этом доме или у нее  на  кухне?  И  если  между  двумя
близкими людьми доходит до того, что они должны обязательно  о  чем-нибудь
разговаривать, то, сколько бы они ни говорили, они никогда ни до  чего  не
договорятся. Говорить хорошо, когда за словами счастье, когда слова льются
легко и свободно. А когда человек несчастлив, могут ли  помочь  ему  такие
неверные, ненадежные вещи, как слова? От них только тяжелее.
   Адольф следит за каждым движением жены и  представляет  себе  другую  -
молодую, веселую женщину, которая жила в его воспоминаниях и которую он не
может забыть. В нем вспыхивает досада, и он раздраженно бросает ей:
   - Верно, все о нем думаешь, а?
   И оттого, что она смотрит на него широко открытыми глазами и он сознает
свою несправедливость, он сверлит все глубже:
   - Должно быть, так и есть. Ты ведь  раньше  такой  не  была!  Зачем  ты
вернулась ко мне? Могла у него остаться!
   Каждое слово ему самому причиняет страдание, но" кого это остановит! Он
продолжает говорить, и женщина, забившись в  угол  возле  крана,  куда  не
достигает свет, плачет и плачет, как заблудившееся дитя. Ах, все мы  дети,
заблудившиеся, глупые дети, и ночь всегда подстерегает наш дом.
   Ему становится невмоготу, он  уходит  и  бесцельно  бродит  по  улицам,
останавливается, ничего не видя, у витрин  магазинов  и  бежит  туда,  где
светло. Звенят трамваи, проносятся автомобили, прохожие толкают его,  и  в
желтом свете фонарей стоят проститутки. Вихляя здоровенными  бедрами,  они
смеются и задирают друг дружку.
   - Ты веселая? - спрашивает он и идет с  ними,  довольный  уж  тем,  что
слышит и видит что-то такое, что может отвлечь его от самого себя.
   Потом он снова слоняется без цели, домой идти не хочет, и вместе с  тем
домой его  тянет.  Он  переходит  из  пивной  в  пивную  и  напивается  до
бесчувствия.
   В таком состоянии я встретил его, и он все мне рассказал. Я  смотрю  на
него: он сидит  в  каком-то  оцепенении,  глаза  мутные,  слова  он  точно
выдавливает из себя и все время пьет. Я смотрю на  Адольфа  Бетке,  самого
находчивого, самого стойкого солдата,  самого  верного  товарища,  который
многим помог и многих спас. Мне он был  защитой  и  утешением,  матерью  и
братом, там, на фронте,  когда  вспыхивали  световые  ракеты  и  нервы  не
выдерживали атак и смерти. Бок о бок спали мы с ним в сырых окопах,  и  он
укутывал меня, когда я заболевал; он все умел, он всегда знал,  как  выйти
из беды, а здесь запутался в колючей проволоке и  раздирает  себе  лицо  и
руки, и глаза у него уже помутнели...
   - Эх, брат Эрнст, - говорит он голосом, полным безнадежности,  -  лучше
бы нам не возвращаться с фронта, там, по крайней мере, мы были вместе...
   Я не отвечаю, я смотрю на свой рукав, на замытые бурые пятна. Это кровь
Макса Вайля, убитого по приказу Хееля. Вот к чему мы пришли. Снова  война,
но товарищества уже больше нет.



        4

   Тьяден празднует свою свадьбу с колбасным заведением. Торговля  конским
мясом  разрослась,  стала  золотым  дном,  и  по  мере   того,   как   она
разрасталась, росла склонность Тьядена к Марихен.
   Утром жених с невестой в черной  лакированной  карете,  обитой  изнутри
белым шелком, отправляются в мэрию и в церковь; карета, конечно, запряжена
четверкой, как  оно  и  подобает  дельцу,  нажившемуся  на  конском  мясе.
Свидетелями приглашены Вилли  и  Козоле.  Вилли  для  сего  торжественного
случая купил себе пару белых, чистобумажных, перчаток. Стоило это  немалых
усилий. Карлу пришлось достать для него с полдюжины ордеров,  и,  несмотря
на это, поиски перчаток продолжались целых два дня, - ни в одном  магазине
не оказалось нужного размера. Но, надо сказать, труды  даром  не  пропали.
Белые, как известка, мешки, которые Вилли наконец раздобыл, в значительной
мере оживляют его заново выкрашенный фрак. Тьяден также во фраке,  Марихен
в подвенечном платье со шлейфом и в миртовом веночке.
