а свете когда-нибудь кончается, и мы вернулись в зону,  и опять у
нас  были  все  дома -- кроме  Тани.  Она  ехала этапом в  Ишимбай, а Нюрка,
встретив меня у ворот, вопросительно мурлыкала: где ж ее любимая хозяйка? Мы
ведь возвращались из ШИЗО обычно вместе...
     Я взяла Нюрку  на руки  и в самых густых зарослях лебеды, возле забора,
уткнулась носом в  ее усатую морду.  И так  мы сидели вдвоем  и тосковали, а
потом пошли в дом. Нюрка тоже умела улыбаться -- не хуже чеширского кота.


ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

     Умерла  мама Лагле.  Телеграмма  пришла с опозданием, когда уже  успели
похоронить. И  через день после этой  телеграммы --  Лагле лишили свидания с
сестрой и мужем. Того самого -- от суток до трех, -- которое раз в году... И
как  нам  было  тут помочь Лагле в ее горе? Она  держалась мужественно,  как
всегда. Но как бы мы ни хотели разделить  ее боль -- вряд ли ей было от того
легче.
     Наплевать нам тогда было  на  "законный предлог" -- нагрудный знак.  Мы
объявили  однодневную  голодовку, а Лагле, кроме того,  еще и  забастовку на
пятнадцать  суток.  На  этот  раз никого  не  тронули  --  побоялись, видно,
перегибать палку. И  очень  разумно  сделали. Мы тогда были  готовы  на все.
Бывают такие моменты, когда с человеком лучше не связываться. Тут лучше было
не связываться с Малой зоной --  организмом  по-своему сложным,  но в минуты
горя и радости -- единым.
     Обыски шли  все чаще, отбирали на них все больше. И вот  однажды, когда
ввалились с очередным -- я чуть было не  попалась. Уже  при них мне пришлось
сглотнуть  листок бумаги с информацией и последними стихами. Тут  уж  нечего
было  удивляться,  что  мне дали неделю ШИЗО  -- разве тому, что впервые так
мало.  Но  почему  одновременно  дали  ту же  неделю  Оле,  Гале  и  Наташе?
Объяснялось это очень просто -- через полчаса после нашего отъезда вломилась
в зону целая толпа:
     -- Женщины, зону переводят на старое место!
     Нас, значит, просто убрали, чтобы оставалось поменьше народу. И начался
второй погром, в сравнении  с  которым первый -- был  ничто. Все письма, все
записи -- в который раз на проверку!  Из вещей отобрали и просто украли все,
что плохо  лежало  -- начиная с Раечкиных  трусов и  кончая моими вышивками.
Непонятно, почему отняли Библию у Гали, а остальные две оставили. Растоптали
сапогами освященные облатки пани Ядвиги, утащили у нее четки с крестом. Даже
открытки с репродукциями икон Дионисия и Андрея Рублева, выписанные буклетом
через  "Книгу  -- почтой", конфисковали как  религиозные. Все рисунки Наташи
сожгли, все  стихи, что  присылали мне в письмах мама и  Игорь,  -- тоже. Не
помогло ни  то, что они были переписаны  из книг советского издания,  ни что
было перед каждым стихотворением выписано -- откуда, издательство, год, том,
страница... Который раз корчились в огне строки Пушкина, Тютчева, Фета... Им
было не привыкать. Сожгли журналы,  которые мы  годами  выписывали  на  наши
зэковские гроши.  Все книги  и одежду заперли  в  каптерке:  теперь мы будем
брать оттуда  свои  вещи  только  в  присутствии  Шалина и Арапова.  Окна  в
каптерке  забили  для  надежности  железными  щитами, а  электричество  там,
естественно,  не работало. Когда  неделю  спустя мы  вернулись  из  ШИЗО  --
оказалось, что наши  простыни  и  белье  заперты, а  Шалин будет  неизвестно
когда. Не  во что было  переодеться  -- тем более это нас  не радовало,  что
подхватила  я на этот раз чесотку  от казенного  балахона: напялили  на меня
нестиранным.
     Но  до  этого нам  предстояло  еще  проехаться  на  "двойку",  там  нас
принимать почему-то отказались и вернули  в Барашево. Администрацию "двойки"
можно было понять: мы не их ведомства, а мороки с нами не оберешься. Ни тебе
ударить, ни матюкнуть, да еще эти заявления бесконечные про холод в камере и
про грязь. Каждый раз они клялись, что больше нас в свой ШИЗО не допустят --
да только куда денешься  супротив приказа КГБ? На этот раз  взбунтовались. В
Барашево  нас  из машины не выпустили. Зато  Шалин --  красный, с погромными
бесами в глазах (мы  его таким еще не  видели)  -- скомандовал  уже  голосом
ничего не соображающего человека:
     -- Сдайте все вещи, что взяли с собой!
