молчать.  Бросьте
ваши громкие фразы. Они для нас больше не годятся. Не годятся  они  и  для
наших павших товарищей. Мы видели, как они умирали. Воспоминание  об  этом
так свежо, что нам невыносимо  слушать,  когда  о  них  говорят  так,  как
делаете вы. Они умерли за нечто большее, чем за подобные речи.
   В зале - глубокая тишина. Директор судорожно сжимает руки.
   - Но послушайте, Брайер, - тихо говорит он, - да ведь я...  Да  ведь  я
совсем не то имел в виду...
   Людвиг молчит.
   Подождав, директор продолжает:
   - Так скажите же сами, чего вы хотите.
   Мы смотрам друг на друга. Чего мы хотим? Если бы это можно было сказать
в двух словах! Сильные, но  неясные  чувства  клокочут  в  нас...  Но  как
передать их словами?
   Эти слова еще не родились в нас. Они, может быть, придут потом.


   Зал молчит. Но вот вперед протискивается Вестерхольт и вырастает  перед
директором.
   - Давайте говорить о деле, - предлагает он, - это теперь для нас  самое
важное. Интересно знать, как вы себе представляете нашу дальнейшую судьбу?
Нас здесь семьдесят человек  солдат,  которые  вынуждены  снова  сесть  на
школьную скамью. Наперед заявляю вам: мы почти все ваши науки  перезабыли,
а надолго здесь засиживаться у нас нет ни малейшей охоты.
   Директор несколько успокаивается. Он говорит, что пока на этот счет нет
никаких  указаний  свыше.  Поэтому,  пожалуй,  каждому  придется  временно
вернуться в тот класс, который он покинул, уходя на фронт.  Позднее  будет
видно, что удастся в этом направлении предпринять.
   Голоса гудят, кое-где раздается смех.
   - Да ведь вы сами, конечно, не думаете, - раздраженно говорит Вилли,  -
что мы сядем за парты рядом с детьми, которые не были солдатами,  и  будем
умненько поднимать руки, спрашивая у господина учителя разрешения ответить
на вопрос. Мы друг с другом не расстанемся.
   Только теперь мы видим по-настоящему, как все это  смешно.  Годами  нас
заставляли стрелять, колоть  и  убивать,  а  тут  вдруг  возникает  важный
вопрос: из какого класса мы пошли на войну - из шестого или седьмого. Одни
из нас умели решать уравнения с  двумя  неизвестными,  другие  -  всего  с
одним. А теперь это должно решить нашу судьбу.
   Директор  обещает   похлопотать,   чтобы   добиться   для   фронтовиков
специальных курсов.
   - Ждать нам некогда, - коротко объявляет  Альберт  Троске.  -  Мы  сами
возьмемся за это дело.
   Директор ни словом не возражает; молча идет он к двери.
   Учителя следуют за ним. Мы тоже расходимся.  Но  прежде,  чем  покинуть
зал, Вилли, которому не по нраву,  что  вся  эта  история  прошла  слишком
гладко, берет с кафедры оба цветочных горшка и швыряет их об пол.
   - Никогда не мог терпеть этих овощей, - мрачно заявляет он.
   Лавровый венок он нахлобучивает Вестерхольту на голову:
   - На, свари себе суп!


