? Мы  обычно уделяем ей  все, что хоть
как-то  съедобно  для  кошки, из собственного  пайка, а тут  все  отправляем
обратно на кухню.  И  в  доме  хоть  шаром покати, ларька-то  нас в  августе
лишили!  Хоть  и  выводили  туда  всех,  а  купить  что-то  позволили  одной
Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду
целует,  то  грозится убить  вместе  с  нами со  всеми.  Нам еще  приходится
присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала -- при нас не смеет.
     Мы  пытаемся  объяснить  Нюрке, что такое голодовка,  но  она  отвечает
вопросительным  "мяу?". Потом, сообразив, что  толку  от  нас не  дождешься,
надолго исчезает.  Вечером я сижу  на  травке, стараясь  не чувствовать, как
начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой  ликующее "мр-р-р!" Это Нюрка
где-то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее,  задушенную,  передо мной.
Мы  обычно  хвалили  Нюрку за исполнение  обязанностей: к похвалам она очень
чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:
     -- Ай  да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты  наша ненаглядная!  Да
без  тебя бы  нас уже заели эти  мыши!  Да где  ж ты такую серую  раздобыла?
Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!
     Однако Нюрка, выслушав положенные восторги, еще чего-то от меня  хочет.
И дает понять весьма недвусмысленно -- чего  именно. Оказывается, она не  из
хвастовства принесла мне  свою  добычу, она хочет меня  накормить! Как могу,
объясняю ей, что в голодовке не положено  есть  даже  мышей. Поняла? Поняла.
Берет свою жертву в зубы и уносит. Потом оказывается, что она  приволокла ее
в дом и  пыталась  угощать всех по  очереди! Выслушав многократные  вежливые
отказы,  сообразила,  наконец, что голодовка  -- дело серьезное, и деликатно
слопала свою мышь  в сторонке, стараясь, чтоб никто не видел. Поучиться бы у
Нюрки  нашей  Владимировой! Голодовку она,  конечно, не  держит,  откровенно
радуется расправе над Таней и Наташей:
     -- Вот, двумя сволочами в зоне меньше стало!
     Зато так и  крутится вокруг нас  со  своей  едой: уже  и в спальню идет
чавкать там морковкой да  конфетами. Да еще и беседует сама с собой -- какие
мы  дуры,   что  сидим  голодные.   Пока  это  нам  только  в  смех,  но  на
третьи-четвертые сутки мы сделаемся очень чувствительны к запаху  съестного,
и  тогда  Владимирова   начнет  жарить  себе  мясо  с  луком  на  той  самой
электроплитке.
     Откуда  мясо? А это -- первая реакция администрации на нашу  голодовку:
приносят  белый  хлеб,  масло,  мясо, крутые  яйца...  В  общем,  невиданную
роскошь. Наивный расчет:  вдруг да  не  выдержим и соблазнимся? Но мы только
радуемся втихаря:  ага,  не давали  пани Ядвиге  диету? А  теперь  не только
Владимировой, а и ей перепадет!
     Не  тут-то  было!  Пани Ядвига объявляет на  все  это  время  пост:  ни
мясного, ни молочного  (в кои-то  веки это молочное! Мы аж стонем от досады)
-- ничего, кроме хлеба и баланды. А пост -- дело религиозных убеждений, и мы
в это не имеем право соваться со своими уговорами. Ну что с  ней  поделаешь?
Такой человек!
     Дежурнячки, узнав от нас про Нюркины подвиги, начинают подкармливать ее
сами --  они Нюрку любят. А сутки идут: первые,  вторые, третьи... На третьи
сутки уже и голода  не ощущаешь,  только потихоньку слабеешь.  Обычно  между
третьими и четвертыми  сутками  (у  кого  как)  наступает  кризис:  организм
бунтует!  Снова  выделяется  желудочный  сок,  начинается  головокружение  и
тошнота --  в общем, становится совсем худо. По  неопытности пугаешься: если
такое  на четвертые сутки,  то что же  будет на  десятые?  Но потом делается
легче  --   только  кажется,  что   сердце  пробуксовывает,  как  машина  на
непосильном подъеме.  Двигаться надо осторожно,  без резких  движений. Но мы
настроены бодро,  и за  общим  столом  (теперь  на  нем  -- только кружки  с
кипятком) -- звучит все тот же смех, только  потише, голоса садятся. Да и не
хватает в  нашем  доме сейчас сразу двух голосов  -- Наташиного и  Таниного.
