ым в живот пить нельзя. Потом  он  просит,  чтобы
его укрыли. Его знобит, - он потерял много крови.
   Вестовой  приносит  приказ:  продолжать  отступление.  Пока  не  найдем
носилок, мы тащим Веслинга на плащ-палатке,  продев  в  нее  ружье,  чтобы
удобнее  было  ухватиться.  Ощупью,  осторожно  ступаем  друг  за  другом.
Светает. В кустах - серебро тумана. Мы покидаем зону боя.  Все  как  будто
кончено,  но  вдруг,  тихо  жужжа,  нас  настигает  снаряд  и  с   треском
взрывается. Людвиг Брайер молча засучивает рукав. Он ранен в  руку.  Вайль
накладывает ему повязку. Мы отступаем. Отступаем.


   Воздух мягок, как вино. Это не ноябрь, это март. Небо бледно-голубое  и
ясное. В придорожных лужах отражается солнце. Мы идем по тополевой  аллее.
Деревья окаймляют шоссе, высокие и почти не тронутые.  Только  кое-где  не
хватает одного-двух. Местность эта оставалась в  тылу,  и  оттого  не  так
опустошена, как те многие километры, которые мы  отдавали  день  за  днем,
метр за метром. Лучи солнца  падают  на  бурую  плащ-палатку,  и  пока  мы
движемся по желтеющим аллеям, над ней все  время  реют  листья;  некоторые
попадают внутрь.
   В полевом лазарете все переполнено. Много раненых  лежит  под  открытым
небом. Веслинга тоже приходится пока что оставить во дворе.
   Группа раненных в руку, белея  повязками,  формируется  для  эвакуации.
Лазарет свертывают. Врач носится по двору и осматривает  вновь  прибывших.
Солдата, у которого безжизненно  болтается  нога,  вывернутая  в  коленном
суставе, он  велит  немедленно  внести  в  операционную.  Веслинга  только
перевязывают и оставляют во дворе.
   Он очнулся от забытья и смотрит вслед врачу:
   - Почему он уходит?
   - Сейчас вернется, - говорю я.
   - Но ведь меня должны внести в помещение, мне нужно немедленно  сделать
операцию... - Он вдруг приходит в страшное волнение и  начинает  ощупывать
свои бинты. - Это сейчас же надо зашить.
   Мы стараемся его успокоить.  От  страха  он  весь  позеленел,  покрылся
холодным потом:
   - Адольф, беги вдогонку, верни его...
   Бетке секунду колеблется. Но Веслинг не спускает с него глаз, и  Адольф
не может ослушаться, хотя и знает, что это  бесполезно.  Я  вижу,  как  он
разговаривает с врачом. Веслинг тянется за ним взглядом; страшно смотреть,
как он пытается повернуть голову.
   Бетке возвращается так, чтобы Веслинг его  не  видел,  качает  головой,
показывает на пальцах - один, и беззвучно шевелит губами:
   - Один час.
   Мы делаем бодрые лица. Но кто  обманет  умирающего  крестьянина!  Когда
Бетке говорит Веслингу, что его будут оперировать позже, рана, мол, должна
раньше затянуться, - ему уже все ясно. Он молчит, затем еле слышно хрипит:
   - Да... вам хорошо... вы все целы и невредимы... вернетесь  домой...  А
я... четыре года - и вдруг такое... четыре года - и такое...
   - Тебя сейчас возьмут в операционную, Генрих, - утешает его Бетке.
   Веслинг машет рукой:
   - Брось...
   С этой минуты он почти не говорит больше. И даже не просит,  чтобы  его
внесли в помещение, -  хочет  остаться  на  воле.  Лазарет  расположен  на
пригорке. Отсюда далеко видна аллея, по которой мы поднимались. Она вся  в
багрянце и золоте. Земля здесь какая-то затихшая, мягкая, будто укрытая от
опасности, виднеются даже пашни - маленькие темные  квадратики  под  самым
лазаретом. Когда ветер относит  запахи  крови  и  гноя,  вдыхаешь  терпкий
аромат полей. Голубеют дали, и все кажется  на  редкость  мирным,  -  ведь
фронт отсюда не виден. Фронт - справа.