     И тут  же  в машину влез  наряд каких-то  прапорщиков и отобрали у  нас
мешки. Не оставили  ни зубной щетки, ни расчески --  и снова отправили на ту
же  "двойку", тем временем усмиренную телефонным звонком. В довершение  всех
бед того сумасшедшего дня --  машину по пути так тряхнуло, что  все лязгнули
зубами,  а  я  потеряла  сознание.  После  первого  сотрясения этого  толчка
оказалось мне достаточно.
     Не  помню,  как, вытащив  из машины, довели меня под руки до ШИЗО Оля и
Наташа. Потом была  комната, где  нас переодевали  в балахоны.  Я  сидела на
полу, а  Оля требовала немедленно врача  и  умоляла  меня  пока  не трогать.
Воспетая   уже  мною  дежурнячка  Акимкина   решила,  однако,  первым  делом
вытряхнуть меня из одежды -- и опять я куда-то провалилась и очнулась уже на
полу знакомой камеры.  Оля  и  Наташа  рассказали мне, что раньше  загнали в
камеру их, а потом втащили меня за  руки,  без  сознания,  и бросили на пол.
Пришел местный врач, диагностировал сотрясение мозга, прописал димедрол -- и
ушел. Вот сколько  событий  -- и я их все пропустила! Зато на мне положенный
балахон (я  еще не  знаю, что он -- чесоточный) на голое тело, ноги босые...
Все как  следует по  режиму. Тошнит, и голова раскалывается.  Оля  осторожно
поит  меня  водой  из помятой  кружки и  уговаривает  не  двигаться.  Охотно
подчиняюсь. Куда уж мне сейчас шевелиться!  Почему-то я  сильно паниковала в
первые  сутки --  все  боялась, не утратила ли  часть памяти.  И вспоминала,
вспоминала --  будто пыталась закрепить в мозгах самое  важное.  Сначала всю
хронику  зоны:  кого когда в  карцер  и  на  сколько суток,  все голодовки и
забастовки,  кто  чем болел,  кого и за  что  лишали свиданий. Вроде  помню.
Прекрасно, дальше! "Право получать и распространять информацию независимо от
государственных границ"  -- это какая статья  Международного пакта? А "право
каждого  покидать любую страну  и возвращаться в свою  страну"? Отлично, все
помню. И немного успокаиваюсь.
     Затем почему-то очень ярко в красках и запахах  -- выплывает из памяти,
как мы этим летом праздновали Янов  день -- прибалтийский аналог славянского
Ивана Купалы. Разожгли огонь в самодельном камине на дворе, за домом, сплели
венки из цветов... Пани Лида сделала квас из черного хлеба, и черный же хлеб
мы поджаривали  на прутиках  в огне.  Падала роса, мы сидели на расстеленных
телогрейках,  и  пани  Лида  пела нам  старые  латышские  дайны,  а  Оля  --
украинские  песни. Огонь  вообще притягивает взгляд, а  уж от этого было  не
оторваться. Пришла  дежурная Тоня с ночным  обходом, но мешать нам не стала.
Посидела с нами, хлебнула кваску -- и ушла. А когда погас огонь, мы смотрели
на звезды...
     И вдруг  меня  точно  ожигает  --  стихи!  Может  быть, я забыла стихи?
Записанный текст хранить я давно уже не рискую, у меня припрятаны в надежных
местах только крошечные листки с оглавлением.  По этому списку я каждый день
восстанавливаю  их в памяти. Не все сразу, конечно, по двадцать -- тридцать.
Так  дохожу  до  конца  --  и  начинаю  снова. Не  забыла ли  теперь? И  где
оглавление -- один-то  экземпляр  всегда при  мне?  Слава Богу, не нашли. Но
доставать его и разворачивать сейчас опасно, то и дело пялятся в глазок. Для
них "политичка"  с сотрясением -- тоже не подарок.  Ладно, пойдем по памяти.
Что там было самое последнее?

        Если волосы чешешь -- забытая прядь
        Означает дорогу.
        Так поехали с Богом -- чего нам терять --
        От острога к острогу!
        Нам железная щель повторяет мотив
        Из берез да заборов.
        Напишите нам письма, за все нас простив:
        Мы ответим нескоро.

