я осы вокруг сладкого пирога, кружатся они  по  деревне.
Глядя на них, мы начинаем понимать, отчего крестьяне  выходят  из  себя  и
встречают нас так грубо. Но мы все же идем дальше: то нас  гонят,  то  нам
кое-что перепадает; то другие мешочники ругают нас, то мы их.
   Под вечер  вся  наша  компания  сходится  в  пивной.  Добыча  невелика.
Несколько фунтов картофеля, немного муки, несколько яиц, яблоки, капуста и
немного мяса. Вилли является последним. Он весь в поту. Под мышкой у  него
половина свиной головы, из всех карманов торчат свертки.  Правда,  на  нем
нет шинели. Он обменял ее, так как дома у него есть еще одна, полученная у
Карла, и кроме  того,  рассуждает  Вилли,  весна  когда-нибудь  несомненно
наступит.
   До отхода поезда остается два часа. Они приносят нам  счастье.  В  зале
стоит пианино. Я сажусь за него и, нажимая на педали, шпарю вовсю "Молитву
девы". Появляется трактирщица. Некоторое время она молча  слушает,  затем,
подмигивая, вызывает меня в коридор. Я незаметно выхожу. Она поверяет мне,
что очень любит музыку, но, к сожалению, здесь редко кто играет.  Не  хочу
ли я приезжать сюда почаще, спрашивает она. При этом она сует мне полфунта
масла, обещая и впредь  снабжать  всякими  хорошими  вещами.  Я,  конечно,
соглашаюсь и обязуюсь в каждый приезд играть  по  два  часа.  На  прощание
исполняю следующие номера своего репертуара: "Одинокий курган" и "Замок на
Рейне".
   И  вот  мы  отправляемся  на  вокзал.  По  пути   встречаем   множество
мешочников. Они едут тем же поездом,  что  и  мы.  Все  боятся  жандармов.
Собирается большой отряд; до  прихода  поезда  все  прячутся  подальше  от
платформы, в темном закоулке, на самом сквозняке. Так безопасней.
   Но нам не везет. Неожиданно около нас останавливаются два жандарма. Они
бесшумно подкатили сзади на велосипедах.
   - Стой! Не расходись!
   Страшное волнение. Просьбы и мольбы:
   - Отпустите нас! Нам к поезду!
   - Поезд будет только  через  четверть  часа,  -  невозмутимо  объявляет
жандарм, тот, что потолще. - Все подходи сюда!
   Жандармы показывают на фонарь, под которым им будет лучше  видно.  Один
из них следит, чтобы  никто  не  удрал,  другой  проверяет  мешочников.  А
мешочники почти сплошь женщины, дети и старики; большинство стоит молча  и
покорно: они привыкли к такому обращению,  да  никто,  в  сущности,  и  не
надеется по-настоящему, что  удастся  хоть  раз  беспрепятственно  довезти
полфунта масла домой. Я  разглядываю  жандармов.  Они  стоят  с  сознанием
собственного достоинства, спесивые, красномордые, в  зеленых  мундирах,  с
шашками и кобурами, - точно такие же, как их собратья на  фронте.  Власть,
думаю я; всегда, всегда одно и то же: одного грамма ее  достаточно,  чтобы
сделать человека жестоким.
   У одной женщины жандармы отбирают несколько яиц. Когда она,  крадучись,
уже отходит прочь, ее подзывает толстый жандарм.
   - Стой! А здесь что? - Он показывает на юбку. - Выкладывай!
   Женщина остолбенела. Силы покидают ее.
   - Ну, живей!
   Она вытаскивает из-под юбки  кусок  сала.  Жандарм  откладывает  его  в
сторону:
   - Думала, сойдет, а?
   Женщина все еще не понимает, что  происходит,  и  хочет  взять  обратно
отобранное у нее сало:
   - Но ведь я уплатила за него... Я отдала за него последние гроши...
   Он отталкивает ее руку и уже вытаскивает из  блузки  у  другой  женщины
колбасу:
   - Мешочничать запрещено. Это всем известно.
   Женщина готова отказаться от яиц, но она молит вернуть ей сало:
   - По крайней мере сало отдайте. Что я скажу дома? Ведь это для детей!
   - Обратитесь в министерство продовольствия с ходатайством  о  получении
добавочных карточек, - скрипучим голосом говорит жандарм.  -  Нас  это  не
касается. Следующий!
   Женщина спотыкается, падает, ее рвет, и она кричит:
   - За это умирал мой муж, чтобы дети наши голодали?!
