ее наградил майор Шалин,  уже  запихивая в
поезд. Она, конечно, отказывается говорить с гебешниками и твердит одно:
     -- Меня избили!
     -- Ну  что вы, Наталья  Михайловна! Вам  просто помогли  доехать!  -- И
улыбаются ей сытыми рожами.
     -- Врача! Пусть снимет побои!
     Врач  пришел только через  неделю, но синяки и ссадины  и через  неделю
оставались.
     -- А может, вы сами как-нибудь неосторожно? Или подрались на этапе?
     Ну,  конечно,  Наташа  сама   пнула  себя  сапогом   в  поясницу.  Вон,
кровоподтек до сих пор.
     Более неудачного "перевоспитания" КГБ и придумать не  мог.  Разъяренная
Наташа не  желала с  ними говорить. Кроме того, это избиение  имело еще один
неожиданный  эффект: Владимирова написала заявление, что она свидетельствует
--  Наташу  привели  в  камеру  избитой!  Так  они  и  приехали в  зону, оба
возмущенные. Что ж, наша "Птичка" совершила первый человеческий  поступок. И
хотя никто не обольщается  на предмет  ее душевного  перерождения (мы знаем,
что еще намучаемся с нею) -- решаем, тем не менее, снять бойкот! Ох, как она
счастлива! Говорит  без умолку, и мы соображаем, какой мирный выход  дать ее
кипучей энергии? Раечка учит ее выращивать  в  вазонах  декоративный перец и
прочие  цветы.  Я, освоив в лагере новую специальность  -- вышивание, учу ее
вышивать.  Даже  сочиняю ей рисунки для  вышивки  крестом.  Все  она  делает
неаккуратно, тяп-ляп, но, слава Богу,  увлекается. В зоне  становится  тихо,
хоть нам и ясно, что ненадолго.
     А  Наташа тем временем подает в  суди добивается, чтоб  заявлению  дали
ход. Конечно, безуспешно. Мы пишем заявление в прокуратуру -- для порядка, и
заявление на свободу -- только гласностью можно защитить сейчас Наташу.

        ОБРАЩЕНИЕ К МИРОВОЙ ОБЩЕСТВЕННОСТИ

     Мы,   женщины-политзаключенные   Малой   зоны,   являемся   свидетелями
систематического  издевательства  администрации  лагеря над нашей  соузницей
НАТАЛЬЕЙ ЛАЗАРЕВОЙ.
     Нам известно, что  КГБ пытался сделать  из  Лазаревой осведомительницу,
того же самого требовали от  нее, когда она приехала в  лагерь.  Когда стало
ясно, что эти попытки безнадежны и  Лазарева не пойдет против своей совести,
началась  травля. Особенное усердие проявила в  этом начальница отряда Лидия
Подуст.  Для  нее  стало  своеобразным  спортом  изводить  Лазареву  мелкими
придирками, издевательскими требованиями  и  угрозами. Зная, что у Лазаревой
хроническое воспаление придатков,  которое она и получила в лагере,  молодую
женщину  дважды сажали  в ШИЗО  -- общепринятая  в советских  лагерях  пытка
голодом и холодом. Медработники не только  не сочли нужным воспрепятствовать
этому,  но  и  сами  приняли  участие в  этой  позорной  кампании.  Лазарева
постоянно  болеет, тем не менее  ей в нарушение закона сняли  третью  группу
инвалидности -- без  повторной ВТЭК, так как  третья группа даст возможность
работать по сниженной норме. Лазаревой практически не  оказывают медицинской
помощи под  тем предлогом, что  "ничего  не находят", всячески уклоняются от
обследования Лазаревой в больнице.
     Этого  обследования  и Лазарева,  и  все мы требовали  с сентября 83-го
года,  однако Вера  Волкова, прикрепленная  к нашей  зоне, лгала  нам, что в
больнице  нет   мест.  Находившаяся  в  это  время  в  больнице   Беляускене
свидетельствует,  что места  были.  Обследование  Лазаревой  оттянули  до 16
ноября, а в этот день за ней пришли  представители  администрации и заявили,
что  Наталью  Лазареву  прямо  сейчас  берут на этап  и намерены поместить в
изолятор КГБ для перевоспитания.
     Мы  вызвали  Волкову, и  она в  нашем  присутствии  измерила  Лазаревой
температуру   --  единственный   признак   болезни,  который  она  признает.
Температура, как  и в предыдущие дни, оказалась  повышенной,  и Лазарева  на
этап идти отказалась.
