. Излагаем ситуацию
и просим объяснить -- что это означает? И если недоразумение -- то есть  еще
время исправить. Ответа нет. Ждем день, другой,  неделю... Эдита нервничает:
когда же забастовка? Уговариваем  потерпеть --  пусть официально подтвердят,
что сжульничали. Даже неожиданно свалившийся нам на голову ларек (надо же, в
ноябре  никого  почему-то не  лишили!)  не радует.  Ясно, пошел новый  виток
беззаконий  и, стало  быть,  новая  фаза  войны. Что это не  случайность  --
понятно  по тому,  как  они  тянут  резину.  Но мы  хотим  иметь юридическое
основание,  то самое  постановление  о  лишении. Тем временем  живем  внешне
по-прежнему,  воюем  с  нашими тюремщиками  за  чистоту. Грязь  вокруг стоит
непролазная, осенняя, все дорожки  превратились в липкую кашу. Отчаявшись  в
устных  уговорах, обращаюсь  к  методам  наглядной агитации:  вычерчиваю  на
двойном листке из школьной тетрадки плакат:

        "И друзья, и враги --
        Вытирайте сапоги!"

     Прикрепляю его  ко входной  двери.  Дежурнячки  этот  плакат  методично
срывают и волокут начальству. Я, так же  методично, клею новый -- начальнику
лагеря  тоже  полезно  ознакомиться   с  этой  нехитрой  мыслью.  И  тут  --
топ-топ-топ -- снова грохочут  сапоги  по  коридору.  Дежурнячки  сегодня не
одни,  с  ними  немолодая  большеглазая  женщина,  очень  худая,  с  прямыми
волосами.  Она не в сапогах, а  в  специальных лагерных ботинках  на высокой
шнуровке.  Уродливее и  тяжелее  трудно  что-то  придумать.  В  лагерях  они
называются "что ты -- что ты!" и равно  ненавидятся мужчинами и женщинами. В
сапоги  хоть  грязь не заливается, пока они целые, но сапоги получить вместо
этих идиотских ботинок -- тоже добиться надо!
     Женщина улыбается нам:
     -- Я прочитала ваш плакат и хочу быть в друзьях! Ноги вытерла...
     Мы  все смеемся,  новенькая  нам нравится  с  первого  взгляда.  На  ее
чистенькой зэковской телогрейке  --  нагрудный знак: "Л. Доронина. Отряд No.
2". Успели-таки напялить на  вахте! Несмотря на русскую  фамилию, говорит  с
легким  акцентом,  латышка.  Урожденная   Ласмане,   а  русская  фамилия  --
мужа-геолога, с  которым  она познакомилась в  Сибири. Он умер теперь, а она
жила на пенсии, в небольшом  селе около  Риги. С песиком Шамесом. Его  после
ареста  взяли к себе хорошие люди, а за себя  Лидия Доронина не волнуется --
сидит  в третий раз.  Родилась она  в независимом государстве Латвии  в 1925
году, потом,  когда в Латвию вошли советские войска, впервые познакомилась с
русскими: ехал советский офицер на коне вдоль лесочка, а  тут -- молоденькая
Лида с корзинкой. Спешился и попытался изнасиловать, угрожая пистолетом.  Не
тут-то  было!  Она, крестьянская  дочка, вскочила на  его же коня и --  след
простыл! Вдогонку он ей не стрелял:  то ли ее пожалел, то ли коня.  Коня она
потом,  в  лесу,  отпустила  --  хороший  конь  сам  найдет  хозяина.  Потом
развернулись обычные события, которыми  в любой стране  знаменовался  приход
советской власти.  Но лучше,  чем  я, обо  всем  этом  расскажет  заявление,
написанное самой пани Лидой.

