даже принимала у нас заказы. Каталога, разумеется, в помине не
было, и мы  просто писали список авторов. Русские классики 19-го века стояли
в библиотеке  сравнительно  целыми, их-то  она  нам  носила сразу по  десять
томов. Дежурнячки не возражали.
     -- Они интеллигентные, пущай читают. Все лучше, чем заявления писать!
     Читали, дрессировали мышей. От них все равно спасу не было, так уж надо
было  развлекаться. Когда нам, единственный  раз за два с половиной  месяца,
позволили купить продукты  на два рубля  (конфеты и коржики, больше в ларьке
ничего  не  было), мы честно угостили наших хвостатых приятелей, не все ж им
зэковским хлебом питаться! Крыс, по счастью, в ШИЗО не водилось, им тут было
не прокормиться. Они орудовали в зоне, поближе к кухне.
     С Таней  было сидеть хорошо. В условиях,  где каждый  мелкий недостаток
характера может стать серьезной  проблемой для  обеих -- с  Таней проблем не
было.  Сколько мы с ней отсидели в общей сложности вдвоем по  камерам -- я и
сосчитать не берусь.  Теперь я ловлю себя иногда на том, что, присматриваясь
к новому лицу, думаю:  а каково бы  с  тобой,  мил-человек, было бы  баланду
хлебать? А таскать парашу? А  держать голодовки? А как  бы ты вел себя перед
КГБ?  И,  как правило,  достаточно  скоро знаю  ответ.  Что  поделать, жизнь
приучила оценивать человека по экстремальным ситуациям. Справедливо  это или
нет? Кто знает...
     В то лето я благополучно дописала свой второй лагерный сборник  стихов,
и он благополучно ушел к Игорю. Назвала  я  сборник  "Вне лимита": лимит  на
переписку в ПКТ -- одно письмо в два  месяца, да и то через цензуру. Так что
озорство моего названия было вполне естественно. Еще я забавляла Таню и себя
написанием  шуточного "кулинарного  руководства"  -- тема в  наших  условиях
весьма актуальная. "Автору данного произведения никогда не приходилось вести
регулярного хозяйства.  Автору не приходилось также  кормить  сколько-нибудь
приличных людей сколько-нибудь приличной едой. Вообще, столкновения автора с
приличной едой  происходили в основном на почве  художественной  литературы.
Поэтому не  вызывает сомнений, что автор  глубоко  продумал  и прочувствовал
тему о вкусной и здоровой пище и знает об этом все, что только стоит знать".
За этим следовала развеселая чушь на весь объем ученической тетрадки.
     Одновременно  мы  проходили  курс  зэковских  хитростей:  как  передать
записку из  любой  камеры в любую.  Техника  была фантастической. В  ход шли
бумажные трубки, нитки, резинки из  трусов,  куски  мыла и тому подобное. Да
простит мне читатель, что  я не углубляюсь  в  детали.  Обещаю  все как есть
рассказать после уничтожения последнего карцера в моей стране.
     Соседки, близко  знакомые с  бытом  ЛТП  и  мужских  уголовных лагерей,
охотно сообщали  нам потрясающие  подробности.  Некоторым  из  них  я  бы не
поверила, если бы Игорю не  рассказывали то же самое расконвоированные зэки,
когда он приезжал в Мордовию. Чего  стоила  одна только  история  о том, как
проносят  в зону  запрещенный  алкоголь.  Наиболее  благонадежные уголовники
отправляются  на  дневные  работы  вне  лагеря  --  поднимать  отечественное
сельское  хозяйство, колоть начальству дрова и мыть посуду, ну и  так далее.
На ночь они возвращаются в зону. И умудряются иногда пронести через обыск до
трех литров  спирта. Как?  На  это  разработана  целая  технология.  Берется
презерватив   и   соединяется  герметично   с  тонкой  пластиковой   трубкой
(кембриком). Затем расконвоированный все это хозяйство заглатывает, оставляя
наружный конец кембрика во рту. Чтоб  его не затянуло  внутрь, он крепится в
щели  между зубами (зэки со всеми тридцатью двумя зубами вряд ли встречаются
в  природе).  Через кембрик  с  помощью  шприца  в проглоченный  презерватив
закачивают эти самые три литра -- и зэк идет в зону. Если соединение сделано
неловко или презерватив вдруг порвется в  зэковском желудке  -- это верная и
мучительная  смерть.  Тем  не  менее рискуют и носят -- ведь  из трех литров
спирта  получится семь литров водки!  Когда герой является в зону, ожидающие
его приятели начинают процесс выкачивания. Зэка подвешивают за ноги к  балке
в бараке, конец кембрика вынимают наружу и подставляют посудину, пока все не
вытечет.  Потом вытаскивают пустой презерватив -- он свое  отслужил.  И весь
барак гуляет...