   Веслинг затих. Он  оглядывает  все  внимательным  взором.  В  глазах  -
сосредоточенность и ясность. Веслинг - крестьянин:  природа  ему  ближе  и
понятнее, чем нам. Он знает, что пришла пора уйти, и не  хочет  терять  ни
одного мгновения. Он смотрит, смотрит... С каждой минутой он бледнеет  все
сильнее. Наконец шевелится и шепчет:
   - Эрнст...
   Я наклоняюсь к его губам.
   - Достань мои вещи... - говорит он.
   - Успеется, Генрих.
   - Нет, нет. Давай...
   Я раскладываю перед ним его вещи. Потертый  клеенчатый  бумажник,  нож,
часы, деньги - все это  давно  знакомо  нам.  Одиноко  лежит  в  бумажнике
фотография жены.
   - Покажи, - говорит он.
   Я вынимаю фотографию и держу ее так, чтобы он мог видеть. Ясное смуглое
лицо. Веслинг долго смотрит. Помолчав, шепчет:
   - И уж больше ничего этого не будет... - Губы его  дрожат.  Он  отводит
глаза.
   - Возьми с собой, - шепчет он. Я не знаю, что он имеет в  виду,  но  не
хочу расспрашивать и кладу фотографию в карман. - Отдай  это  ей...  -  Он
смотрит на остальные вещи. Я киваю. - И  скажи...  -  Он  глядит  на  меня
каким-то  особенным,  широко  открытым  взором,  что-то  бормочет,  качает
головой и стонет. Я судорожно стараюсь еще хоть что-нибудь уловить, но  он
только  хрипит,  вытягивается,  дышит  тяжелей  и  реже,   с   перерывами,
задыхается, потом еще раз вздыхает глубоко и  полно,  и  вдруг  глаза  его
точно слепнут. Он мертв.


   На следующее утро мы в последний раз лежим на передовой. Стрельбы почти
не слышно. Война кончилась. Через час  нам  сниматься.  Сюда  нам  никогда
больше не придется вернуться. Если мы уйдем, мы уйдем навсегда.
   Мы разрушаем все, что еще можно разрушить.  Жалкие  остатки.  Несколько
окопов. Затем приходит приказ об отходе.
   Странный миг. Мы стоим друг подле друга и смотрим вдаль.  Легкие  клубы
тумана стелются по земле. Ясно видны линии воронок и окопов.  Правда,  это
только последние линии, запасные позиции, но все же и это - зона огня. Как
часто шли мы вот этим подземным ходом  на  передовые,  и  как  часто  лишь
немногие возвращались обратно. Перед  нами  серый,  унылый  пейзаж,  вдали
остатки рощицы, несколько пней,  развалины  деревни,  среди  них  каким-то
образом уцелевшая каменная стена.
   - Да, - задумчиво говорит Бетке, - четыре года просидели здесь...
   - Да, да, черт возьми! - подхватывает Козоле. - И вот  так  просто  все
кончено.
   - Эх, ребята! - Вилли Хомайер прислонился к насыпи. - Странно все  это,
а?
   Мы не в силах отвести глаза. Ферма, остатки леса, холмы, эти линии там,
на горизонте, - все это  было  страшным  миром  и  мучительной  жизнью.  А
теперь, как только мы повернемся и пойдем, они попросту останутся позади и
с каждым нашим шагом будут все больше и больше  погружаться  в  небытие  и
через час сгинут, словно никогда и не были. Кто поймет это?
   Вот мы стоим здесь; нам бы смеяться  и  реветь  от  радости,  а  у  нас
какое-то нудное ощущение в животе: точно веника наелся, и вот-вот вырвет.