        Бьется щебень о днище, машину трясет --
        Видно, едем по шпалам.
        И уже не до местных пейзажных красот:
        Вот и щели не стало...
        И какими краями теперь мы пылим,
        И какими веками?
        Все неровности жесткого шара Земли
        Ощущая боками...

        Но сойдя -- в неизвестно котором году --
        Мы вернемся, быть может.
        Напишите нам письма!
        Пускай не дойдут.
        Мы прочтем их попозже.

     Вроде точно. Стоило ли  прятать  эти  стихи,  глотать  их  при  обыске,
зубрить наизусть и в итоге передать-таки на свободу, рискуя не только собой,
но  и человеком, чье имя не имею права  назвать, но перед Богом  вспомню? Не
знаю. Не мне судить. Мое дело было тогда так поступать..
     И вот мы едем обратно на той же машине. Грязные, как никогда -- ведь ни
умыться неделю было  без мыла, ни причесаться. Еще не  знаем, что нас ждет в
зоне. Моя голова лежит у Оли на коленях. Она меня придерживает, чтоб еще раз
не тряхнуло. Через больничку ведут меня под  руки, ноги плохо слушаются.  То
ли  сотрясение сказывается, то ли неделя под димедролом. Первую вижу  Лагле.
Она смотрит на меня и  медленно меняется в лице. Все в порядке, дорогие, все
в порядке!


ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

     Пани Ядвига считает  своим большим грехом, что  она -- слабая и больная
-- не сумела уберечь от поругания освященные в Литве облатки. Наши  утешения
на  нее не  действуют:  отпустить ей  этот  грех мог бы только священник,  а
священников сюда не пускают. На мужской политзоне сидит католический ксендз,
но с мужчинами  сейчас  нет  связи. И пани  Ядвига  решает наложить на  себя
покаяние -- обет молчания на год. Уговоры тут бесполезны, и мы это понимаем.
Единственное, в чем удается убедить нашу непреклонную пани  -- это чтоб  она
оставила за собой право в случае необходимости объясняться письменно. Это  и
для семьи  облегчение  -- все же будут получать от нее весточки,  и в случае
болезни мы хоть  будем знать, что с ней неладно.  Много  таким способом  все
равно не  наобщаешься, ведь пишем мы друг другу записки, если информация  --
не для  подслушивающей аппаратуры, и знаем, насколько труднее письменно, чем
устно. Да  и по-русски  писать пани  Ядвиге непривычно, так что  ограничений
более  чем   достаточно.  Даже  и   на  такое  --  весьма  относительное  --
"послабление" понадобилось несколько  дней дискуссии,  и  непонятно,  как бы
дело повернулось, если б не железный аргумент:
     --  Семья-то  ничем не виновата! Им и так трудно, а за год без  писем с
ума можно сойти.
     Ладно, писать пани Ядвига  будет, но рта не  раскроет.  Даже свидание с
сыном проведет молча, верная взятому обету.
     И, действительно, наша пани не сказала ни единого слова с 19-го августа
85-го по 19-е августа 86-го. Только по тому, как она больная  стонала во сне
(но и во сне  -- без  слов!), мы  знали,  что у  нее  и голос  изменился без
практики, стал глухой и хриплый.
     Но  чего  мы   не  ожидали  --  это  что   так  взбесятся  КГБ  и  наша
администрация. Пани Ядвига отказалась  на этот год от  голодовок и заявлений
протеста. Она будет только молчать и поститься -- больше ничего.
     Казалось бы  -- чем им  это может  помешать?  Но этот  ее обет встал им
поперек  горла  похуже голодовок. Потому ли, что, отказываясь от голодовок и
заявлений, пани Ядвига оговорила, что она всей душой на стороне тех, кто это
продолжает, и молится  за нас -- просто у  нее не хватает сил на все  сразу?
Потому ли, что это  был необычный шаг, и  они попросту не знали, что делать?
Так или иначе -- все было сделано  для  того, чтобы  заставить  ее говорить.
Приносят  нам  со  склада  одежду,  которую мы  можем покупать  раз  в  год:
телогрейки, сапоги, ткань на платья и рубахи. Все, конечно, лимитировано, но
без этого и вовсе голой останешься! Мы все выписываем, кому что надо, и пани
Ядвига тоже. Не тут-то было!
     -- Беляускене, Шалин распорядился, чтобы принимать у  вас только устный
заказ! Никаких  записок! Не скажете,  что вам  надо, -- ничего  не  получите
вообще. Так что вы берете?
