с дюжину собак.
   - Ну, что касается Волка, то мы еще посмотрим, - говорю  я.  -  Это  не
просто овчарка, любезный; это фронтовой пес, старый солдат, понятно?
   Столб пыли рассеивается. Собаки выкатились на луг. Я вижу,  как  Плутон
норовит насесть на Волка и укусить его в  спину.  Если  это  ему  удастся,
собака моя погибла, - дог раздавит ей позвонки. Но овчарка, увертливая как
уж,  на  расстоянии  сантиметра  ускользает  от   своего   противника   и,
перекувырнувшись, опять набрасывается на дога. Тот рычит и  тявкает.  Волк
же нападает беззвучно.
   - Ах, черт! - бормочет крестьянин.
   Дог отряхивается, подскакивает, хватает воздух, яростно поворачивается,
снова подскакивает - опять мимо,  и  кажется,  будто  дог  там  один,  так
незаметна овчарка. Как кошка, прыгает она, почти вровень с  землей  (навык
связной собаки), проскальзывает у  дога  между  ног,  хватает  его  снизу,
кружит вокруг него, гонится за ним, вдруг впивается зубами ему в  живот  и
крепко, не выпуская, держит.
   С бешеным воем припадает дог к земле, пытаясь таким же образом схватить
Волка. Но, воспользовавшись этим, овчарка уже отпустила своего  противника
и, мелькнув как Тень, рывком впивается догу в глотку. И лишь теперь, когда
Волк крепко держит дога, который отчаянно бьется и катается по земле, я  в
первый раз за время этой  схватки  слышу  глухое,  злобное  рычание  своей
собаки.
   - Ради бога, учитель, - кричит крестьянин, - позовите  своего  пса!  Он
растерзает Плутона в клочья!
   - Я могу звать его сколько угодно, он теперь все равно не  подойдет,  -
говорю я. - И вполне правильно поступит. Пусть сначала  справится  с  этим
паршивым Плутоном.
   Дог скулит и повизгивает. Крестьянин поднимает дубину,  чтобы  отогнать
Волка. Я вырываю ее у него из рук, хватаю его за грудь и реву:
   - Не сметь! Ваш ублюдок первый начал!
   Я готов избить его.
   К счастью, мне видно, как Волк внезапно оставляет бульдога и  мчится  к
нам: ему показалось, что на меня нападают. Мне  удается  перехватить  его,
иначе крестьянин остался бы по меньшей мере без куртки.
   Плутон  между  тем  незаметно  скрылся.  Я  похлопываю  Волка  по  шее,
успокаивая его.
   - Да это сущий дьявол! - бормочет перепуганный крестьянин.
   - Правильно, - с гордостью  говорю  я,  -  это  старый  солдат.  Такого
задирать нельзя.


   Мы двинулись дальше. За деревней идут сначала луга, а потом  начинается
степь, покрытая можжевельником и курганами.  На  опушке  березовой  рощицы
пасется стадо овец. В лучах заходящего солнца их пушистые  спины  отливают
блеклым золотом.
   Вдруг Волк, вытянувшись в струнку" скачками несется к стаду. Боясь, что
он еще разъярен после стычки с догом, бегу  за  ним,  чтобы  предотвратить
кровавую бойню.
   - Берегись! Следи за собакой! - кричу я пастуху.
   Пастух смеется:
   - Да ведь это овчарка, она не тронет овец.
   - Нет, нет, вы не знаете, - волнуюсь я, - она таких вещей не  понимает.
Это фронтовая собака!
   - Да чего там толковать, - говорит пастух, - овчарка что фронтовая, что
не фронтовая, - все равно. Она ничего им  не  сделает.  Вот  глядите,  ну,
глядите же! Хорошо, псина, молодчага! Лови их, лови!
   Я не верю глазам своим. Волк, Волк,  который  в  жизни  своей  овцы  не
видел, сгоняет в кучу стадо, будто  никогда  ничем  другим  не  занимался.