   Слова наши бессвязны. Людвиг Брайер устало прислонился к краю  окопа  и
поднимает руку, будто перед ним человек, которому  он  хочет  помахать  на
прощание.
   Появляется Хеель:
   - Расстаться не можете, а? Да, теперь-то начинается самая мерзость.
   Леддерхозе удивленно смотрит на него:
   - Почему мерзость, когда мир?
   - Вот именно, это и есть мерзость, - говорит Хеель  и  идет  дальше;  у
него такое лицо, словно он только что похоронил мать.
   - Ему "Pour le merite"  ["За  заслуги"  (франц.),  прусский  орден]  не
хватает", - говорит Леддерхозе.
   - Да заткнись ты, - обрывает его Альберт Троске.
   - Ну, пошли! - говорит Бетке, но сам не трогается с места.
   - Кой-кого оставили здесь, - говорит Людвиг.
   - Да, немало народу... Брандт, Мюллер, Кат, Хайе, Боймер, Бертинк...
   - Зандкуль, Майндерс, оба Тербрюгена - Гуго и Бернгард...
   - Будет вам...
   Много наших лежит здесь, но до сих пор мы  этого  так  не  чувствовали.
Ведь мы были вместе: они в засыпанных, мы  в  открытых  ямах,  разделенные
лишь несколькими горстями земли. Они только несколько опередили нас, ибо с
каждым днем их становилось больше, а нас меньше, и порой мы уже не  знали,
не находимся ли и мы в их числе. Но иногда снарядами их снова поднимало  к
нам;  высоко  взлетали  распадающиеся   кости,   остатки   обмундирования,
истлевшие, мокрые, уже землистые головы, ураганным огнем  возвращенные  из
подземных окопов на поле брани. Нам это вовсе  не  казалось  страшным:  мы
были как бы неотделимы от них. Но теперь мы возвращаемся обратно в  жизнь,
а они остаются здесь.
   Людвиг, потерявший на этом  участке  двоюродного  брата,  сморкается  в
руку, поворачивается и идет. Мы медленно следуем за ним. Еще несколько раз
останавливаемся и оглядываемся. Снова и снова прирастаем к месту  и  вдруг
чувствуем, что  вот  это,  этот  ад  кромешный,  этот  искромсанный  кусок
траншейной земли, проник нам в самое нутро, что он - будь  он  проклят!  -
он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли не мил нам, каким вздором  это  ни
звучит, мил, как  мучительная,  страшная  родина,  с  которой  мы  связаны
навеки.
   Мы отмахиваемся от нелепой  мысли,  но  то  ли  это  погубленные  годы,
оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимые
страдания, всосанные этой землей, - но  до  мозга  костей  въелась  в  нас
тоска, хоть зареви в голос...
   Мы трогаемся в путь.




        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


   Дороги бегут через леса и поля, селенья лежат  в  серой  мгле,  деревья
шумят, и листья падают, падают.
   А по дорогам, шаг за шагом, в вылинявших грязных шинелях тянутся  серые
колонны. Под стальными шлемами обросшие щетиной испитые лица; они изнурены
голодом и невзгодами, источены, иссушены до костей и несут на себе  печать
ужаса, отваги и смерти. Молча идут колонны; так, без лишних слов,  не  раз
шагали они по многим дорогам, сидели во  многих  теплушках,  горбились  во
многих окопах, лежали во многих воронках; так идут они теперь  и  по  этой
дороге, дороге на родину,  дороге  к  миру.  Без  лишних  слов.  Бородатые
старики и хрупкие юнцы, едва достигшие двадцати лет, товарищи - без всяких
различий. Рядом с ними  -  младшие  офицеры,  полудети,  не  раз,  однако,
водившие их в ночные бои и атаки. А позади - армия мертвецов. Так идут они
вперед, шаг за шагом, больные,  полузаморенные  голодом,  без  снаряжения,
поредевшими  рядами,  и  в  глазах  у  них   непостижимое:   спаслись   от
преисподней... Путь ведет обратно - в жизнь.