   Дымят  сигары  и  трубки.   Мы,   семинаристы,   собрались   вместе   с
гимназистами-фронтовиками на совещание. Нас свыше ста солдат, восемнадцать
лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров.
   Альвин Вестерхольт принес с собой старый школьный устав  и  читает  его
вслух. Чтение подвигается медленно: каждый раздел сопровождается  хохотом.
Мы никак не можем себе представить, что вот этому мы когда-то подчинялись.
   - Кто-кто, Альвин, а ты бы лучше вел себя потише, - говорит Вилли. - Ты
скомпрометировал своего классного наставника больше всех. Подумать только:
значится   в   списках    убитых,    удостаивается    трогательной    речи
расчувствовавшегося директора, тот чествует его  как  героя  и  примерного
ученика, и после этого у Альвина еще хватает наглости  вернуться  целым  и
невредимым! Старик здорово влип с тобой.  Ему  придется  взять  назад  все
похвалы, которые он расточал тебе как покойнику.  Ведь  по  алгебре  и  по
сочинению ты несомненно так же слаб, как и раньше.
   Вестерхольт невозмутимо продолжает чтение устава:
   - Параграф восемнадцатый: "Все воспитанники данного учебного  заведения
обязаны зимой с половины седьмого, летом -  с  семи  находиться  дома.  На
пребывание вне дома (посещение гостей или другие обстоятельства) требуется
предварительное разрешение. Пребывание воспитанников с означенного часа на
дому   проверяется   еженедельно   контрольными    посещениями    классных
наставников".
   Лайпольд переворачивается со смеху вместе со стулом и грохается на пол.
Даже Людвиг изменяет своей постоянной задумчивости и хохочет. Об  этом  мы
совершенно забыли. Действительно: после семи  вечера  мы  не  имели  права
выходить на улицу и педели ходили по домам проверять, готовим ли мы уроки.
   - Жаль, что я на фронте об этом не  вспомнил,  -  ухмыляется  Вилли.  -
Ровно в семь я кончал бы воевать отправлялся бы домой зубрить стихи.
   У Радемахера в горле клокочет, он всхлипывает и весь дрожит. Стеклянный
глаз выпадает у него из орбиты, черный лоскут на лице вздрагивает.
   - Что с ним? - спрашиваю я.
   - Он смеется, а ему это очень вредно, даже опасно, - говорит  Вальдорф,
наклоняясь к Радемахеру. - Пауль представил  себе,  как  директор  садится
вечером в аэроплан и через подзорную трубу смотрит, готовим ли мы уроки.


   Мы выбираем советы учащихся. Наши педагоги, может быть, еще и  пригодны
на то, чтобы вдолбить нам в головы кое-какие знания, необходимые для сдачи
экзаменов, но управлять собой мы им не позволим. От нас, семинаристов,  мы
выбираем в совет Людвига Брайера, Гельмута Райнерсмана и Альберта  Троске;
от гимназистов - Георга Рахе и Карла Брегера. Вслед за  тем  надо  выбрать
трех  представителей  для  поездки  -  завтра  же  -  в  учебный  округ  и
министерство  образования.  Их   задача   -   провести   наши   требования
относительно  срока  обучения  и  экзаменов.  Едут  Вилли,  Вестерхольт  и
Альберт. Людвиг ехать не может, - он еще не вполне оправился от болезни.
   Всех  троих  мы  снабжаем  воинскими  удостоверениями   и   бесплатными
проездными билетами. Их у нас в запасе целые пачки. Достаточно среди нас и
офицеров и солдатских депутатов, чтобы подписать эти бумажки.
   Гельмут Райнерсман ставит все на деловую  ногу.  Он  уговаривает  Вилли
повесить в шкаф добытую им в каптерке  новую  куртку  и  надеть  старую  -
заплатанную и продырявленную пулями. Вилли поражен:
   - Зачем?
   - На канцелярских крыс такая штука действует лучше, чем тысяча доводов,
- объясняет Гельмут.
   Вилли недоволен: он очень гордится своей новой  курткой  и  рассчитывал
щегольнуть ею в столичных кафе.
   - Если я в разговоре с чиновником министерства бацну кулаком по  столу,
это подействует не хуже, уверяю тебя, - пытается отстоять себя Вилли.
   Но Гельмута нелегко переубедить.
   - Нельзя, Вилли, одним махом крушить все, - говорит он. - Нам эти  люди
теперь нужны, что поделаешь? Если ты в заплатанной куртке ударишь  кулаком
по столу, ты добьешься большего, чем если ты это сделаешь в новой,  таковы
уж эти господа, поверь мне.
   Вилли подчиняется. Гельмут  поворачивается  к  Альвину  Вестерхольту  и
оглядывает его. Фигура  Альвина  кажется  ему  недостаточно  внушительной.
Поэтому он нацепляет ему на грудь орден Людвига Брайера.
   - Так ты больше подействуешь на тайных советников, - говорит Гельмут.
   Альберт в этом не нуждается. У него на  груди  и  без  того  достаточно
бренчит. Теперь все трое снаряжены как следует. Гельмут  обозревает  плоды
своих стараний.
   - Блестяще! - говорит он. -  А  теперь  -  в  поход!  И  покажите  этим
откормленным свиньям, что значит настоящий рубака.
   - Да уж положись на нас, - отвечает Вилли. Он  успокоился  и  чувствует
себя в своей тарелке.