Большими прыжками носится он с лаем  за  двумя  ягнятами,  отбившимися  от
стада, и загоняет их назад. Всякий раз, как какая-нибудь  овечка  отбегает
или останавливается, он загораживает ей дорогу и щиплет за ноги,  так  что
она волей-неволей бежит к стаду.
   - Пес что надо! - восхищается пастух. - Видите,  он  только  пощипывает
их. Ах, молодчина!
   Собаки не  узнать.  Глаза  сверкают,  разорванное  ухо  болтается.  Она
бдительно обегает стадо, и я вижу, как она необыкновенно возбуждена.
   - Куплю вашу собаку без торга, - говорит пастух. - Она  справляется  со
стадом не хуже моей. Вы смотрите, как она  гонит  овец  к  деревне!  Ее  и
обучать не надо.
   Я не знаю, что со мной происходит.
   - Волк, - зову я, - Волк! - и чувствую, что  сейчас  зареву,  глядя  на
него. Ведь вот он тоже вырос под пулями, а теперь, хотя никто  никогда  не
учил его, он все-таки сразу находит свое призвание.
   - Сто марок наличными и в придачу овцу заколю, - предлагает пастух.
   Я мотаю головой:
   - Ни за какие миллионы. Понял?
   Пастух недоуменно пожимает плечами.


   Жесткие метелки вереска щекочут лицо. Я отгибаю их и  кладу  голову  на
руки. Собака спокойно дышит, улегшись рядом.  Покой  и  тишина.  И  только
издалека доносится слабое позванивание колокольцев: где-то пасутся стада.
   По вечернему небу медленно плывут облака. Солнце заходит. Темная зелень
можжевельника становится густо-коричневой, и я  чувствую,  как  в  дальних
лесах рождается ночной ветер. Через час он  зашумит  и  тут,  в  березовой
рощице. Солдатам природа так же близка, как крестьянам и жителям лесов,  -
солдаты живут под открытым  небом,  знают  пору  разных  ветров  и  густой
червонный аромат дымчатых вечеров, им знакомы тени,  бегущие  над  землей,
когда облака похищают свет, им известны пути светлого месяца...
   Однажды,  во  Фландрии,  после  бешеной  артиллерийской  атаки,  одному
раненому пришлось долго ждать, пока подоспела помощь. Мы  извели  на  него
все свои перевязочные пакеты, перевязали его  всем,  чем  могли,  но  рана
по-прежнему кровоточила, он попросту истекал кровью. А за ним, на вечернем
небе, неподвижно стояло громадное облако, одно-единственное облако, но это
была целая горная цепь из белизны, золота и пурпурного блеска. Оно  стояло
над  растерзанной  бурой  землей,  стояло  неподвижно,  излучая  свет,   а
умирающий  лежал  неподвижно,  истекая  кровью;  между  ними  было  что-то
родственное, и мне казалась  непостижимой  такая  безучастная  красота  на
небе, когда умирает человек.
   Последние лучи солнца  окрашивают  степь  зловещим  алым  отблеском.  С
жалобным криком взлетают чибисы. Кричит выпь на озерах. Я гляжу на широкий
пурпурно-золотистый простор... В одном месте под Хотхольстом росло столько
мака, что луга были сплошь алыми. Мы называли их кровавыми, потому  что  в
грозу они приобретали тусклый оттенок  только  что  пролитой,  еще  свежей
крови...  Там  сошел  с  ума  Келер,  когда  мы  однажды,  светлой  ночью,
измученные и усталые проходили мимо. В неверном свете луны луга показались
ему озерами крови, и он все рвался броситься туда...
   Меня  знобит,  и  я  поднимаю  глаза.  Что  это  значит?   Почему   эти
воспоминания стали так часто возвращаться? И  какие-то  они  странные,  на
самом деле все было иначе... Не оттого ли это, что я слишком  часто  бываю
один?