   Перед самым отбытием в мэрию происходит заминка. Козоле, увидев Тьядена
во фраке, начинает хохотать так, что с  ним  делаются  колики.  Стоит  ему
поглядеть в ту сторону, где оттопыренные уши Тьядена светятся над  высоким
крахмальным воротничком, как  он,  не  успев  прийти  в  себя  от  первого
приступа, снова разражается хохотом. Дело плохо: он ведь и в церкви  может
так прыснуть, что испортит всю процедуру. Поэтому в самый последний момент
мне приходится заменить Козоле.
   Колбасное заведение торжественно убрано. У входа - цветы  в  горшках  и
молодые березки; даже на дверях помещения, где производят  убой,  гирлянды
из еловых веток; Вилли, под громкое одобрение  окружающих,  прикрепляет  к
ним щит с надписью: "Добро пожаловать!"
   Само собой разумеется, к столу не подается ни кусочка конины. На блюдах
дымится  первосортная  свинина,  а  посреди  стола  стоит  огромное  блюдо
телячьего жаркого, нарезанного ломтиками.
   После жаркого Тьяден снимает фрак и воротничок.  Это  дает  возможность
Козоле энергичней приняться за дело, ибо до сих пор он  не  мог  повернуть
головы, боясь подавиться от смеха. Мы следуем  примеру  Тьядена,  и  сразу
становится уютнее.
   После  обеда  тесть  Тьядена  зачитывает  документ,  в   котором   зять
объявляется совладельцем мясной. Мы поздравляем  Тьядена;  Вилли  в  белых
перчатках  торжественно  подносит  наш  свадебный  дар:  медный  поднос  и
двенадцать граненых рюмок. В качестве приложения  к  сервизу  три  бутылки
коньяка из запасов Карла.
   Вечером ненадолго появляется Людвиг. По настойчивой просьбе Тьядена  он
надел военную форму - Тьяден хочет показать своим, что в числе его  друзей
имеется настоящий лейтенант. Но Людвиг очень скоро уходит. Мы. же сидим до
тех пор, пока на столе ничего не остается, кроме костей и пустых бутылок.


   Когда мы, наконец, выходим на улицу, бьет полночь.  Альберт  предлагает
еще зайти в кафе Грегера.
   - Там уже давно все заперто, - говорит Вилли.
   - Можно пройти со двора, - настаивает Альберт. -  Карл  знает  там  все
ходы и выходы.
   Ни  у  кого  из  нас  нет  особенного  желания  идти.  Но  Альберт  так
уговаривает, что мы уступаем. Меня удивляет Альберт, - обычно  его  всегда
первого тянет домой.
   С улицы кажется, что у Грегера темно и тихо, однако, войдя со двора, мы
попадаем  в  самый  разгар  ресторанной  жизни.  Грегеровский  ресторан  -
излюбленное место встречи спекулянтов; здесь каждый день кутеж до утра.
   Часть помещения отведена  под  маленькие  ложи,  занавешенные  красными
плюшевыми портьерами.  Большая  часть  портьер  задернута.  Из-за  портьер
доносятся взвизгивание и смех. Вилли ухмыляется во весь рот:
   - Грегеровские персональные бордельчики!
   Мы занимаем столик в глубине ресторана. Все переполнено.  Справа  столы
проституток. Где процветают делишки, там цветет и  радость  жизни.  Значит
двенадцать женщин, которые сидят здесь за  столиками,  -  это  не  так  уж
много. Впрочем, у них есть и  конкурентки.  Карл  указывает  нам  на  фрау
Никель, пышную черноволосую особу. Муж ее - мелкий спекулянт, и без нее он
пропал бы с голоду. Ее помощь выражается в том, что она часок-другой ведет
с его клиентами предварительные переговоры у себя  дома,  без  посторонних
свидетелей.
   У всех столиков -  возбужденное  движение,  перешептывание,  шушуканье,
сутолока. Мужчин в английских костюмах и новых шляпах  зазывают  в  уголок
людишки в куртках без воротничков и  галстуков,  из  карманов  таинственно
вытаскиваются пакетики  с  образцами  товаров,  все  это  осматривается  и
ощупывается,  отвергается  и  снова  предлагается,  на  столах  появляются
записные  книжки,  карандаши  приходят  в  движение,  время   от   времени
кто-нибудь бросается к телефону или на  улицу,  и  кругом  так  и  жужжит:
вагоны, килограммы, масло, сельди, сало, ампулы, доллары, гульдены,  акции
и цифры, цифры, цифры...
   Около нас с особой горячностью ведутся дебаты о каком-то  вагоне  угля.
Но Карл пренебрежительно машет рукой.