        В Президиум Верховного Совета
        ЗАЯВЛЕНИЕ

     Я  родилась в  1925 году  в самостоятельном государстве --  независимой
Латвии  в  семье религиозных крестьян.  Получила образование согласно духу и
законам моей страны.
     В  годы моей юности последовали  два страшных  события:  массовый вывоз
моего народа в 1941 году, совершенный советской властью, и массовый расстрел
местных  евреев в 1942 году,  совершенный гестаповцами.  Среди  пострадавших
были  мои школьные товарищи, мои близкие знакомые. Я поняла,  что моя родина
стала ареной двух воюющих государств.
     Через полтора года после окончания войны вся  моя семья и я в том числе
была арестована  "за измену Родине "  (ст. 58-1а через п. 1713)  -- как было
сказано в  обвинении, за связь  с "бандитами".  Эти "бандиты"  были знакомые
моего отца, которым он оказал помощь так же, как во  время войны оказывал ее
русским беженцам, военнопленным и другим  людям, попавшим  в  беду, никак не
изменяя при этом своей стране и своему народу. Не изменяла ей  и  я.  Однако
меня судил (и  осудил на пять лет) Военный трибунал Прибалтийского  военного
округа. Суд шел на русском языке, которого я тогда не понимала. После суда я
была насильно вывезена со своей родины на Урал, позже в Воркуту.
     В 1951 году я освободилась больная,  с  кавернами в  легких,  но, ввиду
того,  что была  оставлена в военной  ссылке в  Коми АССР,  на родину смогла
вернуться  только  в 1954  году,  после  смерти Сталина и  последующих этому
событию позитивных перемен в стране. Однако нам с мужем и дочерью было негде
жить. Работая  вдвоем  на  Дальнем  Севере, мы  только  в  1962 году  смогли
заработать достаточно,  чтобы  построить  в Латвии  кооперативную  квартиру.
Наконец моя жизнь казалась устроенной.
     Но в 1970 году меня судили по ст. 183-1 УК  Латв. ССР, появившейся в УК
в  1968 году.  Я была  осуждена Верховным судом  Латв. ССР на  два  года  за
распространение "самиздата  ".  По моему глубокому убеждению, эта  статья не
имеет этической основы,  так как согласно ст. 18-й  Всеобщей декларации прав
человека "каждый человек имеет право на свободу мнений,  совести  и религии;
это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и
свободу искать, получать и распространять информацию и идеи... независимо от
государственных границ ".
     Прожив  два  года среди уголовных  преступников,  я вернулась в  семью,
продолжала  работать,  ухаживала  за  парализованным  мужем  и  престарелыми
родителями (они вдвоем получали от государства десять рублей пенсии).
     В 1977  году в газете "Padomju  jounatne"  поместили  статью  Калная  и
Лициса "Скажи, кто твой друг", где моя семья (отец, брат, его жена и я сама)
были  оклеветаны,  брат -- посмертно. Мое опровержение  не было  напечатано,
клеветники остались безнаказанными.
     В 1983  году  я была в третий раз арестована.  Меня судил Верховный суд
Латв.  ССР  по ст. 65-й УК Латв. ССР  (антисоветская агитация и пропаганда).
Выдвинутые  против  меня  обвинения  не  соответствовали  истине и  не  были
доказаны,  тем  не менее я  была осуждена на пять лет строгого  режима и три
года ссылки. То есть, не зная, за какую вину, я снова  оторвана от родины на
восемь лет. Находясь  в колонии строгого режима, я, пожилая женщина, инвалид
второй группы, не имею особых надежд когда-либо вернуться домой.
     17  января 1984  года  за подписью Силиньша в центральных газетах Латв.
ССР второй  раз  была напечатана клеветническая статья, где  упоминалось мое
имя. В ней изображено, будто у меня за границей есть "хозяева", на которых я
работаю.  Считаю  необходимым  заявить,  что   я  чувствую   себя  свободным
человеком, даже в заключении,  и никаких  "хозяев" не имею. Всю жизнь я была
лояльна  по  отношению  к советской  власти.  Работала,  воспитывала дочь  и
внуков, платила налоги,  соблюдала законы. За  льготами не тянулась и, кроме
заработной платы, от государства ничего не получала, поэтому  не считаю себя
ничем ему обязанной.
     Будучи верующей  и стараясь следовать  этическим  принципам религиозной
морали, я, оказывается, сама того не желая, подрываю советский строй.
     Никогда раньше мне не приходила в голову мысль покинуть родину, но,  не
имея  возможности  защищаться от клеветы, не имея возможности жить  на своей
родине, не  имея прав,  оговоренных  в  ст.  18-й Всеобщей  декларации  прав
человека  и в  ст. 19-й Международного  пакта  о гражданских  и политических
правах, я ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТ СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНСТВА.
     Прошу советское правительство разрешить  мне  выехать в Швецию к  семье
моего  покойного  брата -- его  жене Ласмане  Валентине Карловне и трем  его
дочерям.  Не думаю,  что советская власть для  своего  укрепления непременно
нуждается в том, чтобы я умерла в Мордовии, а не в Швеции.
        6 марта 1984 г. Лидия ДОРОНИНА