   Дымят сигары и трубки. Желания и мысли бурлят ключом. Кто знает, во что
все это выльется. Сотня молодых солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать
фельдфебелей и унтер-офицеров собрались здесь и  хотят  снова  вступить  в
жизнь. Каждый  из  них  сумеет  с  наименьшими  потерями  провести  сквозь
артиллерийский огонь по трудной местности роту солдат; каждый из  них,  ни
минуты не колеблясь, предпринял бы все, что следует, если бы ночью  в  его
окопе  раздался  рев:  "Идут!";   каждый   из   них   закален   несчетными
немилосердными днями; каждый из них - настоящий солдат, не больше  того  и
не меньше.
   Но для мирной обстановки? Годимся ли мы для нее? Пригодны ли мы  вообще
на что-нибудь иное, кроме солдатчины?




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


        1

   Я иду с вокзала, - приехал  навестить  Адольфа  Бетке.  Дом  его  узнаю
сразу: на фронте Адольф достаточно часто и подробно описывал его.
   Сад с фруктовыми деревьями. Яблоки еще не все собраны. Много их лежит в
траве под деревьями. На площадке перед домом огромный  каштан.  Земля  под
ним густо усеяна ржаво-бурыми листьями; целые  вороха  их  и  на  каменном
столе  и  на  скамье.  Среди  них  мерцает  розовато-белая   изнанка   уже
расколовшейся, колючей,  как  ежик,  кожуры  плодов  и  коричневый  глянец
выпавших из нее каштанов. Я поднимаю  несколько  каштанов  и  рассматриваю
лакированную,  в  прожилках,  как  красное  дерево,  скорлупу  со  светлым
пятнышком у основания. Подумать  только,  что  все  это  существует,  -  я
оглядываюсь вокруг, - эта пестрядь на деревьях, и окутанные голубой дымкой
леса, а не изуродованные снарядами обгорелые  пни,  и  веющий  над  полями
ветер  без  порохового  дыма  и  без  вони  газов,  и  вспаханная,   жирно
поблескивающая, крепко пахнущая земля, и лошади, запряженные в плуги, а за
ними, без винтовок, вернувшиеся на  родину  пахари,  пахари  в  солдатских
шинелях...
   Солнце за рощей, спрятавшись  в  тучу,  мечет  оттуда  пучки  лучистого
серебра, высоко в небе реют яркие бумажные змеи,  запущенные  ребятишками,
легкие дышат прохладой, вбирая и выдыхая ее, нет больше ни орудий, ни мин,
нет ранцев, стесняющих грудь, нет ремня,  туго  опоясывающего  живот,  нет
больше ноющего ощущения в затылке от постоянного настороженного ожидания и
вечного  ползания,  этой  ежесекундно  висящей  над  тобой   необходимости
припасть к земле и  лежать  неподвижно,  нет  ужаса  и  смерти,  -  я  иду
свободно, выпрямившись во весь рост, вольно расправив  плечи,  и  со  всей
остротой ощущаю: я здесь, я иду навестить своего товарища Адольфа.