   - Все это, - говорит он, -  дутые  дела.  Один  где-то  что-то  слышал,
другой  передает   услышанное   еще   кому-то,   третий   заинтересовывает
четвертого, все суетятся и напускают на себя важность, но за такой  суетой
почти всегда - пустое место. Вся эта публика -  лишь  посредники,  которым
хочется  урвать  немного  комиссионных.  Настоящий  же  король  спекуляции
действует через одного, самое большее - через  двух  человек,  хорошо  ему
известных. Вон тот толстяк, который сидит  против  нас,  закупил  вчера  в
Польше два вагона яиц. Сейчас они будто бы отправлены  в  Голландию,  а  в
дороге получат новый адрес, прибудут сюда как свежие голландские  яйца,  и
он продаст их втридорога. Те  вон,  что  сидят  впереди  нас,  -  торговцы
кокаином. Зарабатывают колоссальные деньги. Слева - Дидерихс.  Он  торгует
только салом. Тоже выгодно.
   - Из-за этих скотов нам приходится животы подтягивать, - ворчит Вилли.
   - Что с ними, что без них - один черт, - возражает Карл. -  На  прошлой
неделе с государственного склада продали десять бочек испорченного  масла,
- прогоркло от долгого стояния. То же самое и с хлебом. Бартшер недавно за
безделицу купил несколько вагонов казенного зерна; в  развалившемся  сарае
оно отсырело и проросло грибком.
   - Как фамилия, ты сказал? - спрашивает Альберт.
   - Бартшер. Юлиус Бартшер.
   - Часто он здесь бывает? - интересуется Альберт.
   - Кажется, довольно часто, - говорит Карл. - А на что он  тебе?  Хочешь
дела завязать с ним?
   Альберт отрицательно качает головой.
   - А денег у него много?
   - Куры не клюют, - с оттенком почтительности отзывается Карл.
   - Глядите, вон Артур! - смеясь восклицает Вилли.
   Из  дверей,  выходящих  во  двор,  выплывает  канареечно-желтый   плащ.
Несколько человек встают и  бросаются  к  Леддерхозе.  Он  отстраняет  их,
кой-кому покровительственно кивает  и  проходит  между  столиками,  словно
генерал какой-нибудь. Я с удивлением смотрю  на  незнакомое  нам  жесткое,
неприятное выражение его лица; выражение это даже улыбка не смягчает.
   Он здоровается с нами чуть ли не свысока.
   - Присядь, Артур, - ухмыляется Вилли.
   Леддерхозе колеблется, но не может  устоять  перед  соблазном  показать
нам, какая он здесь, в своей сфере, персона.
   - Пожалуй, но на одну минутку, - говорит он и садится на стул Альберта.
   Альберт между тем бродит по кафе, разыскивая  кого-то.  Я  хотел  пойти
вслед  за  ним,  но  раздумал,  решив,  что  он  ищет  туалет.  Леддерхозе
заказывает водку и начинает переговоры: десять тысяч  пар  сапог  военного
образца, двадцать вагонов сырья; у его собеседника пальцы так  и  сверкают
бриллиантами.   Время   от   времени   Леддерхозе   взглядом    проверяет,
прислушиваемся ли мы к их разговору.
   Альберт идет вдоль ряда лож. Ему что-то наговорили, чему  он  не  может
поверить, но что, вместе с тем, весь  день  сегодня  не  дает  ему  покоя.
Заглянув через щелку в предпоследнюю ложу, он останавливается: его  словно
обухом по голове хватили. Зашатавшись, он отдергивает портьеру.
   На столе бокалы с шампанским, цветы,  скатерть  наполовину  сдвинута  и
свисает  на  пол.  За  столом,  в  кресле,  свернувшись  клубочком,  сидит
светловолосая девушка. Платье соскользнуло к ногам, волосы  растрепаны,  и
грудь ее обнажена.  Девушка  сидит  спиной  к  Альберту,  напевает  модную
песенку и, глядясь в карманное зеркальце, поправляет прическу.
   - Люси! - хрипло произносит Альберт.
   Вздрогнув, она быстро поворачивается и смотрит на Альберта, точно перед
ней привидение. Судорожно пробует она улыбнуться,  но  лицо  ее  каменеет,
когда она замечает взгляд Альберта, устремленный на ее голую грудь.  Лгать
уже не приходится. В страхе жмется она к спинке кресла.
   - Альберт, я не виновата... Это он все...  -  запинается  она  и  вдруг
быстро-быстро начинает лопотать: - Он напоил меня, Альберт, я этого совсем
не хотела, он все подливал мне, я уже ничего не понимала, клянусь тебе...
   Альберт молчит.
   - Что здесь происходит? - раздается голос за его спиной.