Что-то с ними теперь?
     Владимирова  снова активизируется.  Выждав момент, пока  придет Подуст,
она заявляет, что будет теперь дневальной.
     -- У них и сил-то нет убирать!
     Подуст,  разумеется, никак не против.  Нам,  конечно,  только этого  не
хватало!  Почему кандидатура дневальной так важна и для нас, и для Подуст? А
потому, что обязанности и права дневальной предусмотрены лагерными Правилами
Внутреннего  Распорядка.  Дневальная, к  примеру,  должна  подавать  команду
"встать!", когда подходит  кто-то из надзирателей. Подавать команды "подъем"
и   "отбой"  и  в   случае  невыполнения  докладывать   начальству.  Заметив
какие-нибудь нарушения режима -- опять же докладывать. При  входе начальства
рапортовать,  кто работает,  кто болен и  какие  происшествия.  Имеет  право
шарить по тумбочкам и личным вещам -- "проверять опрятность". Получать пайку
на всех  и заведовать медчастью  со всеми  медикаментами  (это  уж специфика
нашей  зоны  -- порядок,  заведенный  администрацией).  Представляете, какие
узаконенные   возможности  для  роли   полудоносчицы,   полунадзирательницы?
Убирать-то  уж  в  последнюю  очередь,  и  не  уборка  интересует  Подуст  и
Владимирову, а вот эти самые  возможности. Какие перспективы власти над нами
рисуются в их  головах! Хлеб  делить -- сейчас-то мы в голодовке, но  потом!
Таблетки раздавать -- или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для
врача кипятить -- или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим  лазить!
Ого! А уж слежка за другими -- так прямая обязанность...
     Наши дневальные,  конечно,  сроду  ничего  такого  не  делали -- просто
игнорировали  все эти  свои  "полномочия".  Их  дело было  -- убирать  дом и
обхаживать медчасть  -- крохотную  комнатку с топчаном  и  белыми чехлами на
стульях. Мы, конечно,  помогали  как могли  --  и  Раечке,  и  потом  Эдите:
добросовестная  работа  дневальной,  пожалуй,   потяжелее   шитья.  Попробуй
поддержать  в чистоте дом  без канализации  и горячей  воды! Хочешь  нагреть
ведро воды -- морочься полчаса  с титаном, который то и дело ломается. Веник
--  и  то  страшный дефицит,  попробуй  добейся,  чтоб  выдали новый  взамен
истертого. А  перестирать  все  занавески да чехлы-полотенца  из медчасти --
вручную, в тазике, экономя хозяйственное мыло! А подтирать то и дело дощатые
полы после каждой  дежурнячки и каждого  офицера?  Ведь вокруг --  глина  да
песок,  дорожки отнюдь  не  асфальтовые,  а ноги  вытирать  приучены  только
двое-трое, остальные так и  топают  -- это ж не их дом, а  барак для  зэков,
чего  церемониться! Нет,  дневальной, работающей для зоны, быть  не сахар. А
вот работающей против зоны -- для такой, как наша "Птичка", очень заманчиво.
     Но --  не выйдет! К этому мы ее не  допустим, хоть бы пришлось продлить
голодовку. Администрация  понимает  это  и  впрямую  настаивать не решается.
Вместо этого приходит  докторица  Вера Александровна и начинает очень мягко:
ее  дело -- не только наше здоровье, но и санитарное состояние вверенного ей
участка. А дневальная  Абрутене -- в  голодовке и забастовке, да если б даже
забастовки  и не было --  все равно она как врач обязана освободить нас всех
от работы. А  как же уборка? Она ведь понимает,  какая это тяжелая  работа в
наших условиях -- одних ведер воды сколько за день надо перетаскать!
     Ага, теперь  ты, голубушка, понимаешь! Просветление нашло... А когда ты
изводила Раечку придирками,  что  занавески  не первой свежести --  где было
твое понимание? А когда, ленясь вымыть  руки  с мылом,  так  и оставляла  на
стиранном Раечкой полотенце следы грязных пальцев? Раечка прямо  плакала над
этими  полотенцами:  изволь  назавтра  снова  отстирать  до  белоснежности и
нагладить!
     Нечего   сказать,   во-время   проснулась   гуманность  у   нашей  Веры
Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу,
значит, дневальной должна быть -- кто?