     Дважды  отсидев  в  уголовной  зоне,  она  не  считала  нагрудный  знак
объектом,  против которого стоит  бороться  --  есть  вещи и похуже. Вон при
Сталине -- все с номерами ходили! Были  бунты,  да  не  из-за этого. Так что
нагрудный знак она пока будет носить, а  если почувствует, что ей это мешает
-- успеет от  него отказаться. Мы, конечно, не настаиваем -- на то и свобода
совести. Ознакомили ее с нашей позицией (она изложена в заявлении -- так что
просто дали ей прочесть), а там -- пусть решает сама.
     Разумеется, Подуст в восторге. Вьется в нашем молчаливом доме:
     --  Женщины, вот Доронина среди вас -- старшая и, видимо, умнее. Вы все
будете ездить в ШИЗО и лишаться свиданий, а она -- не будет!
     Мы, естественно, молчим, а пани Лида очень вежливо и спокойно:
     -- Тем, что вы  меня противопоставляете  моим соузницам,  вы побуждаете
меня сорвать нагрудный  знак. Поэтому лучше прекратите. Я его пока не сниму,
но если при мне хоть кого-то за него накажут -- сорву и выброшу в печку.
     Сорвет его  она с себя позже, именно в этой ситуации. И напишет об этом
соответствующее заявление. С пани Лидой лучше не шутить такими вещами -- она
бесконечно добра и почти бесконечно уступчива, но есть и предел, до которого
ее не  следует  доводить. Уяснив себе остальные проблемы зоны, она  излагает
свою  позицию  в  отношении  надвигающейся  забастовки:  работать она  и  не
намеревалась. Хватит с государства, что  оно теперь получает ее тридцать два
рубля  пенсии!  У нее трудовой стаж  давно закончен,  и  довольно. По поводу
Подуст она пока в бойкоте участия не примет:
     -- Я раньше должна убедиться сама, что она за человек. Не сомневайтесь,
что  я  вам верю, но  мне будет спокойнее, если я услышу от нее такое своими
ушами. Вдруг это еще не потерянная душа?
     Подуст быстренько притихает: видно,  по работе  конфликт со  всей зоной
пошел ей  не  на  пользу  и положение ее сейчас  шаткое.  Сесть пани Лиде на
голову она уже не пытается --  первого отпора было достаточно. Пани Лида для
нее сейчас -- как соломинка для утопающего, она боится нарваться на бойкот и
с ее стороны. Поэтому предпочитает не приставать ни к кому.
     Владимирова притихла уже давно: ей тяжело дается одиночество среди нас.
Утратила вкус к угрозам, и вместо этого  твердит, что ночью повесится. Мы не
очень-то верим:  кто угрожает самоубийством, тот менее всего к нему склонен.
Но что ей  приходится плохо -- это видно. Даже оставила свои выбрыки,  и тем
заметнее, что она действительно в лучшем случае -- нервнобольная, а в худшем
--  страдает тяжелыми нарушениями психики. Ее истерики, хоть и не направлены
теперь против нас, повторяются безо всяких внешних причин. В таком состоянии
она  порой кидается с бранью  на дежурнячек,  порой преспокойно  лезет через
проволочные ограждения и  забор, перерубает  лопатой  кабель  сигнализации и
перебирается на территорию больнички. Мы даже пугаемся за нее: ведь любой из
нас, полезь мы за  колючую  проволоку, пришили бы попытку  побега! Но  -- не
Владимировой.  Через  часа  три  ее,  умиротворенную и осоловелую,  приводит
обратно Подуст под локоток и укладывает в  постель. Укол ей вкатили, что ли?
Теперь,  утратившая свою агрессивность и  глубоко несчастная, она вызывает в
нас все больше жалости.
     А календарь отсчитывает день за днем. Зона ждет, что же будет дальше, и
так мы доживаем до 14 ноября.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     -- Владимирова и Лазарева, на этап!
     ШИЗО?  Но почему  тогда -- Владимирова? Она --  человек административно
ненаказуемый -- что бы ни вытворяла, ее даже  ларька не лишат...  Дежурнячки