   Дверь полуоткрыта. Направо -  кухня.  Стучусь.  Никто  не  откликается.
Громко говорю: "Здравствуйте". Никакого ответа. Прохожу дальше и  открываю
еще одну  дверь.  У  стола  одиноко  сидит  человек.  Он  подымает  глаза.
Потрепанная солдатская куртка, одичалый взгляд. - Бетке.
   - Адольф! - кричу я  обрадованно.  -  Ты  ничего  не  слышал,  что  ли?
Вздремнул, небось?
   Не меняя положения, он протягивает руку.
   - Хорошо сделал, Эрнст, что приехал, - грустно отзывается он.
   - Стряслось что-нибудь, Адольф? - с тревогой спрашиваю я.
   - Да так, Эрнст, пустяки...
   Я подсаживаюсь к нему:
   - Послушай, что с тобой?
   Он отмахивается:
   - Да ладно, Эрнст, оставь... Но это хорошо, что  ты  вздумал  навестить
меня. - Он встает. - А то просто с ума сходишь, все один да один...
   Я осматриваюсь. Жены его нигде не видно.
   Помолчав, Адольф повторяет:
   - Хорошо, что ты приехал.
   Порывшись в шкафу, он достает водку и  сигареты.  Мы  пьем  из  толстых
стопок с розовым узором на донышке. В окно виден  сад  и  аллея  фруктовых
деревьев. Ветрено. Хлопает калитка. В углу тикают  травленные  под  темное
дерево стоячие часы с гирями.
   - За твое здоровье, Адольф!
   - Будь здоров, Эрнст!
   Кошка крадется по комнате. Она прыгает на швейную машину и мурлычет. Мы
молчим. Но вот Адольф начинает говорить:
   - Они все время приходят - мои родители и тесть  с  тещей,  и  говорят,
говорят, но я не понимаю их, а они не понимают меня. Словно нас  подменили
всех. - Он подпирает голову рукой.  -  Когда  мы  с  тобой  разговариваем,
Эрнст, ты меня понимаешь, я - тебя,  а  между  ними  и  мною  будто  стена
какая-то...
   И тут я узнаю все, что произошло.


   Бетке подходит к своему дому. На спине ранец, в руках мешок  с  ценными
продуктами - кофе, шоколад, есть даже отрез шелка на платье.
   Он хочет войти как можно тише, чтобы устроить жене сюрприз,  но  собака
лает, как бешеная, и едва не опрокидывает конуру; тут уж  он  не  в  силах
сдержать себя, он  мчится  по  аллее  между  яблонями.  Его  аллейка,  его
деревья, его дом, его  жена...  Сердце  колотится,  как  кузнечный  молот,
колотится в самом горле, дверь настежь, глубокий вздох. Наконец-то!
   Мария!..
   Он видит ее, он одним взглядом охватил ее всю, радость захлестывает его
- полумрак, родной кров, тиканье часов, старое глубокое кресло, жена... Он
хочет броситься к ней. Но она отступает на шаг, уставившись на  него,  как
на привидение.
   Он ничего не может понять.
   - Ты что, испугалась? - спрашивает он, смеясь.
   - Да... - робко отвечает она.
   - Да что ты, Мария, - успокаивает он ее,  дрожа  от  волнения.  Теперь,
когда он наконец дома, его всего трясет. Ведь так давно он не был здесь.
   - Я не знала, что ты  скоро  приедешь,  Адольф,  -  говорит  жена.  Она
прислонилась к шкафу и смотрит на мужа широко раскрытыми глазами. Какой-то
холодок змейкой вползает в него и на миг сжимает сердце.
   - Разве ты мне не рада, Мария? - беспомощно спрашивает он.
   - Как же, Адольф, конечно, рада...
   - Что-нибудь случилось? -  продолжает  он  расспрашивать,  все  еще  не
выпуская из рук вещей.
   Она не отвечает и начинает плакать. Она опустила голову на стол,  -  уж
лучше пусть он сразу все узнает, ведь люди все равно  расскажут:  она  тут
сошлась с одним, она сама не знает, как это вышло,  она  вовсе  не  хотела
этого и все время думала только об Адольфе, а теперь пусть он хоть убивает
ее, ей все равно...
   Адольф стоит и стоит и вдруг чувствует, что ранец у  него  все  еще  на
спине. Он  отстегивает  его,  вытаскивает  вещи.  Он  весь  дрожит  и  все
повторяет про себя: "Не может этого быть, не может быть!" -  и  продолжает
разбирать вещи, только бы что-нибудь делать; шелк шелестит у него в руках,
он протягивает ей: "Вот я... привез тебе..." - и все повторяет  про  себя:
"Нет,  нет,  не  может  этого  быть,  не  может  быть!.."  Он   беспомощно
протягивает ей пунцовый шелк, и до сознания его еще ничего не дошло.
   А она все плачет и слышать ничего не хочет. Он  садится  в  раздумье  и
внезапно ощущает острый голод. На столе лежат яблоки из  его  собственного
сада, чудесный ранет; он берет их и ест, - он должен что-нибудь делать.  И
вдруг руки у него опускаются: он понял... Неистовая ярость вскипает в нем,
ему хочется что-нибудь разнести вдребезги, он выбегает из дому  на  поиски
обидчика.


