
свидания. Мол, я накануне выходила в ларек  с нарушением формы одежды -- без
косынки. Несмотря на трагичность известия, первая наша реакция -- смех. Дело
в том, что вчера я как раз была единственная, кто пошел в ларек в косынке! И
не потому, что рвалась соблюдать форму одежды, а просто из-за бигуди! Только
накрутила мне Галя кудри -- а тут как раз входят дежурнячки.
     -- Женщины, в ларек!
     Это значит, надо выходить  из  зоны  и топать  в  ларек  по  территории
больницы. Ну я  косынку и  повязала, чтоб  эти злосчастные бигуди  прикрыть;
так-то мы косынок обычно не носим.
     Смех  смехом, а ложный рапорт о  "нарушении" налицо, и лишение свидания
явно незаконно. Что делать? Зона решает -- забастовка! Меня тысячу раз могли
бы лишить свидания, так сказать, законным путем -- за тот же самый нагрудный
знак,  и были  бы  формально  в  своем  праве.  Но сейчас  они  попались  на
собственном  вранье  --  и  мы   рады  это  не  спустить.  Чин  чином  пишем
соответствующие заявления, и в зону прилетает встревоженный начальник лагеря
(тогда еще Павлов). Уличенная нашим общим свидетельством дежурнячка  Татьяна
Лобашкина,  написавшая  рапорт, пытается выкручиваться, но чем дальше -- тем
яснее -- ей этот рапорт написать велели. Кто? Павлов утверждает,  что не он.
Значит, Подуст?  Или  КГБ? Короче  говоря,  Павлов,  для  порядку пригрозив,
неожиданно отменяет постановление:
     -- Приступайте к работе, свидание будет.
     Это  уже само  по себе  доказательство, что  вся история с  лишением --
инициатива Подуст. Отдай такой приказ КГБ -- не мог бы Павлов позволить себе
роскошь "разобраться  в конфликте".  А  так  все  довольны:  и мы, и Павлов.
Заявления о забастовке  он теперь  благополучно спустит в мусорный ящик, и в
Управлении никто не узнает о ЧП. Наташа даже изображает разочарование:
     -- Всего-то три дня пробастовали, а теперь опять варежки шить, будь они
неладны!
     Она, конечно,  шутит. Все мы рады: отвоеванное свидание -- не  такая уж
малая победа  для  зоны. И  вот  появляется  Подуст  с дежурнячкой  Машей  и
объявляет:
     -- Ратушинская, на свидание! Муж приехал!
     Ох,  как дергается  сердце! Но я и бровью  не  веду: мы  ведь Подуст не
слышим,  на то есть решение зоны. Все наши тоже даже не поворачивают головы,
хотя, конечно, слышат и за меня переживают.
     -- Ратушинская, вы что -- отказываетесь?
     Молчу.
     -- Молчание -- знак согласия!
     Молчу: не буду я такой ценой покупать свидания, и никто  бы из наших не
стал. Тут меня неожиданно выручает дежурнячка Маша:
     --  Ратушинская,  пойдемте  со  мной.  Я  вас  обыскать   должна  перед
свиданием.
     Ну, теперь-то я слышу! Дико радоваться  обыску, не правда ли, читатель?
Но в такой ситуации мы все ликуем: у Подуст -- свои обязанности, а у Маши --
свои.  Дежурнячки  наши  Подуст сами  терпеть не могут, а тут Маша  может ей
подставить  ножку  с  полным  правом.  Наши  кидаются  срезать  цветы,  Маша
быстренько выворачивает наизнанку мои одежки  в  медчасти  --  и вот я уже в
маленькой комнатке на вахте и слышу голос Игоря:
     -- Где она?
     Вот  он входит. Похудел, щеки  ввалились...  Нелегко ему  "на  свободе"
переживать за меня день и ночь. С ним Алька, моя младшая сестра.  Ей недавно
исполнилось семнадцать.  Целоваться-обниматься нам нельзя --  свидание через
стол. Два часа. Маша сидит между нами и бдит, не скажем ли чего лишнего. Она
нам   вполне   сочувствует,  но  обязанности  есть   обязанности.   Разговор
отрывистый, сразу  обо всем. Алька молчит, смотрит круглыми глазами.  Ее так
потрясла сама дорога (ведь вся Мордовия  -- в лагерях, с поезда видно!), что
у нее отнялся дар речи. А тут еще и мой здорово изменившийся вид!
     Игорь пытается  сказать о  ПЕН-клубе, о моих литературных успехах. Маша
обрывает:
     -- Не положено! Еще одно слово об этом -- прерву свидание!
     Мы не спорим. О другом -- так о другом. Я: -- Как там наш Лешек? Игорь:
--  Да вроде  на  премию  потянул,  трудяга.  Это  значит,  лидера  польской
"Солидарности" Леха Валенсу выдвинули на Нобелевскую премию.
     Таким примерно языком  мы наскоро  информируем  друг друга о  событиях.
Игорь  -- о том, что на  свободе и что с нашими друзьями в других лагерях. Я
-- о том, что в зоне -- с большими предосторожностями. Только о Владимировой
рассказываю открытым текстом.  Маша не возражает --  Владимирова  ей самой в
печенки въелась. Обо всех других событиях -- заранее продуманными обиняками.