        1

   Рота наша продвигается медленно: мы устали и, кроме того, ведем с собой
раненых. Поэтому мы мало-помалу  отстаем.  Местность  холмистая,  и  когда
дорога поднимается в  гору,  нам  видны  с  одной  стороны  остатки  наших
отходящих войск, с другой - густые, бесконечные ряды, следующие  за  нами.
Это американцы. Широкой рекой движутся меж деревьями  их  колонны,  и  над
ними зыбью пробегает беспокойное поблескиванье оружия. А  вокруг  -  тихие
поля, и деревья в осеннем  уборе  спокойно  и  безучастно  поднимают  свои
верхушки над стремительным потоком.
   Ночь  мы  провели  в  небольшой  деревне.  За  домами,  в  которых  нас
расквартировали, течет ручей, обсаженный ивами. Вдоль ручья  вьется  узкая
тропинка. Поодиночке, гуськом, растянувшись длинной лентой, тянемся мы  по
ее изгибам. Козоле - впереди. Рядом с ним  бежит,  обнюхивая  его  хлебный
мешок, Волк, любимец нашей роты.
   Вдруг, на перекрестке, там, где тропинка вливается в  шоссе,  Фердинанд
бросается назад:
   - Внимание!
   Вмиг ружья наготове, и мы рассыпаемся в разные стороны. Козоле, готовый
открыть огонь,  залег  в  придорожной  канаве.  Юпп  и  Троске,  озираясь,
притаились за кустом, Вилли Хомайер стремительно срывает  с  пояса  ручные
гранаты, и даже наши раненые приготовились к бою.
   По шоссе, болтая и смеясь, идут американцы. Это догнал нас их передовой
отряд.
   Адольф Бетке  единственный  остался  на  ногах.  Он  спокойно  покидает
укрытие и выходит  на  дорогу.  Козоле  поднимается.  Все  остальные  тоже
опомнились, смущенно и неловко оправляют на себе пояса и ремни винтовок, -
ведь уже несколько дней, как война кончилась.
   Увидев  нас,  американцы   в   изумлении   останавливаются.   Разговоры
обрываются. Американские  солдаты  медленно  приближаются.  Мы  пятимся  к
какому-то сараю, чтобы иметь прикрытый тыл, и выжидаем.  Раненых  берем  в
середину.
   С минуту  длится  молчание,  затем  от  группы  американцев  отделяется
долговязый парень и машет нам:
   - Алло, камрад!
   Адольф Бетке тоже поднимает руку:
   - Алло!
   Напряжение спадает. Американцы подходят вплотную. Еще мгновение, и  они
окружают нас. До сих пор мы видели их вблизи лишь пленными или мертвыми.
   Странный миг. Молча смотрим мы на американцев.  Они  стоят  полукругом,
все как один рослые, крепкие; сразу видно,  что  еды  у  них  всегда  было
вдоволь. Все молоды - никто из них по  возрасту  даже  не  приближается  к
Адольфу Бетке или Фердинанду Козоле, а они ведь у нас еще далеко не  самые
старшие. Но нет среди них и  таких  юных,  как  Альберт  Троске  или  Карл
Брегер, а они ведь у нас еще не самые молодые.
   На американцах новое обмундирование, ботинки их из непромокаемой кожи и
пригнаны по ноге, оружие хорошего качества, ранцы полны боевых припасов. У
всех свежий, бодрый вид.
   По сравнению с ними мы настоящая банда разбойников. Наше обмундирование
выцвело от многолетней грязи, от дождей Арденн, от известняка Шампани,  от
болот Фландрии; шинели искромсаны осколками снарядов и  шрапнелью,  зашиты
неуклюжими стежками, стали заскорузлыми от глины, а нередко и от  засохшей
крови; сапоги расшлепаны, оружие давно отслужило свой век, боевые  припасы
на исходе.  Все  мы  одинаково  замызганы,  одинаково  одичали,  одинаково
изнурены. Паровым катком прошла по нас война.