   Адольф не находит его. Идет в пивную. Его  встречают  радушно.  Но  все
будто на иголках, в глаза не смотрят, в разговорах осторожны, - значит все
знают. Правда, он делает вид, будто ничего не случилось, но кому  это  под
силу? Он пьет что-то и уже собирается уходить, как вдруг  его  спрашивают:
"А домой ты заходил?" Он выходит из пивной, и его провожает  молчание.  Он
рыщет по всей деревне. Становится поздно. Вот он опять  у  своей  калитки.
Что ему делать? Он входит. Горит лампа, на столе кофе, на плите сковородка
с жареным картофелем. Сердце у него сжимается: как хорошо  было  бы,  будь
все как следует. Даже белая скатерть на столе. А теперь  от  этого  только
еще тяжелей.
   Жена сидит у стола и больше не плачет. Когда он садится,  она  наливает
ему кофе и приносит картофель и колбасу. Но для себя тарелки не ставит.
   Он смотрит на нее. Она похудела и побледнела.  И  опять  острая  горечь
безнадежности переворачивает всю его душу. Он ни о  чем  не  хочет  больше
знать, он хочет уйти, запереться, лечь на кровать и превратиться в камень.
Кофе дымится, он отодвигает его, отодвигает  и  сковородку  с  картофелем.
Жена пугается. Она знает, что произойдет.
   Адольф продолжает сидеть, - встать он не в состоянии,  качнув  головой,
он только произносит:
   - Уходи, Мария.
   Не говоря ни слова, она накидывает на себя платок, еще раз подвигает  к
нему сковородку и робко просит: "Ты хоть поешь, Адольф!" - и  уходит.  Она
идет, идет,  как  всегда,  тихой  поступью,  бесшумно.  Стукнула  калитка,
тявкнула собака, за окнами воет ветер. Бетке остается один.
   А потом наступает ночь.