     Тогда ее  насильно,  несмотря  на наши  попытки  защитить ее, раздетую,
вытащили из  постели  и  поволокли в таком виде  на мороз.  Руководили  этой
процедурой майоры Шалин  и Пазизин. Чтобы  заставить Лазареву замолчать,  ее
избили, а в изоляторе КГБ с издевкой заявили, что никакого избиения не было,
а ей просто "помогли доехать".
     Нам  неизвестно,  какими  еще  методами КГБ  собирается перевоспитывать
Лазареву, но мы не надеемся, что ее оставят в покое.
     Мы обращаемся к  мировой общественности с просьбой  выступить на защиту
нашей соузницы,  единственная вина которой -- нежелание сотрудничать с КГБ и
предать своих друзей.
        25 ноября 1983 г.
     АБРУТЕНЕ, БАРАЦ, БЕЛЯУСКЕНЕ, ОСИПОВА, РАТУШИНСКАЯ, РУДЕНКО

     Мировая общественность, а мировая общественность?  Слышишь  ли ты,  как
обращаются к тебе сейчас, в 87-м, измученные узники? Знаешь ли, какого труда
и риска стоит  передать  такое вот заявление из-за колючей проволоки? Наташа
сейчас  жива.  Отбыла свои  четыре  года  и  лечится в Ленинграде.  Но  умер
правозащитник Анатолий  Марченко,  зверски  замучен  украинский поэт  Василь
Стус, не дожила до свободы 75-летняя верующая Татьяна Краснова (так и умерла
в  ссылке, прожив  после лагеря  только три месяца). Будем помнить  умерших,
будем спасать  живых! Если не мы -- то кто же?  Знали  бы вы все, как на нас
надеются!..


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     -- Ратушинская и Руденко! В больницу!
     Это  вызывают  нас  с Раечкой  через несколько часов  после  того,  как
уволокли  в  Саранск  Наташу.  Наконец-то.  У  меня  с  апреля  --  отеки  и
температура. Болит правый бок,  а  чего  болит -- кто  его  знает. Теперь-то
поставят  диагноз. Хотя, конечно, сейчас не самый  подходящий момент уходить
из зоны: нас  явно стараются размести,  чтобы оставалось поменьше бастующих.
Но выбирать не приходится; собираемся и идем.
     -- Стоп! Чего  это  вы с собой понабрали? Это что за конверты?  Письма?
Велено, чтобы письма вы оставили в зоне!
     Ох, не  нравится  нам  это  "велено"!  Прошедшие цензуру  письма с воли
заключенным  по  закону  разрешается  иметь  при  себе. Известно также,  что
оставить  в зоне -- придут  с обыском и отберут: другие-то  твоим письмам не
хозяева и не имеют права на них претендовать. Так что своим на сохранение не
даешь. Тем более  КГБ  проявляет уже месяца два  неожиданный интерес к  моей
переписке: ведут  допросы  на  свободе,  даже  беременную женщину  в роддоме
допрашивали.  Все ищут  в моих письмах тайный код.  А теперь,  значит,  и  в
письмах  ко мне? Не там  ищете, дураки! Но это, конечно, я им  объяснять  не
буду. Упираюсь:
     -- Не имеете права отнимать!
     -- Не сдадите письма -- не отведем в больницу!
     -- Это -- ваше дело...
     Раечка оставляет письма и идет  в больницу.  Меня задерживают в зоне. Я
не очень переживаю: хотят обследовать -- обследуют и так. Если же это только
трюк,  чтобы выманить письма,  -- все равно лечить не  будут.  Почему я  так
цепляюсь за  эти письма с воли? А что же более ценного есть у зэка? Знали бы
вы, родные, как ваши письма греют нам душу! Знают.  Потому и  пишут --  даже
те, кто терпеть не может эпистолярного жанра. И половина  этих писем оседает
в оперчасти, у цензора и у КГБ.
     Не отдавать же  им теперь вторую  половину?!  Восемь дней  вокруг  меня
вьются:
     -- А вдруг вы там чего-то написали? Мы должны проверить.
     -- Проверяйте. При мне.
     Нет, это их явно не устраивает. Врач Волкова зудит:
     -- Сами отказываетесь лечиться!
     -- Не отказываюсь. Добиваюсь лечения больше полугода.
     -- Были бы действительно больны -- на все бы пошли, лишь бы лечили!
     Нет, как раз  на все я не  пойду. Они любят шантажировать тебя твоей же
болезнью:  только поддайся -- и  придется  действительно идти  на  все.  Так
выламывались  над Таней  Осиповой в Лефортове.  Перед арестом она  лечилась,
чтобы иметь ребенка. Добивалась,  чтобы прерванный курс лечения продолжили в
тюрьме. Следователь Губинский ей так прямо и сказал:
     -- Будете давать показания -- будем лечить. А не хотите нам помогать --
пеняйте на себя.