   Волк шевелится и лает во сне визгливо и глухо. Может быть,  ему  снится
стадо? Я долго смотрю на него. Потом бужу, и мы медленно бредем обратно.


   Сегодня суббота. Я зашел к Вилли спросить, не поедет ли он со  мной  на
воскресный день в город. Но Вилли и слышать не хочет.
   - Завтра у нас фаршированный гусь, - говорит он, -  этого  я  никак  не
могу пропустить. А тебе в город зачем?
   - Мне невмоготу эти воскресные дни здесь... - говорю я.
   - Совершенно не понимаю тебя. При таких харчах!
   Я  еду  один.  Вечером,  с  какой-то  неопределенной  надеждой,  иду  к
Вальдману. Там веселье горой. Некоторое время слоняюсь с места на место  и
присматриваюсь к публике. Много совсем молодых парней,  которых  война  не
успела задеть, носятся по залу. Они самоуверенны и знают, чего хотят.  Все
для них с самого начала ясно, и цель у них  одна:  успех.  Практичности  у
этих парней гораздо больше, чем у нас, хотя они и намного моложе.
   Среди танцующих замечаю  грациозную  фигурку  тоненькой  белошвейки,  с
которой я получил приз  за  уанстеп.  Приглашаю  ее  на  вальс  и  уже  не
расстаюсь с ней. На днях я получил жалованье, поэтому заказываю  несколько
бутылок сладкого красного вина. Мы медленно распиваем его, и чем больше  я
пью, тем сильнее овладевает мною какая-то странная грусть. Как это говорил
тогда Альберт? Нужно иметь близкого человека, - так, кажется?
   Задумчиво прислушиваюсь к болтовне девушки; она щебечет, как  ласточка,
- о товарках, о поштучной оплате за  белье,  которое  она  шьет,  о  новых
танцах и еще о тысяче всяких пустяков. Если бы за штуку белья  платили  на
двадцать пфеннигов больше, она могла бы обедать  в  ресторане  и  была  бы
вполне довольна. Я завидую ясности и несложности ее  существования  и  все
расспрашиваю ее и расспрашиваю. Мне хотелось бы каждого, кто здесь смеется
и веселится, расспросить о его жизни. Может быть, я  узнал  бы  что-нибудь
такое, что помогло бы мне жить.
   Потом я провожаю мою ласточку домой. Она живет под самой крышей серого,
густо населенного дома. У подъезда мы останавливаемся. В  своей  ладони  я
ощущаю тепло ее руки. Смутно белеет во мраке ее лицо.  Человеческое  лицо,
рука, таящая в себе тепло и жизнь...
   - Позволь мне пойти с тобой, - говорю я горячо, - позволь.
   Мы осторожно крадемся по скрипучей лестнице наверх. Я  зажигаю  спичку,
но девушка тотчас задувает ее, берет меня за руку и ведет за собой.
   Узенькая комнатка. Стол, коричневый диван, кровать, несколько  картинок
на стенах, в углу швейная машина, камышовый манекен и корзина с  недошитым
бельем.
   Малютка проворно достает  спиртовку  и  приготовляет  чай  из  яблочной
кожуры и уже с десяток раз заваренных  и  высушенных  чаинок.  Две  чашки,
смеющееся,   чуть   плутоватое   личико,   трогательно-голубое   платьице,
приветливая бедность комнаты, ласточка, единственное достояние  которой  -
ее юность... Сажусь на диван. Неужели так начинается  любовь?  Так  легко,
словно это игра? Для этого нужно, пожалуй, перескочить через самого себя.
   Ласточка мила, и, верно, так уж  водится  в  ее  маленькой  жизни,  что
кто-нибудь приходит, берет ее в объятия и уходит; швейная  машина  жужжит,
приходит другой, ласточка смеется, ласточка плачет, и все шьет  и  шьет...
Она набрасывает на машину маленькую пеструю покрышку, и машина из рабочего
стального животного превращается в горку красных и синих шелковых  цветов.