     -- Ну подумайте сами, женщины!
     Мы  холодно ставим Веру Александровну в  известность,  что дневальной у
нас так и  останется Эдита, а пока она из-за голодовки освобождена от работы
-- будем сами убирать,  все  вместе  и по очереди. Это --  наш дом, и  в нем
будет  чисто,  как всегда.  Мы  и не  собирались  жить в грязи,  так что  ее
санитарные тревоги излишни.
     -- А как же вы, в голодовке?
     -- А это уж наше дело.
     --  Ну,  смотрите,  женщины,  если  санитарное  состояние   зоны  будет
неудовлетворительное -- я должна буду доложить. Мы проверим.
     Это значит -- завтра она  придет придираться: тут паутина, там песок на
крыльце, а  вот тут, за  тумбочкой,  -- пыль.  Пятые сутки  голодовки.  Пани
Ядвига  стирает все  казенные причиндалы. Она рвется  сделать "все-все-все",
лишь  бы  мы лежали  и отдыхали. Но это  уж чересчур --  взвалить на нее всю
возню.  Татьяна  Михайловна  шурует  крыльцо обрывком  старого  мешка.  Галя
вытирает пыль в столовой. Я мою пол в нашей спальне. Залезаю под кровати, за
тумбочки. Когда  начинаю задыхаться -- то есть  каждые три-четыре  минуты --
делаю короткую передышку. Только не садиться, ни в коем случае не  садиться!
Чтобы потом не тратить сил на то, чтоб встать.  Вынести в яму ведро  грязной
воды. Принести  ведро  чистой.  Тикай-тикай,  сердце, ты  -- самое молодое в
нашей зоне,  ничего с  тобой не будет! Вот так,  не спеша, с расстановкой --
уже и до порога добрались? Отлично.
     Владимирова   таскается   за   мной  по  пятам  и  монотонно   угрожает
"прикончить". Но, раз  я поднимаю ведро воды, пожалуй  -- смогу  дать отпор?
Нет, лучше ограничиться угрозами. Входит Подуст. Владимирова кидается к ней.
     -- Начальница,  я за себя не отвечаю. Я-таки сделаю из этих святош кучу
трупов!
     Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить -- так зачем же губить
здоровую инициативу  "осужденной,  вставшей  на путь исправления"?  Одобрить
идею -- это уже все-таки слишком? Она, как-никак -- офицер и  должна следить
за порядком. Нет уж, лучше устраниться -- Владимирова  и так в поощрениях не
нуждается.
     Мы  этот  весь  визг всерьез  не  воспринимаем,  но  после  клятвенного
обещания "Птички" проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и
Татьяна Михайловна стараются  не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы
смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!
     -- Но она же психопатка! Сама не знает,  что у нее в голове, -- говорит
пани  Ядвига,  но уже  не может  сдержать улыбку.  Я рисую  в  ярких красках
картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и  с боевым
кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна
добавляет  колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на
траву. Из цеха  тарахтит  машинка. Что это? Эдита  шьет? Да, сшивает половую
тряпку из единственного  имеющегося материала  -- кроя  для  рукавиц. Старая
совсем изорвалась, а новую  -- где  взять? Галя  пишет письмо мужу -- завтра
придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру -- мордовскую и
пермскую,  да  еще  промежуточную  --  кагебешную.  Получит  ли  это  письмо
политзаключенный Василий  Барац? Догадается  ли,  что его жена в  голодовке?
Галя в своем заявлении написала, правда, не "голодовка",  а "пост" -- по  ее
словам,  пятидесятникам религия  не позволяет голодовки, а  только посты. Но
это все  равно значит  --  до приезда Наташи  Галя будет, как и мы, на одной
воде и молитве.
     Какие мы тут разные собрались! Католичка,  пятидесятница, православные,
неверующая...  Позже  приедет  еще и  баптистка.  Но мы  будем относиться  с
уважением  к вопросам совести друг друга.  И  Бог  не оставит вниманием  наш
крохотный квадратик на мордовской земле.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     --  Руденко,  Великанова,  Ратушинская!  В  больницу!  Мы   должны  вас
изолировать как голодающих...
     Это вваливаются  офицеры с дежурнячками. Это  значит,  они  решили  нас
троих  насильственно  кормить:  заковывать руки в  наручники, разжимать  рот
железом,  кроша зубы, загонять в горло шланг  и заливать два литра какого-то
раствора.  Процедура,  здорово  смахивающая  на изнасилование  --  но  таков
"гуманный советский закон".