     И  "совершенно случайно" включил пленку с радиопередачей: какое счастье
быть  матерью  и  прижимать  свое  дитя к  груди.  Таня  тогда  плакала,  но
сотрудничать  с  КГБ, конечно,  отказалась.  Может,  теперь  западные  врачи
вылечат?  Да  только  у  Тани  за  спиной  теперь  одного  ШИЗО  больше  ста
шестидесяти суток... Через восемь дней сдаются.
     -- Ладно, берите письма с собой.
     Вот давно бы  так! Впервые я  в больнице  ЖХ-385/3. Это  -- официальное
название лагеря.  Почему ЖХ? А  как же -- железнодорожное хозяйство.  Ведь в
Советском Союзе концентрационных лагерей нет! 385? Ну надо же вести счет тем
самым лагерям, которых нет... Как вы догадываетесь, порядковый номер  нашего
лагеря в Мордовии не последний...
     Корпус  терапии.  Деревянный  дом на четыре  палаты. Еще  там столовая,
каптерка и туалет. Да еще кабинеты врачей.
     -- Все вещи сдайте в каптерку и наденьте халат. Телогрейку -- вот сюда,
на вешалку. В корпусе не надевайте -- нарушение.
     Ох, и  собачий же холод в этом корпусе! Но нарываться на  нарушение мне
сейчас ни к  чему.  Столько мерзла --  померзну  еще.  Двенадцать  человек в
палате. Я -- тринадцатая. Раечка меня обнимает.
     -- Ира? Слава Богу!
     И тут же  хлопочет: кормить.  У  Раечки  вообще  своеобразный взгляд на
поэтов, недаром же она жена поэта, за что и сидит. По ее мнению, поэт -- что
дите малое,  сам  о  себе  позаботиться  не  способен.  Не накорми  -- так и
останется голодный,  спать не уложи --  так  и будет сидеть до утра со своим
вдохновением...  И  потому   она   за   мной  всю  нашу  совместную  отсидку
присматривала и нянчила, как могла. Тем более, что стихи мои ей нравились, и
мы подолгу читали друг другу наизусть: она -- Мыколино, я -- свое.
     Теперь она сооружает мне огромный бутерброд: из белого хлеба, повидла и
масла. Это надо же!  Оказывается, в больничке всем  положен  усиленный паек:
которые без  диагноза  --  тем  поменьше,  которые  с диагнозом -- побольше.
Раечка уже с диагнозом: не первый раз в больнице. А что тут полагается белый
хлеб -- мы и в зоне знали, иногда нам тоже перепадало. Ну не завезли черный,
а нам пайку подай! Брали тогда из больнички белый и несли. Это был праздник.
Наскоро рассказываю Раечке  зоновские новости  и присматриваюсь к остальному
населению палаты.  Трое  беременных:  лежат здесь,  ждут  родов. Одна  --  с
воспалением  легких, три -- с язвой, у  двух что-то с ногами,  впрочем, наша
палата   привилегированная,  ходячая.  Парализованные  лежат   в  третьей  и
четвертой.  Ходят под себя, а белье им не меняют  неделями. Некоторых из них
"актируют" -- отдают умирать  родным. Наказание исполнено. Родина может быть
спокойна.
     Некоторые умирают прямо  здесь,  и их  хоронят на  кладбище  за колючей
проволокой. Мне  про это кладбище расскажет потом  Игорь.  Он  пробовал туда
пройти, да не удалось.
     -- А кто ж тебя задержал?
     Игорь только хмыкает на мою наивность.
     -- Направо от зоны -- если к ней лицом -- обычное кладбище. А зэковское
-- на территории лагеря, за  колючкой. Ну  не полезешь же через заграждение,
когда там автоматчики на вышках!