Понимает? По глазам вижу -- все понимает, умница моя!
     -- Родной мой! Любимый!
     Нет, так  нельзя,  а то я  сейчас  разревусь. Молчим. Сцепляем на столе
руки, хоть касаться друг друга не  положено. Но Маша вроде как и не видит --
у нее  самой слезы в глазах. Глажу  такие  знакомые  до последней прожилочки
руки. В заусенцах, в царапинах -- работает теперь слесарем.
     Между нами  на столе  часы,  и  как безжалостно они тикают! Неужели уже
пролетели два часа? Маша тихо-тихо говорит:
     -- Прощайтесь!
     Встаем  из-за  стола.  Помешает  поцеловаться  или  нет?  Нет,  молчит.
Прижимаемся друг к другу  на короткий  миг. Уже не объятия,  а судорога.  Но
надо владеть  собой.  Быстрый шаг назад.  Улыбаемся. В горле  комок. Крестим
друг  друга.  Все. В следующий раз мы  увидели друг друга  только  через три
года.
     Маша мне, на обратной дороге:
     -- Ишь вы какие, политички  -- не плачете. У нас в  больничке  все, кто
идут со свидания, -- ревут, аж сердце рвется.
     И,  поворачивая  ключи в двух воротах, запускает  меня обратно  в зону.
Наши уже ждут.
     -- Ну как?
     Сейчас, дорогие,  сейчас.  Я выложу  все новости  --  ведь у нас  общие
радости и беды.
     Вечером  -- торжественное чаепитие. Состоявшееся свидание  --  нечастое
событие, которое мы  празднуем со всем  энтузиазмом. Какой теплый вечер. Уже
проклевываются августовские звезды. Что-то принесет нам завтрашний день?


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     А вот что:
     -- Осипова  и Лазарева -- в ШИЗО!  За отказ от ношения нагрудного знака
-- десять и тринадцать суток!
     В общем, этого  следовало ожидать. Тащим  все теплое, что  только есть.
Вот когда пригодились  бабушкины  лифчики! И какое  счастье,  что  мы успели
распустить  на  нитки тот  шерстяной  платок,  который  мягкосердечная  Люба
позволила  мне принести в зону!  Эдита  уже связала  из этих ниток  "шизовые
колготки"  -- такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой  Тане
эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем
наших подруг  на совесть:  сейчас-то тепло,  но  мордовский  август -- месяц
коварный. Каково им будет там, в сырой камере?
     Наспех стараемся накормить напоследок -- им тринадцать суток недоедать.
Горячая пища в  ШИЗО  -- через  день. Да и то  -- баланда, почти одна  вода.
Подуст, конечно, суетится  и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна
из дежурнячек не выдерживает:
     -- Женщины! На "кукушку" опоздаем!
     "Кукушка" -- это маленький паровозик, который возит поезда с  ИТК-З  до
ИТК-2. То есть от нашего лагеря до соседнего, где ШИЗО. Таня, королевски:
     -- Из-за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет
и ваша "кукушка"!
     А  нам, оставшимся, что  делать? У нас  это  договорено  давно: ШИЗО --
значит,  забастовка.  Больная в  ШИЗО  -- голодовка.  А Наташа,  безусловно,
больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и  Наташа
это знают. Провожаем их до ворот, целуем.
     Это 17 августа 83-го года.  Голодовок "кстати" и вообще-то на  свете не
бывает,  но эта  более чем  некстати. Дело  в  том,  что  в  сентябре  будет
Мадридская международная конференция  по правам человека и  по проверке, как
выполняется Хельсинкское  соглашение. Мы-то знаем,  что  в нашей стране  оно
никак не  выполняется. Но  наши дипломаты будут заученно  врать, западные их
коллеги будут благодушно кивать, а  кто  и не поверит -- как сможет доказать
факт нарушения? Ведь  тем, кто  в нашей стране не  боится сказать правду,  в
Мадрид  ехать не  позволят! Кто в  СССР  проверял  выполнение  Хельсинкского
соглашения?  Самодеятельные  хельсинкские  группы,   им  бы  в   Мадриде   и
докладывать. Так их  всех пересажали  в лагеря  и  психушки,  их не то что в
Мадрид -- за колючую проволоку не выпустят!
     Словом,  решили мы  в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а
на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И  начало этой голодовки
назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения  уже ушел в Мадрид  нашими
секретными каналами.  Переменить  это никак нельзя. Вот  и считаем:  сегодня
начатая голодовка  продлится в лучшем случае до 30 августа (это  если Наташе
не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой -- начинать вторую. А  куда
денешься?  Одну меру мы,  впрочем, принимаем: решением зоны  запрещаем  пани
Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О,
какие   магические  слова   --  решение  зоны!   Иначе  пани  Ядвигу,  с  ее
кремень-характером,  пожалуй бы, и  не  отговорили.  Она  сразу же  начинает
ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:
     -- Да  что  вы,  пани  Ядвига,  ведь только  первый  день! Мы еще  и не
проголодались как следует!
     Она упорствует:
     -- Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!
     Нюрка в  недоумении:  где ее обед