     Иногда  мне  казалось,  что  нормального  человеческого мира  больше не
существует,  и  я  нахожусь  в большом сумасшедшем доме.  Тогда мы  с  Таней
затевали бесконечные  споры о строгом определении --  что такое человеческое
существо? Определение мы,  конечно, так  и не  нашли  --  во всяком  случае,
вызывающего абсолютное "да". Но нам от этих споров становилось все же легче.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Вернувшись под конец августа  в зону, мы ахнули: бывший  наш изгаженный
участок цвел и благоухал. Начатые еще с нашим участием  дорожные работы были
закончены  по всем правилам: тридцать сантиметров щебня, сверху песок.  Это,
кажется, были  единственные во всем  лагере  дорожки,  не  превращавшиеся  в
болото при дождях.  Были уже готовы и дворовый камин, и погреб. Нашли выгоду
и в глухом заборе  --  теперь за домом  можно было  загорать, и никто нас не
видел. Каждый комочек земли был разрыхлен, удобрен и полит. По забору вилась
фасоль (местная охрана не знала, что это такое,  и не обрывала). Под цветами
были лихо замаскированы дикий лук и укроп. Подрос клевер, его уже можно было
пускать  на  салаты.  Наши  подшучивали,  что не  хватает  только  бассейна.
Дежурнячки, кажется,  гордились достижениями зоны больше всех --  они еще на
вахте начали нам петь, что мы теперь участок не узнаем. А запустив в ворота,
забежали вперед, чтоб не пропустить выражение  наших  лиц. Надеюсь,  что они
были  удовлетворены.  Созидательные  способности  "политичек"  стали  у  них
легендой и, боюсь, аргументом для уничижения уголовниц.
     --  Вон на  политзоне --  хозяйство!  А  у вас -- только крысы шастают!
Непутевые!
     Шалин  с  компанией  поначалу  старались  установить  с  зоной  хорошие
отношения, ларька никого не лишали, а пани Лида с пани Ядвигой в один день и
час  пошли на долгосрочные  свидания с родными. Уж на это были  теперь самые
роскошные цветы, и мы нарезали по большому букету. На нас с Таней обрушилось
невиданное изобилие пищи -- наши откладывали эти два с половиной месяца все,
что  могло долго  храниться  --  "для  шизиков". Были  и неприятные новости.
Прикрылась "швейная  лавочка"  пани  Лиды.  Владимирова, будучи  в Саранске,
наябедничала  гебушникам,  что  дежурнячки  у  нее  шьют  всякие  мелочи.  В
доказательство она  привезла в Саранск  обрезки  их форменной ткани, которые
потихоньку стащила с машинки.  Зачем ей это понадобилось? Ведь выгоды ни  на
грош! Но кто вообще поймет  психологию  доносчицы?  Дежурнячкам, разумеется,
вкатили по выговору, предупредили, чтоб они не вздумали обижать  Владимирову
за донос, и настрого запретили им шить у пани Лиды. Они с горя поведали  всю
эту историю нам, но  у нас иллюзий  насчет "Птички"  и  до  того не  было. В
тюрьме КГБ ее  к тому же  подкачивали наркотиками. Оля и Рая, бывшие с ней в
одной камере, рассказывали, что  с очередной беседы она пришла, еле  держась
на ногах. Глаза в разные стороны  смотрят, зрачки расширены, лопочет что-то,
свою койку найти  на  может...  Ну  что  с  ней  такой  делать?  Выделили ей
отдельный кусок  земли под грядки,  чтоб не путалась под руками, и старались
жить  максимально от нее обособленно. Так же уходили от слежки, выматывая ее
ночным шитьем, так же выдавали ей порцию из бандеролей... Она по-прежнему то
липла   с  разговорами,   то   устраивала  скандалы  с  истериками...  Шалин
хладнокровно выслушивал ее матерную брань и угрозы нас  всех "пришибить", но
обрывать не пытался, очевидно, это входило в программу.