     Мне  про  эту процедуру рассказывала Таня Осипова  -- ее  так мордовали
через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда --
и с насильственным  кормлением никто  не  выживает,  если дело длится долго.
Цель другая -- растянуть мучения не на два  месяца, а  на год-полтора.  Если
выдержит --  все равно умрет, если не выдержит -- снимет голодовку, а значит
-- сдастся.  Поэтому  все  организуется не так, чтоб сохранить  силы, а так,
чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок  закачать сразу два литра
-- дикая боль. Мы  вон на  седьмой день с трудом выпиваем  полкружки воды за
раз.  Улегшееся  было   чувство  голода,  едва   что-то   попадает   внутрь,
возобновляется с  новой силой. "Пусть чувствует!" Потому и кормление два-три
раза в неделю. Да еще после этого  держат минут сорок в наручниках, не давая
встать  --  чтоб не  было  рвоты.  Голодающие  мерзнут  даже при  нормальной
температуре -- так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного
теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.
     Теперь,  значит,  все это  предстоит  и нам.  Тут уж ясно, что  это  --
карательная  мера  в чистом  виде:  за  тринадцать суток голодовки никто  не
умирает и так.  Конечно,  у  зэков меньше  жизненной энергии,  чем у обычных
людей. Организм  изможден, и  переход от недоедания к голодовке -- совсем не
то, что от изобильной пищи к лечебному голоданию. Но все же это наша  первая
голодовка,  мы еще  не  дошли  до  той последней  точки,  когда  у тела  нет
естественных запасов даже на день. До этого, не вылезая из карцеров, я дойду
только к зиме 85-го года, и тогда-то за те же тринадцать суток действительно
успею добраться до смертной грани. Засуетятся врачи,  забегают, считая пульс
и уговаривая меня даться хоть  на  капельницы!  Тогда  я  увижу их искренний
испуг: помру, а им отвечать... Я к тому  времени буду уже знаменитость, сама
того не зная. Но они-то будут знать  -- вот и убоятся  скандала. Насиловать,
однако, не  посмеют,  предпочтут уступить.  Будут  они уже ученые и закаются
насильственно кормить кого-то из нашей зоны!
     Пока же они  никаких для себя неприятных  последствий от этой  затеи не
ждут. Запирают нас в маленькую палату в хирургическом отделении и  до завтра
оставляют в покое. Мы совещаемся,  как быть? О  том, чтобы  снять голодовку,
конечно, речь не идет. Отбиться от насильников -- немыслимо, их целая орава,
да еще с наручниками. Но спустить такое над собой издевательство?! Ну же, ну
же -- как отбить у них охоту, раз и навсегда?  Будем мыслить логически. Чего
они больше  всего боятся? Огласки! Так будет им огласка -- и не через месяц,
когда до  друзей на  свободе дойдет информация, а  в тот же  день и час! Все
очень  просто:  мы в центре "больнички", куда свозят женщин из трех лагерей.
Да  еще  хозобслуга, живущая  здесь постоянно. Больничка  переполнена, здесь
уйма народу. Да у  них,  помимо того, связи с мужской уголовной зоной -- она
тут же, через забор. Получается, если мы перед кормлением успеем прокричать,
кого мордуют и за что -- знать это будет не меньше тысячи человек. Многие из
них  освобождаются  вот-вот,  отбыли  срок.  Значит,  повезут информацию  на
свободу. А если еще  прокричать телефон, по которому  сообщить, --  найдутся
такие, что и запомнят, и сообщат. Телефон же Игоря в КГБ и без того известен
-- никакого дополнительного риска. Только надо начать сразу, как "гуманисты"
кинутся -- и как можно  громче!  Имена зэкам запомнить  нетрудно, потому что
вся больничка знает нас поименно и в лицо. Только  громче, и постараться все
успеть,  пока не  заткнут  горло шлангом.  Что одна  не  докричит  -- другая
дополнит. Татьяна Михайловна колеблется:
     --  Как  это я  буду  кричать?  Да я  и  кричать не  умею,  никогда  не
приходилось. И вообще, кричать под пыткой...
     Я убеждаю:
     -- Да не под пыткой  кричать, вы под  этой пыткой разве  только хрипеть
сможете. А до нее, когда уже станет ясно, что  они-таки сейчас это начнут! И
не от боли же визжать, а --  прокричать информацию! Ну, как уходящему поезду
прокричали бы...