Ласточка  не  хочет,  чтобы  хоть  что-нибудь  напоминало  ей  день.   Она
сворачивается клубочком у меня на груди и болтает, и мурлычет, и  лепечет,
и поет; в своем легком платьице она так худа и  бледна,  -  голод,  видно,
здесь нередкий гость; она так легка, что ее можно на  руках  перенести  на
кровать, на железную походную койку; лицо ее так трогательно,  когда  она,
отдаваясь, крепко обвивает мою шею руками и вздыхает и улыбается,  дитя  с
закрытыми глазами, и вновь вздыхает, и дрожит, и лепечет что-то,  и  дышит
глубоко, и слегка вскрикивает; я не отрываясь смотрю на нее,  я  бы  хотел
быть таким же, и я молча спрашиваю себя: "То ли это, то ли это?.." А потом
ласточка осыпает меня множеством ласковых имен и  со  стыдливой  нежностью
льнет ко мне, а когда я ухожу и спрашиваю: "Ты счастлива, ласточка?" - она
целует меня много-много раз, и корчит гримаску, и  машет  мне,  и  кивает,
кивает, кивает...
   А я спускаюсь с лестницы бесконечно изумленный. Она счастлива; как мало
ей нужно! Этого я не могу понять. А  может  быть,  она,  как  и  до  нашей
встречи, существо недоступное мне, жизнь в  себе,  в  которую  я  не  могу
проникнуть? И разве она не осталась бы такой же, даже если бы  я  пламенно
любил ее? Ах, любовь - факел, летящий в бездну, и только в  это  мгновение
озаряющий всю глубину ее!
   Я миную улицу за улицей, направляюсь к вокзалу. Нет, все это не то,  не
то. Чувствуешь себя еще более одиноким...



        3

   Круг света, падающий от лампы, освещает стол. Передо мной  пачка  синих
тетрадей. Рядом - пузырек с красными чернилами.  Я  просматриваю  тетрадь,
подчеркиваю ошибки, вкладываю промокательную бумагу и беру следующую.
   Потом встаю из-за стола. И это жизнь? Вот эта монотонная смена  дней  и
часов? Как мало, в сущности, она заполняет мой мозг. Слишком много времени
остается для раздумий. Я надеялся, что однообразие успокоит  меня.  Но  от
него только тревожней. Как бесконечно тянутся здесь вечера!
   Я прохожу через  сени.  В  полумраке  фыркают  и  постукивают  копытами
коровы.  Рядом,  собираясь  доить,  согнулись  на   низеньких   табуретках
служанки. Каждая сидит как бы в отдельной клетушке, стены которой образуют
темные пятнистые тела  животных.  В  теплых  испарениях  коровника  мигают
слабые огоньки, тонкими струйками брызжет в ведра молоко, и груди  девушек
под голубыми ситцевыми платьями  подпрыгивают  в  такт.  Доярки  поднимают
головы, улыбаются, вздыхают, показывая свои здоровые белые зубы. Глаза  их
блестят в полумраке. Пахнет сеном и скотиной.
   Постояв немного у двери, поворачиваюсь и  иду  к  себе.  Синие  тетради
лежат под лампой. Они всегда будут так лежать. Неужели  и  я  всегда  буду
сидеть здесь, и незаметно  надвинется  старость,  а  там  и  смерть?  Меня
разбирает сон.
   Медленно плывет над крышей сарая красный диск луны, бросая на пол  тень
от  оконной  рамы  -  косой  четырехугольник  с  крестом  посредине;  луна
поднимается выше, и крест постепенно передвигается; через час тень вползет
на кровать и покроет мне грудь.
   Я лежу на большой крестьянской перине  в  синих  и  красных  клетках  и
тщетно силюсь уснуть. Порой веки мои смыкаются, и я мгновенно проваливаюсь
в какую-то бездну, но в последний миг  вздрагиваю  от  внезапного  страха,
просыпаюсь и опять слышу, как бьют часы на церковной башне, и жду, жду,  и
непрестанно ворочаюсь.