     С нашим приездом в быт зоны вошли повальные обыски -- чуть ли ни каждый
день. Подымали пол, лазили в  канализацию,  рылись в бумагах...  Никогда  не
находили,  что искали, но обыски продолжали  с  упорством, достойным лучшего
применения.  Мы же  тем  временем сообщали  все, что  происходит в зоне,  на
свободу, передавали копии заявлений, мои стихи. Тут уж наши бедные тюремщики
могли  уверовать не только в радиопередатчик, но и в телепатию. Особенно  их
добило поздравление зоны президенту  Рейгану, переизбранному на второй срок.
Логика  наша  была  проста:  если  советское правительство поздравляет вновь
избранного  президента от  имени всего  народа --  и, стало  быть, нас в том
числе,  --  то почему  бы нам не сделать это самостоятельно? К чему поручать
это   дело   Черненко?  Ну   мы   и  написали   вполне   дипломатический   и
доброжелательный текст, поставили подписи -- и Рейган получил этот маленький
клочок бумаги очень  быстро -- кажется, на  второй день после  переизбрания.
Если учесть,  что  мы  с  Таней  -- наиболее  подозреваемые в  переписке  со
свободой --  были  тогда  в  очередном  ШИЗО, а вся остальная  зона не имела
свиданий уже около трех  месяцев, что оставалось думать сбитому с толку КГБ?
Они с  горя понеслись в зону предъявлять претензии по этому поводу  -- и так
мы  узнали,  что  поздравление  дошло.  Это было  забавно.  Получалось,  что
обратную  связь  нам  обеспечивали  гебешники,  добросовестно  и  возмущенно
информируя нас о наших  удачах.  Они же мне и сообщили в свое время, что мои
стихи публикуются  на Западе: мол, вы с нами  поговорите, Ирина Борисовна, а
мы вам за это покажем ваши книжки... Ну, разговоры с ними разговаривать ради
этого мне было  ни к  чему --  что я,  своих  стихов  не  видела? А  вот  за
информацию спасибо, пустяк, а приятно.
     Так  мы  и  жили, и пока не начались  сильные  осенние ветра  -- особых
неприятностей  не было. Казалось бы, почему люди, живущие  в новом  корпусе,
должны зависеть от  ветра?  А очень  просто. То и дело рвались электрические
провода, и лагерь  оставался  без энергии. Это означало, что нет света  -- и
неизвестно когда появится,  а кроме того, теплую воду в батареи качали нам с
больнички электрическим движком. Значит,  пока  не  наладится со светом,  не
будет и тепла.  Вот когда  мы вздыхали по оставленным в старой зоне дровяным
печкам. Хоть они и были наполовину развалены, а все же что-то давали. Тут мы
оказались  в  полной   зависимости  от   хозяйственных   способностей  нашей
администрации --  а нет ничего  хуже:  способности  эти сводились даже не  к
нулю,  а  к  некой  отрицательной  величине.  Нельзя  сказать,  что  батареи
нормально грели и когда было электричество --  угля для кочегарки хронически
не  хватало. Но на этот случай  Арапов приволок нам "козла" -- электрический
нагреватель,  и, таская его  из спальни  в  спальню,  мы  все  же сумели  не
вымерзнуть окончательно.
     Пошла  кампания  изготовления  самодельных  свечей:  Галя  выбивала  из
санчасти парафин для  горячих компрессов на свои больные суставы. Мы крутили
нитяные фитили, натягивали их внутри пластиковых трубок (это были шпульки от
бобин с нитками -- отходы нашего  швейного  производства) и заливали  трубки
отработанным парафином. При этих свечах читали, писали письма, передвигались
с ними по темной зоне. Галя смеялась:
     -- И от моей болезни есть какой-то толк!
     Когда  я  говорю  об отсутствии каких-то  особых неприятностей  --  это
означает  обычный  быт  нашей  зоны:  месяцами  подряд  конфискуемые письма,
тревога за близких и повторяющиеся изо дня  в день усилия, чтоб не скатиться
в бесцветную, бесконечную пропасть, которая называется таким коротким словом
-- тоска. Таня за весь срок получила только два письма от мужа, из пермского
лагеря. Гале гораздо чаще, чем письма от Василия, вручали акты о конфискации
("письмо подозрительно  по содержанию"). Галя пыталась спорить:  ведь письмо
ее мужа уже прошло  лагерную  цензуру  в Перми!  Что же, для разных цензоров
разные  правила?  Но не было  для  цензуры вообще никаких правил: хотели  --
пропускали письмо, хотели -- нет. Хотеть им или не хотеть -- решалось в КГБ,
а  нам они ничего объяснять  не были  обязаны. Напишешь  письмо  на двадцати
листах  -- и  через  пару дней акт  --  "письмо конфисковано  как содержащее
условности".