     Раечка в дискуссии не участвует -- ей  совсем худо. В  голодовке ей все
время душно; в зоне, чтоб легче  дышалось,  она лежала снаружи на траве. Тут
же мы закупорены наглухо, и кубических метров воздуха явно не хватает. Окно,
разумеется, закрыто  и зарешечено.  Бить стекла?  Только  хуже --  распихают
врозь по маленьким боксикам, там и света нет, и дышать совсем уже нечем: они
без окон. Начинаем хлопотать вокруг Раечки и  к единому решению не приходим.
Впрочем,  против идеи самой по себе Татьяна Михайловна  ничего не имеет, она
только сомневается, что  выйдет  у нее  крик.  Это -- чисто  психологический
барьер.  Кричать интеллигентному человеку неестественно, значит,  надо  себя
заставить. Но всегда ли удается заставить себя, если даже надо?
     Восьмой день голодовки. Мы с утра чувствуем себя неплохо. Ну, слабость,
конечно, но уж не такая, чтоб совсем без сил. Приносят обед, ставят под нос.
Ого-го, чего наготовили! Обычно одного запаха баланды довольно, чтоб  отбить
аппетит, а тут... Ладно, как приносят, так и уносят.
     -- Великанова! Врач вызывает. Хочет вас обследовать.
     Так. Началось. Какой-то грохот,  звон битого стекла...  Это,  как потом
оказалось,  наша  сдержанная  Татьяна Михайловна высадила локтем  стеклянную
дверь,  за что  я ее потом  буду дразнить  "хулиганкой". Крик. Да еще какой!
Видно, в стрессовых ситуациях  мы  способны на такое, чего сами от  себя  не
ожидали  бы. В  этом  мне предстоит  лично  убедиться через несколько минут.
Раечку трясет. У меня тоже сердце рвется (насколько ужаснее  были эти минуты
того момента, когда взялись за меня!). Но стараюсь запомнить, что она успела
крикнуть, что -- нет. За дверью все стихает. Значит, одолели.
     -- Ратушинская!
     Ну, дорогие, сейчас мы с вами позабавимся. Меня несет над полом никогда
еще не  испытанная ярость:  Татьяну Михайловну?! Вы посмели пальцем  тронуть
Татьяну Михайловну... Ну, вы у меня попляшете!
     Шестеро  мужиков в военной форме.  Врач Вера  Александровна Волкова. И,
конечно,   Подуст.  Как  я  ни  взбешена,  но  меня   поражает  и   навсегда
впечатывается  в сетчатку ее  вид. Она  возбуждена необычайно: глаза  горят,
лицо в красных пятнах. Ноздри  дрожат  и  раздуваются --  вся  она в  порыве
дикого, садистского восторга. Никогда я  такого  не видела, только в книжках
про фашистов читала, но и то считала художественной метафорой.
     Вера Александровна:
     --  Ратушинская,  по  инструкции  мы  должны на  седьмой  день  кормить
голодающих. Мы и так уже на день задержали... Может, будете есть сами?
     -- Я не даю своего согласия на кормление. Я голодаю в защиту Лазаревой.
Вы же врач -- как вы подписали ей ШИЗО?
     -- Ратушинская, мы должны заботиться о вашей жизни.
     --  А  о Лазаревой,  значит, вы уже  позаботились?  Заявляю,  что  могу
проголодать тринадцать суток безо всякого вмешательства.  Обследуйте меня --
и убедитесь. Пол я при вас мыла -- вы не протестовали?
     -- Ратушинская, будем кормить!
     Это  уже  Подуст  возжелала  вставить  слово.  И   тут  на  мои   плечи
наваливаются сзади.  Локти и кисти  рук вперед! Чтоб не сразу успели  надеть
наручники!
     -- Больничка, больничка! Запомните все!
     И  я  кричу все: имена,  за что голодовка, кто в ШИЗО, сколько суток  и
кого  насильственно  кормят.  Орава  виснет на  мне,  но я,  видимо,  в  том
состоянии, когда выносят  сейфы из  горящего  здания и  плечом останавливают
автомобиль. Я таскаю их на себе по всей комнате и кричу,  кричу  -- повторяю
все уже по второму разу.
     --    Телефон     четыре-четыре-три-три-девять-пять!    Кие