успокаивают нас:
     -- Не в ШИЗО, не в ШИЗО! В Саранск на перевоспитание.
     Это  значит -- в  изолятор КГБ,  сидеть в  камере,  а тебя периодически
будут вызывать  на беседу мордовские  гебисты. Кстати, совершенно незаконно.
Из лагеря в следственный изолятор человека могут перевести только в качестве
обвиняемого  или  свидетеля по  новому  делу.  Но  когда это КГБ  считался с
законами? Владимирова  собирает вещички,  а  Наташа лежит в  постели. У  нее
температура  и  опять  что-то  с  животом.  Ехать   в  таком  состоянии  она
отказывается.  Приходят  врачи,  офицер  Шишокин и  Подуст. Подуст и Шишокин
твердят, что  Наташа симулянтка, врачи дважды перемеривают ей температуру --
ничего не поделаешь, есть! На этап ее не  берут, но не берут и в больницу. А
без обследования  -- как лечить? Пани Лида сама по профессии медсестра, и ей
много  не надо, чтобы  поставить  диагноз -- язвенный  колит.  Но кто станет
слушать заключенную? И Наташа до поры до времени остается в зоне.
     На  следующий  день, наконец, приходит Павлов -- долгожданный начальник
лагеря.  Тут-то мы  к нему  и подступаем:  что такое  случилось  с  Эдитиным
свиданием?  Он раньше мычит  да  мнется, потом начинает угрожать: мол убудет
наказывать за то, что заступаемся друг за друга. Потом, наконец, выдает:
     -- Свидания Абрутене лишена законно!
     -- А за что?
     -- Не знаю я, за что, -- но законно!
     Так, все ясно. Вот  и пришла пора начинать забастовку. Пишем заявление,
и машинки в зоне  затихают. Все,  кроме  одной  --  пани Лида,  оказывается,
первоклассная  портниха, еще  в ссылке  этим  зарабатывала на жизнь. Варежки
она,  конечно же,  не  шьет,  но  всерьез  берется  за  наше обмундирование.
Строчки, кармашки, стеганые кокетки... Мы, жалкие дилетанты, только ахаем. К
ней начинают бегать  дежурнячки: сшей им форменную юбку  да обузь шинель, да
парадное платье скомбинируй... Пани Лида никому не отказывает, а  они тайком
таскают ей то конфеты, то сахар и печенье.  А наша портниха счастлива: денег
на ларек ей пока из дому не  прислали, и она переживала, что не может внести
свою лепту в общий котел. Мы только смеялись: что за счеты между своими?
     -- Да не счеты! Просто вы все такие заморенные! -- говорила пани Лида и
меняла тему.
     Теперь торжественно выплывают на стол конфеты, и мы пируем.
     -- По скольку съедим?
     -- По две! -- непреклонно отвечает наша "цербер" -- Таня Осипова. На ее
обязанности лежит  равномерное распределение  продуктов:  чтоб и  на сегодня
что-нибудь  было, и  через  месяц.  Она  выдает  золушкам  на неделю  чайную
заварку, добычу из ларька, подсолнечное масло -- растягивай как знаешь. А то
в твое дежурство все  съедим  --  что потом? Остальное --  в чемодан,  и  со
времени приезда Владимировой чемодан этот закрывается на ключ.
     Две конфеты за  раз  -- это, конечно,  щедро, слов нет.  Но мы начинаем
требовать  добавки: шуточная война зоны  со  "скупым  цербером" --  одна  из
любимых наших игр.
     -- Что такое две конфеты? Бог троицу любит!
     -- А эта  склочница Ратушинская, пока не напишет десять строчек, вообще
больше  конфет  не получит! -- мгновенно реагирует  Таня. Это еще одна игра.
Таня под любыми предлогами  вымогает у  меня  стихотворные строчки, и всегда
получается так, что я ей должна то десять строк, то двенадцать. Сводится это
к моим стихотворным  дразнилкам:  я  описываю  ямбами и  хореями  немыслимые
похождения Татьяны Осиповой и читаю под  хохот всей зоны. Тане эти дразнилки
очень нравятся. Она называет их "пасквилями" и бережно хранит. Периодические
обыски заметают в архивы КГБ произведения типа:

        За что пою
        Сию Змею?
        За добродетель
        За свою
        Пошто вотще
        Страдаю я,
        Без должной мзды
        Ея Поя?

     Ладно, я  готова написать десять  строчек, только чтобы немедленно всем
-- по конфете добавки!
     -- Двенадцать! -- упирается Таня.
     -- Десять!
     -- Четырнадцать, за вымогательство!
     -- Это кто же из нас вымогатель?
     -- Шестнадцать!
     Понимая, что дело плохо, меняю тактику: пишу чин-чином заявление:

        Церберу -- от Малой зоны. ГОНИ КОНФЕТУ!

     Наши, хохоча, подписывают -- и Таня выполняет "волю народа", ворча, что
мне это меньше чем в тридцать строк не обойдется. Она, впрочем, и сама рада:
подбить ее на добавку  нетрудно,  но  надо  же соблюдать  правила  игры! Мне
приятно мстительно сообщить  читателю, что своей манеры наседать  на бедного
поэта Таня не  оставила по  сей  день. Когда они с  Ваней приезжали к  нам в
Чикаго  --  она  немедленно,  прицепившись  к  чему-то,  стребовала  с  меня
очередные семь строчек под  дружный  смех наших мужей. Шутки шутками, а этой
нехитрой игрой она старалась  поддерживать  меня  в профессиональной  форме.
Вдохновение -- само собой, но когда его не было -- мне все равно приходилось
рифмовать эти  самые  "пасквили". Таня  понимала, как  трудно быть  поэтом в
полной изоляции от литературы  и среды -- и не давала мне спуску! Ни дня без
строчки -- выполнением  этого очень  и  очень нелегкого принципа  в лагере я
обязана ей.
     Но  не  все   нам  есть  конфеты  да  забавляться.  Приходит,  наконец,
объяснение -- за  что  же все-таки  Эдиту  лишили свидания.  Оказывается, за
невыход  на работу 20-23  августа! Дежурнячки, мол, заходили  в  зону  и  не
застали ее за машинкой...  Помилуйте, да  это же  4-7 дни нашей голодовки  в
защиту Наташи! Да нам после этой голодовки дали еще по два дня освобождения!
     Да причем здесь машинка! Эдиту ведь оформили на работу дневальной, а не
швеей!  Да 23  августа  докторица Волкова при нас  утверждала, что  здоровье
Эдиты  -- в  угрожающем состоянии; мы же ее по уговорам  врача отстранили от
голодовки на седьмой день.
     Начинаем  распутывать этот  клубок  лжи. Волкова, разумеется, ничего не
помнит. Заместитель  начальника участка по политвоспитательной работе (каков
титул!) Шалин  заявляет, что Абрутене вообще не  работала.  Припираем его  к
стенке -- а  зарплатная ведомость?! Там  --  заработок  Эдиты за сентябрь --
октябрь. Помявшись, он выдает новую  версию: нашей зоне ставка дневальной не
положена  и потому  упразднена. С  какого  числа? Оказывается, с  15 ноября.
Хорошо, сейчас мы все равно бастуем, но в августе-то она была?
     И опять  Шалин мнется и мучительно краснеет. Со временем, продвигаясь в
офицерских чинах, он эту  способность краснеть  будет постепенно утрачивать.
Пишем пространные заявления в прокуратуру РСФСР: разберитесь! Они тут совсем
заврались!  Никто, конечно, разбираться не склонен, против КГБ не попрешь. А
мы пока бастуем.
     -- Лазарева, на этап! В Саранск!
     Приходит ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Мы к нему:
     -- Она больна! Врача!
     -- Собирайтесь, собирайтесь!  Вас осмотрит врач на  вахте, и  если есть
температура -- вас, конечно, никуда не повезут!
     Кроме температуры они никаких симптомов болезни вообще не  признают. Но
во  врача на  вахте  мы как-то  слабо верим  и настаиваем:  пусть идет сюда,
нечего  больную из постели  вытаскивать! Приходит  Волкова,  измеряет.  Есть
температура!  Ну,  теперь-то оставят  в покое? Как  бы не так. Входит  целая
бригада  мужиков: майор Пазизин,  полковник Шлепанов, несколько прапорщиков,
майор Шалин --  не тот, что пока краснеет в капитанских чинах, а другой. Тут
много однофамильцев.
     -- Не пойдете сами -- силой потащим!
     Мы пока не верим, что так-таки  больную из постели потащат.  На  всякий
случай мы с Таней становимся между ними и кроватью Наташи и беремся за руки.
Тут на нас кидаются, скручивают нам руки и выволакивают в столовую. А Наташу
в одной блузке и трусиках берут "за  руки-за ноги" и  вытаскивают  на мороз!
Волокут по снежку, потом  кидают в  телегу. Хлопают ворота. Наташа  кричит и
зовет на  помощь. Майор  Шалин  бьет ее  сапогом!  И еще!  И еще!  На Наташу
наваливаются, и  кто ее дальше бил -- она не знает -- теряет сознание. Потом
возвращаются в зону --  взять Наташину телогрейку.  Ого, как налетает на них
обычно тихая Раечка! Она стоит перед ними клокоча, как маленькая наседка.
     -- Как вы посмели?! Больную, раздетую -- на мороз! Бога не боитесь!
     И кидает им  в морды Наташин ободранный ватник. Так  привозят Наташу  в
Саранск; последним ударом сапога