     -- Да нет там никаких условностей!
     -- А вот мы нашли.
     -- Ну покажите, какие  строчки вам не  нравятся, я перепишу письмо  без
них.
     -- Вы сами должны знать.
     А все  дело в том, что КГБ  ведет свои психологические этюды, и  по  их
плану Игорь  не должен получать сейчас от  меня  писем  вообще. Потом, через
несколько  месяцев,  когда  он изведется  от  тревоги -- к нему подступят  с
очередной беседой: мол, меня  надо спасать, он сам знает, до чего я доведена
и какие у меня шансы  выжить так  семь лет. Так вот, если бы  он был с  ними
откровенен -- может быть, можно было бы что-то для меня сделать... Игорь был
откровенен -- высказывал им,  что он  по  их поводу  думает. Но они  в таких
случаях необидчивы, времени  у  них много.  Сейчас  брыкается, может,  через
годик согласится.  А переписка все-таки -- взаимное  влияние,  так уж  лучше
сводить ее к минимуму. Не  слишком ли роскошно -- двадцать  четыре письма от
жены в год!
     Иногда  письма  конфисковывались действительно по  подозрению, и  тогда
цензор снисходила до объяснений. Например, как-то, подшучивая над Игорем,  я
съехидничала что-то насчет усов и бороды.  Так бедная цензорша подумала, что
я имею в виду усы и бороду классика марксизма-ленинизма! Так и объяснила:
     -- Письмо конфисковано, потому что вы шутите насчет Карла Маркса.
     Воистину, непостижим ход цензорской  мысли.  Она  и  не допускает,  что
кто-то  еще кроме  их  дорогих  идеологов может  быть усатый-бородатый!  Это
недоразумение решилось нетипично легко. Я предъявила ей  фотографию Игоря, и
она хлопнула себя по лбу:
     -- Ой,  правда, я же вам сама эту фотографию принесла! Я просто забыла,
что ваш муж носит бороду!
     И письмо было отправлено.
     У  тех, кого привезли из  Прибалтики, были дополнительные проблемы. Они
имели право писать на родном языке,  а это означало, что мордовские  гебисты
ничего не поймут. Как же беднягам это пережить? Приставали к нашим:
     -- Пишите по-русски!
     -- С какой это стати я своему сыну буду писать на чужом языке?
     -- А чтоб цензор понял!
     -- Я письмо не цензору пишу. Ищите переводчика, это ваше дело.
     Пригрозили,  что  письма  не по-русски пропускать  не будут. Но  тут уж
ощетинилась  вся  зона -- с нас бы сталось пойти на серьезный конфликт. Либо
отказались бы  от  переписки все  вместе,  либо  забастовали  бы...  Цензура
отступила. Теперь  она делала  так: посылали  письма куда-то  на  перевод, а
потом уже  цензурили. В итоге одно из  писем пани Ядвиги добиралось  до дома
больше четырех месяцев, а уж три месяца -- было прямо-таки нормой бытия.
     Те же попытки были насчет разговоров с родственниками на свидании:
     -- Или говорите по-русски или молчите! Переводчиков у нас нет!
     -- Хорошо, буду молчать, но с родными  по-русски говорить не стану,  --
ответила  пани Ядвига.  -- Объясню,  что  мне  запретили говорить  на родном
языке, и все свидания проведу молча.
     Тут  они  сообразили, что это получится уже политическая демонстрация с
большим резонансом в Литве, и махнули рукой:
     -- Говорите как хотите!
     Но свидания были  такой  редкой вещью, что в ту осень и зиму нам о  них
думать не приходилось.  Было мне положено свидание в  начале ноября, но всем
было понятно, что лишат: 30 октября  -- День политзаключенных,  и  значит --
голодовка, и значит -- свидание свое я проведу в штрафном изоляторе.
     Так оно  и  вышло. Но у  меня  это  уже  не вызывало особых  огорчений.
Слишком  хорошо я поняла  с  прошлого  раза,  как  опасно, когда  что-либо в
лагерных условиях становится сверхценностью: уж очень  легко слететь со всех
тормозов. Лагле формулировала свою позицию так:
     -- Надо жить,  зная,  что свиданий  вообще  не  будет. Захотят  дать --
дадут, а нет -- переживем. Меньше всего это зависит от нашего поведения, так
стоит ли хоть как-нибудь стараться на этот предмет?