   Подтягиваются все новые и новые части. Кругом полно любопытных.
   Мы все еще стоим в углу, сгрудившись вокруг наших раненых, - не потому,
что боимся, а потому, что мы  нераздельны.  Американцы  подталкивают  друг
друга, показывая на наши старые, изношенные вещи. Один из  них  предлагает
Брайеру кусок белого хлеба, но тот не берет, хотя в глазах у него голод.
   Вдруг кто-то, подавив возглас, показывает  на  повязки  наших  раненых.
Повязки из гофрированной  бумаги,  скрепленные  бечевкой.  Это  привлекает
всеобщее  внимание.  Американцы  отходят  и  шепчутся  между   собой.   Их
добродушные лица выражают сочувствие, - они видят, что у  нас  даже  марли
нет.
   Американец, окликнувший нас первым, кладет руку на плечо Бетке.
   - Немцы хорош солдат, молодец солдат, - говорит он.
   Его товарищи рьяно поддакивают.
   Мы не отвечаем, - мы не в силах теперь ответить. Последние недели  были
особенно тяжелыми. Нас снова и снова бросали в огонь, и мы напрасно теряли
людей, но мы ни о чем не спрашивали, мы шли в бой, как во все эти годы,  и
от нашей роты в двести человек осталось только тридцать два. Вышли  мы  из
боев все также ни о чем не раздумывая и ничего не чувствуя, кроме  одного:
мы выполнили все, что было на нас возложено.
   Но  теперь,  под  сочувственными  взглядами  американцев,  мы  начинаем
понимать, до чего все это было под  конец  бессмысленно.  Вид  бесконечных
прекрасно  вооруженных  колонн  показывает  нам,   как   безнадежно   было
сопротивляться такому превосходству в людях и в технике.
   Прикусив губы, мы смотрим друг на друга. Бетке сбрасывает с плеча  руку
американца, Козоле смотрит прямо перед собой, Людвиг Брайер  выпрямляется;
мы крепче сжимаем винтовки, мускулы наши  напрягаются,  взгляд  становится
тверже, и глаз мы не опускаем, мы смотрим на дорогу, по которой пришли,  и
лица у нас от волнения замыкаются, и нас обжигает  мысль  о  том,  что  мы
совершили, о том, чего натерпелись, о том, что осталось позади.
   Мы не знаем, что с  нами  происходит,  но  если  бы  сейчас  кто-нибудь
обронил хотя бы одно резкое слово, оно, - хотели бы мы  того  или  нет,  -
рвануло бы нас с места, мы бросились бы  вперед  и  жестоко,  не  переводя
дыхания, безумно, с отчаянием в душе, бились бы...  Вопреки  всему,  снова
бились бы...


   Коренастый сержант с  разгоряченным  лицом  протискивается  к  нам.  Он
забрасывает Козоле, который стоит к  нему  ближе  всех,  ворохом  немецких
слов. Фердинанд вздрагивает, до того это неожиданно.
   - Да ведь он говорит по-нашему, - удивленно обращается он  к  Бетке,  -
как это тебе нравится?
   Американец говорит даже лучше и глаже, чем Козоле. Он рассказывает, что
до войны жил в Дрездене и там у него было много друзей.
   - В Дрездене? - переспрашивает Козоле, все более и более  изумляясь.  -
Да ведь и я там прожил два года...
   Сержант улыбается, как будто ему это  льстит.  Он  называет  улицу,  на
которой жил.
   - Ну, меньше, чем в пяти минутах ходу от меня, -  взволнованно  говорит
Фердинанд. - И мы ни разу не встретились! Вы,  может  быть,  знаете  вдову
Поль на Иоганисштрассе? Такая толстая брюнетка. Моя квартирная хозяйка.