   Кончается  тем,  что  я  встаю,  одеваюсь,  вскакиваю  на   подоконник,
втаскиваю за собой собаку, прыгаю на землю и бегом пускаюсь в степь.  Луна
светит, свистит в ушах воздух, и широко стелется впереди равнина.  Темнеет
полотно железной дороги.
   Сажусь под кустом можжевельника. Немного  погодя  на  линии  вспыхивает
цепь сигнальных огней. Подходит ночной поезд. Тихим  металлическим  звоном
гудят рельсы. Фары локомотива, блеснув на  горизонте,  гонят  перед  собой
волну света. Поезд мчится мимо, все окна освещены, и на мгновение  купе  с
заключенными в них чемоданами и человеческими  судьбами  пролетают  совсем
близко  от  меня,  и  вот  их  уже  относит  все  дальше,  дальше,   опять
поблескивают в ночной сырости рельсы, и только вдали, как  огненный  глаз,
зловеще светит, не мигая, красный фонарь на последнем вагоне.
   Луна желтеет и светит все ярче, я бегу сквозь голубой сумрак  березовой
рощи, с ветвей на затылок мне брызжут дождевые капли, я спотыкаюсь о корни
и камни; когда я возвращаюсь, уже брезжит свинцовый рассвет. Лампа все еще
горит. Я с отчаянием оглядываю комнату. Нет, этого мне не вынести. Будь  я
лет на двадцать старше, я, может быть, смирился бы и свыкся, но сейчас...
   Усталый и обессиленный, безуспешно пытаюсь раздеться. Сон валит меня  с
ног. И, засыпая, я все еще сжимаю кулаки, - нет я  не  сдамся,  я  еще  не
сдамся...
   И опять проваливаюсь куда-то в бездну... и осторожно пробираюсь вперед.
Медленно - сантиметр за сантиметром. Солнце горит  на  желтеющих  склонах,
цветет дрок, зной и тишина в  воздухе,  на  горизонте  аэростаты  и  белые
облачка - разрывы зенитных  снарядов.  На  уровне  моего  шлема  колышутся
красные лепестки мака.
   Слабый,  едва   различимый   шорох   доносится   из-за   кустарника   с
противоположной стороны. И опять - тихо. Я жду. Жучок с золотисто-зелеными
крылышками ползет по стеблю ромашки.  Щупальцами  перебирает  он  зубчатые
лепестки. И снова в  тишине  полдня  -  чуть  слышный  шелест.  Вот  из-за
кустарника вынырнул  край  шлема.  Под  ним  лоб,  светлые  глаза,  твердо
очерченный рот; глаза внимательно оглядывают местность  и  возвращаются  к
белому листку блокнота. Не подозревая опасности, человек  делает  набросок
фермы, находящейся напротив.
   Я вытаскиваю гранату. Медленно, очень медленно. Наконец она возле меня.
Левой рукой срываю кольцо, беззвучно считаю и мечу гранату туда,  в  кусты
ежевики. Граната описывает плоскую дугу, а я соскальзываю обратно  в  яму,
плотно прижимаюсь к земле, зарываюсь лицом в траву и открываю рот.
   Грохот взрыва рвет воздух, вихрем кружатся  осколки,  взметнулся  крик,
протяжный, безумный, полный ужаса.  В  руке  у  меня  приготовлена  вторая
граната, и я наблюдаю из-за прикрытия. Англичанин лежит на открытом месте,
обе голени у него снесены,  кровь  так  и  хлещет.  Размотавшись,  свисают
длинные обмотки, как распущенные ленты; он  лежит  ничком,  руками  словно
гребет по траве, рот его широко раскрыт в крике.
   Англичанин мечется из стороны в сторону и вдруг замечает меня. Упираясь
руками в землю и вздыбившись, как тюлень, он кричит мне что-то и истекает,
истекает кровью... Потом багровое лицо его  бледнеет  и  словно  западает,
взгляд меркнет, глаза и рот  превращаются  в  темные  провалы  мертвеющего
человеческого лица, оно медленно склоняется к земле и  падает  в  ромашки.