   Бартшер вернулся из туалета и стоит у портьеры, покачиваясь из  стороны
в сторону. Дым своей сигары он пускает прямо в лицо Альберту:
   - Захотелось  маленько  на  чужой  счет  поживиться,  а?  Марш  отсюда!
Отчаливай!
   Мгновение Альберт, точно оглушенный, стоит  перед  ним,  С  невероятной
четкостью отпечатываются в его мозгу  округлый  живот,  клетчатый  рисунок
коричневого костюма, золотая цепочка от часов и широкое, красное лицо.
   В этот миг  Вилли,  случайно  взглянув  в  ту  сторону,  вскакивает  и,
опрокинув на пути двух-трех человек, мчится через  весь  зал.  Но  поздно.
Альберт уже вытащил револьвер и стреляет. Мы все бросаемся туда.
   Бартшер попытался загородиться стулом, но успел поднять его  только  на
уровень глаз. А пуля Альберта попадает двумя сантиметрами выше, в лоб.  Он
почти не целился, - он всегда считался лучшим стрелком  в  роте  и  всегда
стреляет из своего револьвера только наверняка.  Бартшер  падает.  Ноги  у
него подергиваются. Выстрел оказался смертельным. Девушка визжит.
   - Прочь! - кричит Вилли, сдерживая натиск публики. Мы хватаем Альберта,
который стоит неподвижно и не спускает глаз с девушки, тащим его за руки и
бежим через двор, на улицу, сворачиваем за  угол  и  еще  раз  за  угол  и
оказываемся на неосвещенной площади,  где  стоят  два  мебельных  фургона.
Вилли прибегает вслед за нами.
   - Ты немедленно должен скрыться. Этой же ночью, -  запыхавшись  говорит
он.
   Альберт  смотрит  на  него,   будто   только   что   проснулся.   Потом
высвобождается из наших рук.
   - Брось, Вилли, - с трудом произносит он, -  я  знаю,  что  мне  теперь
делать.
   - Ты с ума сошел! - рявкает на него Козоле.
   Альберт слегка покачнулся. Мы поддерживаем  его.  Он  снова  отстраняет
нас.
   - Нет, Фердинанд, - тихо говорит он, словно он до смерти устал,  -  кто
идет на одно, должен идти и на другое.
   И, повернувшись, Альберт медленно уходит от нас.
   Вилли бежит за ним, уговаривает его. Но Альберт только  качает  головой
и, дойдя до Мюлленштрассе, сворачивает за угол. Вилли идет следом за ним.
   - Его нужно силой увести, он способен  пойти  в  полицию!  -  волнуется
Козоле.
   - Все это, по-моему, ни к чему, Фердинанд, - грустно говорит Карл. -  Я
знаю Альберта.
   - Но ведь тот все равно не воскреснет! - кричит Фердинанд. - Какой  ему
от этого толк? Альберт должен скрыться!
   Мы молча стоим в ожидании Вилли.
   - И как только он мог это сделать? - через минуту говорит Козоле.
   - Он очень любил эту девушку, - говорю я.
   Вилли возвращается один. Козоле подскакивает к нему:
   - Скрылся?
   Вилли отворачивается:
   - Пошел  в  полицию.  Ничего  нельзя  было  сделать.  Чуть  в  меня  не
выстрелил, когда я хотел увести его.
   - Ах, черт! - Козоле кладет голову на оглобли фургона. Вилли  бросается
на траву. Мы с Карлом прислоняемся к стенкам фургона.
   Козоле, Фердинанд Козоле, всхлипывает как малое дитя.



        5

   Грянул выстрел, упал камень, чья-то темная рука легла  между  нами.  Мы
убегали от неведомой тени, но мы кружили на месте, и тень настигла нас.
   Мы метались и  искали,  мы  ожесточались  и  покорно  шли  на  все,  мы
прятались и подвергались нападению, мы блуждали и шли  дальше,  и  всегда,
что бы мы  ни  делали,  мы  чувствовали  за  собой  тень,  от  которой  мы
спасались, Мы думали, что она гонится за нами, и не знали, что тащим ее за
собой, что там, где мы, безмолвно присутствует и она, что она была  не  за
нами, а внутри нас, в нас самих.
   Мы хотели возводить здания, мы томились по садам и террасам, мы  хотели
видеть  море  и  ощущать  ветер.  Но  мы  забыли,  что  дома  нуждаются  в
фундаменте. Мы походили на покинутые, изрытые воронками  поля  Франции:  в
них та же тишина, что и на пашнях вокруг, но они хранят в себе  еще  много
невзорвавшихся мин, и плуг там до тех пор будет таить  в  себе  опасность,
пока все мины не выроют и не уберут.