     И он рассказывает мне, как прибыл на  свидание (то, которое  не дали) и
провел  ночь в доме приезжих с семьей,  приехавшей  хоронить. Двадцатилетняя
женщина работала в кассах Аэрофлота, продавала билеты. Когда ей был двадцать
один год, случилась пропажа: украли у нее книжечку  билетных бланков. Дальше
все пошло в соответствии с советским гуманным законом: насчитали ей растрату
по максимальной стоимости  каждого билета, который можно было бы выписать на
бланке. Дали за растрату восемь лет. Она пошла в лагерь,  оставив годовалого
сына.  В  двадцать пять  умерла в  этой терапии  от  запущенного  воспаления
легких. Ничего удивительного, если подумать, чего  стоит из лагеря попасть в
больницу.  У лагерных  врачей же  все -- симулянты,  пока работать  могут. А
когда уже не могут -- не всегда и до  больнички  живыми  доезжают. И плакала
мать этой юной женщины, рассказывая Игорю ночью  всю эту историю. Наутро они
разошлись:  мать  -- на кладбище,  а  Игорь  --  к лагерной администрации --
узнавать, что свидания не  будет. Утверждала в  лагере  и утверждаю  сейчас:
нашим  близким приходилось тяжелее,  чем нам! Восемь раз  Игорь  приезжал  в
Барашево,  и  шесть  раз -- впустую.  Это  не считая  тех случаев,  когда  я
успевала его предупредить,  что свидания не  дают.  И  каждый раз встречал в
доме  приезжих то  две, то три  семьи,  приехавших на похороны.  Тела им  не
отдавали: раз  умерла  в заключении  --  и мертвая будь за колючкой!  Он вел
статистику, расспрашивал  служащих больницы. Получалось, что за год вымирает
восемь процентов зэковского населения.  А  ведь лагеря в Мордовии --  еще не
самые страшные... Хорошо, возьмем восемь процентов от 4,5 миллиона советских
зэков! Приблизительно  тысяча человек в день, сорок человек в час... Сколько
умрет, пока вы дочитаете эту главу? Считайте сами, читатель,  я же  не знаю,
какая у вас скорость чтения...
     А в палатах к парализованным нас не пустили не случайно -- этой  осенью
там  была  пани  Ядвига.  Для нее  лечение  стало  каторгой  --  она  меняла
парализованным  подстилки,  руками  обирала  с  них  вшей.  Как  и  положено
христианке. Но при этом она оказалась единственной нянькой на  палату, и сил
у нее не хватило. Пошла требовать у больничного начальства подмоги.
     -- Где гигиена? Как вы содержите больных?
     Начальству, конечно, было  наплевать -- так пани Ядвига стала  писать в
медуправление...  Потому ее и не хотели долго держать в больничке: подлечили
слегка -- и обратно в зону. Я встретила там женщин, которые ее помнили:
     -- Умная была баба! Как она у вас -- жива?
     Стоит  ли  обижаться  за  их лексикон  --  они  пани Ядвигу  полюбили и
искренне за нее беспокоились.
     А почему же все-таки родным, в нарушение закона,  стараются не отдавать
зэковские,  безопасные  уже тела?  Ну, политических -- еще  понятно:  небось
устроят  торжественные  похороны,  диссиденты  съедутся,  будут  произносить
речи...  И могилу станет навещать молодежь с цветами... Но  -- обычный  зэк,
так называемый  бытовик? К  нему-то паломничества не  будет?!  А  посчитайте
сами: тысяча  человек в  день -- это сколько  же гробов. Везти  их  железной
дорогой,  да, как  правило,  не  один день...  Какая  морока  для  народного
хозяйства!  Нет  уж, товарищи,  не  будем загружать железнодорожные  артерии
страны! Ведь им уже все равно, а нам еще коммунизм строить...


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Утром --  измерение температуры.  Раздают  термометры, потом  сообщаешь
санитарке,  сколько  там у  тебя.  Если повышенная  --  иди  в  медкабинет и
перемеривай при медсестре. Да  не  одним термометром,  а двумя одновременно:
вдруг ты  одну подмышку  как-то специально обработала?  Я прохожу  через эту
процедуру дважды в день, и приходится медикам фиксировать: да, тридцать семь
с половиной. Или --  к  вечеру  -- тридцать восемь.  Не слишком высокая,  не
смертельно. Но когда несколько месяцев подряд -- страшно изматывает. Коленки
дрожат, в  голове противный комариный  звон,  чуть что  -- задыхаешься,  как
будто в  пластиковом пакете.  А  жить надо:  таскать ведра с  водой,  пилить
дрова, нагружать и  разгружать  телегу, стирать в  тазике простыни.  Держать
голодовки. И смеяться,  и быть веселой -- кому в зоне лучше? Здоровых нет --
так тем более важно, чтобы не падать духом! Положительные эмоции  внутренним
распорядком  не  предусмотрены  --  только  отрицательные.  Это  во  что  же
превратишься за семь лет, если только тосковать да возмущаться?
     Потому  у нас  дня  не  проходит  без  шуток  и  розыгрышей.  Стараемся
вспоминать из  своей  жизни все доброе и  веселое. Но слабеет тело -- и  все
больше сил тратишь на то, чтобы унять эту чертову дрожь в коленях. Подлечили
бы здесь,  действительно! А  то ведь, хоть  я ничего против наших варежек не
имею, начало забастовки восприняла с чисто физическим облегчением.