   Несколько  дней  такого  одиночества  в  своем  собственном  доме   для
человека, вернувшегося из окопов, - это тяжкое испытание.
   Адольф пытается найти своего обидчика, он хочет изувечить  его,  избить
до полусмерти. Но тот,  почуяв  опасность,  своевременно  скрылся.  Адольф
подкарауливает его, ищет повсюду, но не  может  напасть  на  след,  и  это
вконец изводит его.
   Приходят тесть и теща и уговаривают:  жена,  мол,  давно  образумилась,
четыре года одиночества тоже ведь  не  безделица,  виноват  во  всем  этот
человек, во время войны еще и не такие вещи бывали...
   - Что тут станешь делать, Эрнст? - Бетке поднимает глаза.
   - Будь оно трижды неладно! Дерьмо! - говорю я.
   - И для этого, Эрнст, мы возвращались домой...
   Я наливаю, мы пьем. У Адольфа вышли  все  сигары,  и  так  как  ему  не
хочется идти  за  ними  в  пивную,  отправляюсь  туда  я.  Адольф  заядлый
курильщик, и с сигарами ему будет легче. Поэтому я сразу беру  целый  ящик
"Лесной тишины"; это толстые коричневые обрубки, вполне отвечающие  своему
названию: они из чистого, без  всякой  примеси,  букового  листа.  Но  это
лучше, чем ничего.
   Когда я возвращаюсь, у Адольфа кто-то сидит. Я сразу  догадываюсь,  что
это его жена. Она держится прямо, а  плечи  у  нее  покатые.  Есть  что-то
трогательное в затылке женщины, что-то детское, и, верно,  никогда  нельзя
на женщину всерьез рассердиться. Толстухи с жирным затылком, конечно, не в
счет.
   Я снимаю фуражку и здороваюсь. Женщина  не  отвечает.  Я  ставлю  перед
Адольфом сигары, но он не притрагивается к  ним.  Часы  тикают.  За  окном
кружатся листья каштана; изредка одинокий листок прошуршит о стекло, ветер
приплюснет его, и тогда кажется, что эти  пять  зеленых  зубцов  на  одном
стебельке грозят в окно, как растопыренные пальцы хватающей руки - темной,
мертвой руки осени.
   Наконец Адольф шевелится и говорит незнакомым мне голосом:
   - Ну, иди, Мария.
   Она послушно, как школьница, встает и, глядя прямо перед собой, уходит.
Мягкая линия затылка, узкие плечи - и как только все это могло случиться?
   - Вот так она приходит каждый день и сидит здесь, молчит, ждет  чего-то
и все смотрит на меня, - с глубокой горечью говорит Адольф.
   Мне жаль его, но теперь уже не только его, но и женщину.
   - Поедем в город, Адольф, какой смысл тебе торчать здесь?  -  предлагаю
я.
   Он отказывается. На дворе залаяла собака. Стукнула калитка.  Это  Мария
ушла к своим родителям.
   - Она хочет вернуться к тебе, Адольф?
   Он кивает. Я больше ни о чем не расспрашиваю. С бедой своей  он  должен
сам справиться.
   - Поедем же, Адольф, - стараюсь я уговорить его.
   - Как-нибудь в другой раз, Эрнст...
   - Ты хоть закури! - Я придвигаю к  нему  ящик  и  жду,  пока  он  берет
сигару. Затем протягиваю ему на прощание руку:
   - Я скоро опять приеду к тебе, Адольф.
   Он провожает меня до калитки. Отойдя немного, я оглядываюсь. Он все еще
стоит у забора, а за ним  сгустился  вечерний  сумрак,  как  тогда,  когда
Адольф сошел с поезда и ушел от нас. Лучше бы он остался с нами! А  теперь
он один и несчастен, и мы не в силах  помочь  ему,  как  бы  мы  этого  ни
хотели. Эх, на фронте куда проще было: жив - значит, все хорошо.



        2

   Я лежу на диване, вытянув ноги, положив голову на валик и закрыв глаза.
В дреме мысли мои  странно  путаются.  Сознание  расплывается,  -  это  не
бодрствование, но еще и не сон, и как тень пробегает в  голове  усталость.
За ней смутно колышется отдаленный гул канонады, тихий посвист снарядов, а
вот и металлический гул гонга, возвещающий газовую атаку. Но прежде, чем я
успеваю нащупать противогаз, тьма бесшумно отодвигается.  Теплое,  светлое
чувство о