     Это было  очень правильно, и  это стало философией зоны. Любые  лишения
чего  угодно мы встречали с шутками. Соответствующие  постановления, которые
приносил Шалин, назывались у нас "пряниками".
     Протесты  шли своим порядком, но души при этом были избавлены от суеты.
Мы могли объявить голодовку или забастовку, но -- с улыбкой. И с  улыбкой же
отправлялись в карцеры.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Накануне 30 октября нас с Таней  неожиданно  взяли на этап. Куда --  не
сказали. Заверили  только, что не в ШИЗО. Наши не знали, что и  думать. Пани
Ядвига даже в  порыве оптимизма предположила, что нас вывозят за  границу --
менять на шпионов или какого-нибудь очередного  Луиса  Карвалана. Однако это
казалось уж  слишком  далеко  идущим  предположением,  да  и обмениваться на
шпионов у нас  обеих не было  никакого желания. Сидя в лагере, мы  приносили
все  же  пользу --  хотя  бы тем,  что экспериментально  доказывали:  вполне
возможно все выдержать и не  сойти  со своих позиций.  Даже женщинам. А если
могут женщины -- стыдно должно быть тем мужчинам, которые  трусят. А если уж
мужчины нашей страны перестанут трусить  --  жизнь, пожалуй, изменится  так,
что никому и не снилось. Знали, однако, что никого не спрашивают,  хочет  он
или не хочет быть  предметом размена. Но предполагали скорее,  что это будет
очередное "перевоспитание". Скверно:  сутки голодовки  в  этапе для  нас уже
были серьезной физической нагрузкой. Напихали нам в мешки бульонных кубиков,
перекрестили -- по-католически и по-православному,  в обе  стороны. На вахте
нас почти не обыскивали -- чудеса!
     Так мы и не знали,  куда  едем, пока  не  выгрузили нас на  пересыльной
тюрьме в Потьме.  Запихнули в "камеру  для  освобождающихся госпреступников"
(такая табличка  была  на двери). И,  ничего не  сообщая,  оставили  сидеть.
Камера крошечная. Две железные койки одна над другой, параша и тумбочка, все
спрессованно так, что не  развернуться. Постель,  однако,  есть,  и  даже  с
одеялом. Живем! Но за  каким  же лешим  нас сюда  привезли?  И куда  повезут
дальше (это ведь только пересылка) ? Как бы то ни было, а валяемся на койках
и отдыхаем. До чего же мы, оказывается, устали!
     Наутро  чин-чином пишем заявления про однодневную голодовку (с  кратким
экскурсом  -- что такое  День политзаключенных) и возвращаем  завтрак. Через
час появляется местный офицер, молодой парень.
     -- И охота вам, женщины, голодать! Что вам здесь, плохо?
     Объясняем ему  все по этому  поводу: и про традиции узников  совести, и
про позицию нашей зоны.
     --  И  вы  думаете  этим что-то  изменить?  Да я  понимаю,  что  кругом
творится, у меня у самого это в печенках сидит! И все это знают, а что можно
сделать?
     Ну  ладно,  побеседовали  еще  и  на  эту  тему.  Парень  демонстрирует
понимание:
     --  Раз  уж  вам  надо  писать  заявления  о  голодовке  --  пишите.  А
голодать-то зачем? Ведь никто ж не узнает. Я вот вам сахару принес, тушенки,
хлебушка белого...
     Отказываемся   от  всего   этого   богатства  и   опять   добросовестно
объясняем...  Ох,  сколько таких  объяснений было  у нас за эти годы! Офицер
уходит и через пару часов возвращается с молодым зэком.
     --  Вот, женщины,  я вам хлопца привел. Я его тут -- хотите? -- оставлю
на пару часиков, позабавитесь. А вот вам и угощение, чтоб веселее было!
     Да-да, читатель, предложение более чем недвусмысленное!  Понимаю  сама,
до чего это дико звучит, и написать бы об этом вряд ли рискнула -- настолько
неправдоподобно.  Но  есть у меня живой  свидетель -- Таня  Осипова,  теперь
живущая в Нью-Йорке, а тогда сидевшая рядом со мной на нижней койке, так же,
как я, отвесив челюсть.
     Деликатно отказались.
     -- Что, хлопец не нравится? Так я другого приведу!
     О