     -- Ратушинская, к окулисту!
     Что за шутки, на глаза ведь я не жалуюсь! С  чем у  меня  хорошо -- так
это как раз со зрением... Может, ошибка?
     -- Идите-идите, мы должны вас полностью обследовать!
     Ладно,  иду.  Кабинет окулиста,  таблицы  на  стенах, какие-то  сложные
стекляшки. Врач пожилой, лицо неглупое.
     -- На что жалуетесь?
     -- На зрение не жалуюсь.
     -- А что же вы ко мне пришли?
     -- Направили. Сама удивляюсь.
     -- У вас какое заболевание?
     -- Не знаю. Температура вот, отеки. Не по вашей части.
     -- Ну и пусть вас смотрит терапевт.
     -- А направили к вам. Может, я пойду?
     -- Нет, зачем же. Раз направили -- проверим. Это какая буква?
     Говорю ему буквы, добросовестно  не моргаю, когда  он лезет мне в глаза
какой-то лупой... Идиотство! Наша Галя,  в ростовской тюрьме КГБ испортившая
себе зрение, который  месяц  не допросится  окулиста. Потом  он, наконец, ее
проверит  и  даже выпишет  очки.  Она  отправит  рецепт  своим друзьям, чтоб
заказали и  прислали. Бандероль с очками из лагеря  отфутболят им обратно  с
надписью  "не положено".  Пока  Галя об этом  узнает, пока будет  добиваться
права получить  очки,  пока эту  бандероль  ей  снова пошлют  и пока  она ее
получит  --  пройдет полгода. И  окажется, что очки  уже не годятся: за  это
время зрение ухудшилось на сколько-то единиц. И  снова добивайся  рецепта, и
крути  всю  эту  машину с бандеролями.  Так  Галя  и  просидит  все время  в
неподходящих очках, пока случайно ей не подойдут вторые очки пани Лиды.
     А тут окулист возится с моими здоровыми глазами! Ему, впрочем, выбирать
не приходится: кого послали -- того он  и будет смотреть. Просто так сходить
в нашу  зону он не может -- нужная целая куча пропусков. Потому любому врачу
попасть в политзону -- целая проблема.  И, конечно, вывести кого-то из нас в
больничку -- точно  такая же морока. Нужны подписи режимников, да оперчасти,
да Волковой, да КГБ... Окулисту  приятно  побеседовать на литературные темы:
он  человек образованный и  в  Барашево, должно быть, тоскует. А я  чувствую
себя так, будто непосредственно у Гали краду эти полчаса приема. Возвращаюсь
в свою терапию с официальным заверением, что у меня прекрасное зрение.
     Наивный  человек!  Разве такие  буквы, как  у  него  на  таблицах,  мне
приходится ювелирно выписывать на нашей тайной корреспонденции? Да он бы сам
их  только  в свою  лупу и прочел! Слава Богу,  что это  --  не единственный
СПОСОБ, а то бы  кончились  мои  глаза  за  эти  четыре года!  В терапии тем
временем -- очередное мероприятие:
     -- Женщины! На хозработы!
     А как вы думали?  Кто должен таскать уголь в кочегарку, а груды  шлака,
наоборот -- от кочегарки? Телогрейки  --  поверх халатов, ведра в руки  -- и
вперед! Вот  от  этой кучи  -- туда, к  двенадцатому  корпусу! Отлынивать от
хозработ не рекомендуется, за это в два счета выпишут из больницы. И тянется
вереница с ведрами: язвенницы, радикулитчики, хромающие старухи, те,  у кого
есть диагноз  и у кого его нет. А у нее,  может, грыжа, но  это врач  только
завтра  определит,  а  сегодня пусть потаскает.  Два  часа  --  не  сдохнет!
Остальные работы -- мыть  палаты, коридор и столовую да  топить  печки -- мы
должны  выполнять по  очереди, и  это  уже  облегчение:  местному начальству
наплевать,  кто это будет делать,  лишь  бы  делали. Поэтому  пожилых палата
отметает:
     --  Не шустри, баба Катя! Вон еле дышишь.  Я за тебя помою. Куды тебе с
ведром!
     Это говорит убийца Шура, приехавшая сюда с хроническим плевритом. Вот и
разберись тут, что такое гуманизм!
     Два часа поработать  в угольной пыли -- значит пропитать ею всю одежду,
собственную кожу и волосы.  Баня,  однако, раз в неделю. Лицо  и руки можешь
ополоснуть в туалете. Ты что ж думаешь -- умывальные тебе тут будут строить?
Халат  в  угле?  Ничего,  он  черный. Походи  так  --  все  равно  за