     Пани Ядвига только улыбается. Оставляет  на столе список и выходит вон.
Мы, конечно,  немедленно  раскидали ее список  по своим заказам -- и  ничего
бухгалтеру не  оставалось,  как выдать нам все, что пани  Ядвиге надо. Такая
наша поддержка вызывает еще большую ярость -- мы последовательно срываем все
воспитательные  мероприятия,  направленные  против мятежной пани. Попробовав
пару раз выкаблучиваться с ее ларьком и наткнувшись на ту же тактику зоны --
плюнули и  отоваривали пани  Ядвигу по списку.  Пришить ей  нарушение режима
было  нельзя:  где это в  законе  сказано,  что зэк  должен  быть говорящим?
Дежурнячки  измываться над  ее молчанием не  были  согласны.  Ничего,  кроме
уважения, такая твердость у них не вызывала. Они только ахали:
     -- Ой, женщины,  неужто  так  год  и  промолчит? Я бы дня не выдержала!
Голодать -- и то, наверное, легче!
     Женская логика: это как же ни в какой ситуации слова не сказать?!
     Другим последствием  погрома была необходимость вернуть Гале Библию. Мы
написали соответствующее заявление  и стали ждать. Было договорено, что если
наше  требование не будет  исполнено,  Галя, Лагле,  пани  Лида  и  я идем в
голодовку.  Пани   Ядвига,  хоть  от   голодовок   отказалась,  тоже  решила
присоединиться в этом случае, ведь речь шла о Библии!
     Однако неделю  спустя  после возвращения из ШИЗО -- мы уже снова катили
обратно. Оле  дали  пять месяцев ПКТ,  мне  -- тоже, Наташе  -- два. В ту же
камеру -- только, в отличие  от ШИЗО, будут выдавать постель на ночь,  можно
будет  читать и  быть в своей одежде  (но  ничего теплого,  разумеется).  Не
сказать, чтоб мы были  в восторге  от перспективы, но  и унывать  было  ни к
чему. Втроем не пропадем!  К тому же  умывание  в  ПКТ -- не  над парашей, а
выводят по утрам к крану...
     День начала голодовки был оговорен, и  я держала бы ее в камере. Успели
договориться  и  насчет  условного знака: если Гале Библию  вернут  -- Лагле
передает  мне в ПКТ  носки  (я  их  специально  "забыла",  а в  ПКТ  они  не
возбраняются).
     Носки эти, условленного синего цвета,  привез мне Шалин. Не зная о том,
что привез, --  заверял меня  с  большим жаром,  что Гале  Библию  он вернул
самолично, из рук в руки. Видимо, они уже знали о нашей готовности голодать.
А  я,  улыбаясь  и  пропуская между  пальцами  штопанные-перештопанные  наши
"условности", на этот раз не сомневалась, что он не врет.
     И  потянулось наше ПКТ. Оле и Наташе весной было освобождаться, и зачем
их сюда посадили -- было ясно: можно будет  добавить срок по статье 188-3-й,
можно будет  только  пошантажировать  -- в  обоих  случаях  КГБ надеялся  на
выигрыш,  а  уж убытку им от  этого не  было никакого. Почему посадили еще и
меня -- понятно не было, до конца моего срока оставалось больше четырех лет.
Но  с  другой  стороны --  почему перевоспитывать надо  в  последний момент?
Обещали мне, что я из карцеров вылезать не  буду -- вот и держат слово. Даже
чесотку я  в зоне не успела залечить -- правда, тут  в серной мази никому не
отказывали: половина была в коросте.
     Однако, обсуждая с  Олей ситуацию так  и  эдак,  мы все же недоумевали:
отпускать их  с Наташей домой  или  добавлять  срок  --  КГБ будет  решать в
последний  момент, в  зависимости от международной обстановки.  Сейчас особо
зверствовать  не  решатся  --  вдруг  придется-таки  выпускать,  и  они  все
расскажут. Но тогда и надо мной не слишком поупражняешься -- при  двух таких
свидетелях.  Ну,  Наташу-то  увезут  раньше,  а  Олино   ПКТ  кончится  ведь
одновременно с  моим! Откуда мы могли  тогда знать, что  Олю  увезут  в Киев
через два месяца, и тогда-то я останусь одна, и тут-то начнется!