Конец.
   Я отодвигаюсь, хочу поползти назад к нашим окопам, но  оглядываюсь  еще
раз. Что это? Покойник ожил, он встает, собирается  бежать  за  мной...  Я
вытаскиваю вторую гранату и бросаю ему наперерез. Граната падает  в  метре
от него, откатывается в сторону, лежит... я считаю, считаю...  Почему  она
не взрывается? Покойник стоит, обнажив в страшной улыбке десны,  я  бросаю
еще одну гранату... Опять нет взрыва... А тот уже сделал несколько  шагов,
он бежит на своих обрубках, ухмыляется, тянет  ко  мне  руки...  Я  бросаю
последнюю гранату... Она попадает ему в грудь, но  он  смахивает  ее...  Я
вскакиваю, хочу бежать... но колени размякли, как масло, не  слушаются,  я
волоку ноги бесконечно медленно, они точно прилипают к  земле,  я  отрываю
их, бросаюсь вперед, уже слышу за собой  тяжелое  дыхание  преследователя,
руками обхватываю подкашивающиеся ноги... Но сзади уже вцепились мне в шею
две руки, прижимая меня к  земле,  покойник  коленями  становится  мне  на
грудь, подбирает волочащиеся обмотки, наматывает их мне на  шею.  Я  верчу
головой, напрягаю все  мускулы,  я  бросаюсь  вправо,  стараясь  избегнуть
петли... Толчок, тупая душащая боль в горле, покойник тащит меня  прямо  к
известковой яме, он толкает меня вниз,  я  теряю  равновесие,  но  пытаюсь
удержаться, я скольжу, падаю, кричу, падаю долго, бесконечно долго, кричу,
бьюсь, кричу...
   Глыбами раскалывается  мрак  под  моими  скребущими  руками,  что-то  с
треском  падает  около  меня,  я  натыкаюсь  на  камни,  выступы,  железо.
Безудержно рвется из груди моей крик,  дикий,  пронзительный,  я  не  могу
остановить  себя,  в  крик  мой  вплетаются  какие-то   возгласы,   кто-то
стискивает мне руки, я кого-то отталкиваю, кто-то наступает на  меня,  мне
удается схватить винтовку, я нащупываю прикрытие, хватаю врага  за  плечи,
пригибаю к земле и кричу, кричу; потом  -  точно  острый  нож  сверкнул  и
разрубил узел: Биркхольц! И опять:  Биркхольц!..  Я  вскакиваю;  подоспела
помощь, я должен пробиться во что бы  то  ни  стало,  я  вырываюсь,  бегу,
получаю удар по  коленям,  проваливаюсь  в  мягкую  яму,  на  свет,  яркий
трепетный свет... Биркхольц! Биркхольц! Только  крик  мой  все  еще  гулко
отдается в пространстве... Но вот оборвался и он...
   Около меня стоят  хозяин  и  хозяйка.  Я  лежу  поперек  кровати,  ноги
свесились на пол, работник крепко держит меня, я судорожно сжимаю  в  руке
трость, словно винтовку; должно быть, я в крови; нет, это собака лижет мне
руку.
   - Учитель, - дрожа говорит хозяйка, - что с вами?
   Я ничего не понимаю.
   - Как я попал сюда? - хрипло говорю я.
   - Учитель, послушайте, учитель! Проснитесь же! Вам что-то приснилось.
   - Приснилось? - говорю я. - По-вашему, все  это  мне  приснилось?  -  Я
начинаю хохотать, хохотать так,  что  меня  всего  трясет,  так,  что  мне
становится больно. Я хохочу, хохочу безостановочно.
   И вдруг смех мой сразу иссякает.
   - Это был английский капитан, - шепчу я, - тот самый, который тогда...
   Работник потирает оцар