   Мы все еще солдаты, хотя и не осознали это.  Если  бы  юность  Альберта
протекала мирно, без надлома, у него было бы многое, что доверчиво и тепло
росло бы вместе с ним, поддерживало и охраняло  его.  Придя  с  войны,  он
ничего не нашел: все было разбито, ничего не осталось у него  в  жизни,  и
вся его загнанная юность, все его подавленные желания, жажда ласки и тоска
по теплу родины - все слепо устремилось на  одно  это  существо,  которое,
казалось ему, он полюбил. И когда все рухнуло, он сумел только выстрелить,
- ничему другому он не научился. Если бы он не был столько  лет  солдатом,
он нашел бы много иных путей. А так - у него и  не  дрогнула  рука,  -  он
давно Привык метко попадать в цель. В Альберте, в этом мечтательном юноше,
в Альберте, в этом робком влюбленном, все еще жил Альберт-солдат.


   Подавленная   горем   старая   женщина   никак   не   может   осмыслить
свершившегося...
   - И  как  только  мог  он  это  сделать?  Он  всегда  был  таким  тихим
ребенком...
   Ленты на старушечьей шляпе дрожат,  платочек  дрожит,  черная  мантилья
дрожит, вся женщина - один трепещущий клубок страдания.
   - Может быть, это случилось потому, что он рос без отца. Ему было всего
четыре года, когда умер отец. Но ведь он всегда был таким  тихим,  славным
ребенком...
   - Он и сейчас такой же, фрау Троске, - говорю я.
   Она цепляется за мои слова и начинает рассказывать о детстве  Альберта.
Она должна говорить, ей больше невмоготу, соседи приходили, знакомые, даже
двое учителей заходили, никто не может понять, как это случилось...
   - Им бы следовало держать язык  за  зубами,  -  говорю  я,  -  все  они
виноваты.
   Она смотрит на меня непонимающими глазами  и  опять  рассказывает,  как
Альберт начинал ходить, как он никогда не шалил, - не то что другие  дети,
он, можно сказать, был даже слишком смирным для  мальчика.  И  теперь  вот
такое! Как только он мог это сделать?
   С удивлением смотрю я на нее. Она ничего не знает об Альберте. Так  же,
как и моя мать обо мне. Матери, должно быть, могут только любить, - в этом
все их понимание своих детей.
   - Не забудьте, фрау Троске, - осторожно говорю я, - что Альберт был  на
войне.
   - Да, - отвечает она, - да... да...
   Но связи не улавливает.
   - Бартшер этот, верно, был очень плохим  человеком?  -  помолчав,  тихо
спрашивает она.
   - Форменный негодяй, - подтверждаю я без обиняков: мне  это  ничего  не
стоит.
   Не переставая плакать, она кивает:
   - Я так и думала. Иначе и быть не могло. Альберт в жизни своей мухи  не
обидел. Ганс - тот всегда обдирал им крылышки, а Альберт  -  никогда.  Что
теперь с ним сделают?
   - Большого наказания ему не присудят, - успокаиваю я ее,  -  он  был  в
сильном возбуждении, а это почти то же, что самооборона.
   - Слава богу, - вздыхает она, - а вот портной, который живет над  нами,
говорит, что его казнят.
   - Портной ваш, наверное, спятил, - говорю я.
   - И потом он сказал еще, будто Альберт убийца... - Рыдания не  дают  ей
говорить. - Какой же он убийца?.. Не был он убийцей, никогда... никогда...
   - С портным этим я как-нибудь посчитаюсь, - в бешенстве говорю я.
   - Я даже боюсь теперь выходить из дому, - всхлипывает она, - он  всегда
стоит у подъезда.
   - Я провожу вас, тетушка Троске.
   Мы подходим к ее дому.
   - Вот он опять стоит там,  -  боязливо  шепчет  старушка,  указывая  на
подъезд.
   Я выпрямляюсь. Если он сейчас пикнет, я его в порошок изотру,  хотя  бы
меня потом на десять лет укатали. Но, как только мы  подходим,  он  и  две
женщины, шушукавшиеся с ним, испаряются.
   Мы поднимаемся наверх. Мать Альберта  показывает  мне  снимки  Ганса  и
Альберта подростками. При этом  она  снова  начинает  плакать,  но,  будто
чем-то пристыженная, сразу перестает. Старики в этом отношении  как  дети:
слезы у них всегда наготове, но высыхают они тоже очень быстро. В коридоре
она спрашивает меня:
   - А еды-то у него там достаточно, как вы думае