     Кое-что началось, впрочем, сразу. В первую же неделю, разворачивая наши
убогие матрасики  (их выдавали только на ночь, а в шесть утра  забирали), мы
нашли странную записку, написанную незнакомым почерком, от имени заключенных
в камере на другом конце коридора. В ней нам предлагалось изложить письменно
наши политические взгляды и суть наших расхождений с властями --  в  порядке
просветительской  работы. Ответ  нам рекомендовали сунуть  в матрац соседней
ячейки -- утром, когда будем сдавать свою постель. Записка насторожила нас и
слогом, нехарактерным для уголовниц, и  тем, что способ был выбран уж больно
идиотский: дежурные обязаны проверять все постели при сдаче и еще раз -- при
выдаче.  То, что записку,  сунутую в  матрац нашей камеры, "не заметили"  --
тоже  было  странно.  Похоже  было  на  провокацию, видно,  недостаточно КГБ
материала  на Олю и Наташу. А  уж когда через  коридор  нам  начали задавать
такие вопросы во всю глотку -- заорали соседние камеры:
     -- Девочки, этим двум не отвечайте! Они на опера работают!
     Мы, конечно, никаких записок в матрацы не пихали, но через неделю опять
нашли послание -- той же рукой, в весьма обидчивой тональности. Мол, как это
мы отказываем в ответе людям,  жаждущим  знания? И  так далее. Было указано,
что следующая записка  будет под огнетушителем  в умывальнике,  и  такого-то
числа утром,  когда нас выведут туда --  мы  должны положить на  то же место
ответ. Кроме  того, от нас  хотели адреса людей на свободе, с которыми можно
беседовать на диссидентские темы.
     Этим  утром  Наташа  -- совершенно  случайно,  разумеется --  забыла  в
умывальнике зубную щетку и с полдороги  вернулась, не  дойдя до камеры.  Две
дежурнячки уже шарили под огнетушителем, а увидев Наташу, разорались --  кто
ей разрешил  вернуться?  Третья  дежурнячка,  не  доглядевшая,  --  получила
выговор, а у нас зато не осталось сомнений: это охота на Олю и Наташу. Ну мы
и не попадались.
     К началу  сентября Наташа уже успела  простудиться, и мы подматывали ей
под одежду все, что  удавалось стащить из наших собственных мешков. Осень  и
весна  -- самое паршивое  время:  холодно,  а  топить  не  положено.  Камеры
отсыревают, и все, что на тебе -- тоже. По счастью в ПКТ выдаются газеты  --
днем мы  подстилали их под  себя.  Прекрасная  теплоизоляция!  А  мы-то  еще
недооценивали нашу родную прессу...
     Мыши в нашей камере ожили. Им теперь доставались крошки от пайки ПКТ, а
это хоть  и  пониженная  норма  питания,  но  все же каждый  день  и хлеб, и
баланда.  Жила их у нас целая семья  -- папа, мама и детишки. Гонять их было
бесполезно. Юркнут в норку, а через пару минут вылезают. Уже и из постели их
вытряхивали, а  однажды  Оле  во  время  какого-то очередного физкультурного
упражнения мышонок прыгнул прямо в лицо, с явным намерением заскочить в рот.
Несознательные  личности,  что и говорить. Наше счастье, что они нас  больше
смешили, чем раздражали.
     Наташе камера  давалась  тяжело.  И физически  она  была слабее нас,  и
мелкие  бытовые  пакости  дежурнячек  принимала  ближе  к  сердцу,  и  росло
напряжение  --  освободят  весной  или  добавят срок? Оля  к бытовым деталям
относилась  презрительно,  но  уже  пришло  ей письмо,  что отец  в  тяжелом
состоянии. В каком случае родные  пишут такое  в  лагерь -- ясно.  Стала Оля
добиваться, чтоб  ее повезли в Киев и  дали свидание с родителями, а ПКТ она
досидит  летом.  И  тут -- телеграмма о смерти.  И все Олино  горе билось  в
четырех бетонных стенах. Первую ночь мы  проговорили с ней напролет. Неважно
о чем -- уснуть бы она все равно не уснула. Это было к исходу нашего второго
месяца. И тогда же пошли новые  придирки: почему мы в ПКТ не носим нагрудные
знаки? Почему не отдаем рапорты?
     Рапорт -- это значит, когда входят  дважды в сутки с обыском,  дежурная
по камере (а как же, есть такая должность) должна заявить:
     -- Гражданка начальница, в  камере столько-то человек, нарушений режима
нет (или -- есть, и тогда доложить).
     Ни начальниками называть их у нас не было охоты, ни помогать им считать
до  трех (по  одному-то  классу  образования  у них  есть?  Зарплату  небось
считают, а там  цифры побольше).  Поэтому рапорты мы игн