   Ее, правда, сержант не знает, но зато он знаком с советником  Цандером,
которого  Козоле  в  свою  очередь  не  может  вспомнить.  Но  оба  дружно
вспоминают Эльбу и  дворец,  и  сияющими  глазами,  как  старые  приятели,
смотрят друг на друга, Фердинанд хлопает сержанта по плечу:
   - Ну и парень, болтает по-немецки,  как  заправский  немец,  да  еще  в
Дрездене жил! Послушай-ка, зачем же мы с тобой воевали?
   Сержант смеется и тоже не знает, зачем воевали.  Он  вытаскивает  пачку
сигарет и протягивает их Козоле. Козоле так и набрасывается, - за  хорошую
сигарету все мы готовы душу отдать. Наши сигареты,  в  лучшем  случае,  из
буковых листьев и сена. Обычно же, как утверждает Валентин Лагер, мы курим
водоросли с сушеным конским навозом, а Валентин в этом разбирается.
   Козоле с наслаждением выдыхает дым.  Мы  жадно  шмыгаем  носами.  Лагер
бледнеет. Ноздри его трепещут.
   - Одну затяжечку! - слезно молит он Фердинанда. Но не успевает он взять
сигарету  у  Козоле,  как  один  из  американцев  протягивает  ему   пачку
"Виргинии". Валентин недоверчиво смотрит на него, берет  табак  и  нюхает.
Лицо у него светлеет. Нехотя возвращает он пачку.  Но  американец  отводит
его руку и показывает на фуражку Валентина с кокардой. Фуражка  торчит  из
его походного мешка.
   Валентин не понимает.
   - Он хочет сменять табак на кокарду, - поясняет сержант из Дрездена.
   Лагер  в  полном  недоумении.  Как?  Первосортный  табак  променять  на
жестяную кокарду? С ума спятил человек, не иначе. Валентин не расстался бы
с пачкой, хотя бы в обмен на нее его тут же произвели в унтера или даже  в
лейтенанты. Он тотчас же протягивает американцу не только  кокарду,  но  и
фуражку, и дрожащими руками жадно набивает первую трубку.
   Теперь, наконец, нам ясно: американцы хотят меняться. Сразу видно,  что
они воюют недавно. Они собирают всякие сувениры: погоны, кокарды,  пряжки,
ордена, пуговицы военного образца. А мы взамен  этих  пустяков  запасаемся
мылом, сигаретами, шоколадом и консервами. За нашу собаку  они  предлагают
нам, кроме вещей, еще и пригоршню монет, но тут нас ничем не соблазнишь, -
с Волком мы ни за что не расстанемся.
   И раненым нашим повезло. Одному американцу, у которого  столько  золота
во рту, что пасть его блестит, как целый  завод  медных  изделий,  страшно
хочется  получить  пропитанные  кровью  лоскутки  повязок:  вернувшись  на
родину, он сможет доказать, что наши повязки  на  самом  деле  из  бумаги.
Взамен  он  предлагает  отличный  кекс  и  -  что  важнее  всего  -   кучу
перевязочного материала. Чрезвычайно довольный, он  бережно  укладывает  в
бумажник грязные клочки, в особенности обрывки от повязки Людвига Брайера.
Как же! Ведь это кровь лейтенанта! На лоскуте Людвиг должен  был  написать
карандашом название местности, имя, номер войсковой части; пусть в Америке
всякий видит, что дело тут без обмана. Людвиг сначала противился, но Вайль
его уговорил: в перевязочных материалах мы терпим горькую нужду.  А  кроме
того, для Брайера с его дизентерией кекс - настоящее спасение.
   Но самый выигрышный ход делает Артур Леддерхозе. Он приволок  на  место
обмена ящик с "железными крестами",  найденный  им  в  какой-то  покинутой
полевой канцелярии. Американец, такой же помятый, как Леддерхозе, с  таким
же лимонно-желтым лицом, как у того, хочет заполучить ве