   Девушка, до которой дошла очередь, глотает, давится, торопится запихать
в себя масло; рот у нее весь в жиру, глаза вылезают  на  лоб,  а  она  все
давится и глотает, глотает, - пусть хоть что-нибудь достанется ей,  прежде
чем жандарм отберет все. Достанется ей, впрочем, очень мало: ее стошнит, и
понос ей, конечно, обеспечен.
   - Следующий!
   Никто не шевелится. Жандарм, который стоит нагнувшись, повторяет:
   - Следующий! - Обозлившись, он выпрямляется во весь рост и  встречается
глазами с Вилли. - Вы следующий? - говорит он уже гораздо спокойнее.
   - Я никакой, - недружелюбно отвечает Вилли.
   - Что у вас под мышкой?
   - Половина свиной головы, - откровенно заявляет Вилли.
   - Вы обязаны ее отдать.
   Вилл" не: трогается с места. Жандарм колеблется  и  бросает  взгляд  на
своего коллегу. Тот становится рядом, Это грубая ошибка. Видно, у них мало
опыта в таких делах, они не привыкли к сопротивлению.  Будь  они  опытнее,
они сразу бы заметили, что мы - одна компания,  хотя  и  не  разговариваем
друг с другом. Второму жандарму следовало бы стать сбоку и держать нас под
угрозой  наведенного  револьвера.  Правда,  нас   бы   это   не   особенно
обеспокоило: велика важность - револьвер! Вместо этого жандарм  становится
рядом с коллегой на случай, если бы Вилли вздумал погорячиться.
   Последствия тактической ошибки жандармов сказываются тотчас  же.  Вилли
отдает свиную голову. Изумленный жандарм берет ее и тем самым лишает  себя
возможности защищаться, так как теперь обе руки у него  заняты.  В  то  же
мгновение Вилли с полным спокойствием наносит ему такой удар по зубам, что
жандарм падает. Прежде чем второй успевает  шевельнуться,  Козоле  головой
ударяет его под подбородок, а Валентин, подскочив сзади, так  сжимает  ему
зоб, что жандарм широко  разевает  рот,  и  Козоле  живо  запихивает  туда
газету. Оба жандарма хрипят, глотают и плюются, но все напрасно, -  рты  у
них заткнуты бумагой, руки скручены за спину и крепко-накрепко связаны  их
же собственными ремнями. Все это быстро сработано, но куда девать обоих?
   Альберт знает. В пятнадцати  шагах  отсюда  стоит  уединенный  домик  с
вырезанным в двери сердечком, - уборная. Несемся туда галопом.  Втискиваем
внутрь обоих жандармов. Дверь этого помещения дубовая, задвижки широкие  и
крепкие; пройдет не меньше часа, пока они выберутся. Козоле благороден: он
даже ставит перед дверью оба жандармских велосипеда.
   Окончательно оробевшие мешочники с трепетом следят за всей этой сценой.
   - Разбирайте свои вещи, - с усмешкой предлагает им Фердинанд.
   Вдали  уже  слышен  паровозный  свисток.  Пугливо  озираясь,  люди   не
заставляют дважды повторять себе предложение Козоле. Но какая-то полоумная
старуха грозят испортить все дело.
   - О боже, - убивается она, - они поколотили жандармов... Какой  ужас...
Какой ужас...
   По-видимому, ей кажется это преступлением,  достойным  смертной  казни.
Остальные тоже напуганы. Страх перед  полицейским  мундиром  проник  им  в
плоть и кровь.
   - Не вой, матушка, - ухмыляется Вилли. - И пусть бы  все  правительство
стояло тут, мы все равно не отдали бы им ни  крошки!  Вот  еще:  у  старых
служак отнимать жратву! Только этого не хватало!
   Счастье, что деревенские вокзалы расположены  обычно  вдали  от  жилищ.
Никто ничего не  заметил.  Начальник  станции  только  теперь  выходит  из
станционного домика, зевает и почесывает затылок. Мы уже на перроне. Вилли
держит под мышкой свиную голову.
   - Чтобы я тебя да отдал... - бормочет он, нежно поглаживая ее.
   Поезд трогается. Мы машем руками из окон. Начальник  станции,  полагая,
что это относится к нему, приветливо козыряет нам в ответ. Но мы  имеем  в
виду уборную. Вилли наполовину высовывается из окна, наблюдая  за  красной
шапкой станционного начальника.
   - Вернулся в свою будочку, - победоносно возглашает он.  -  Ну,  теперь
жандармы хорошенько попотеют, прежде чем выберутся.
   Мало-помалу мешочники  успокаиваются.  Люди  приободрились  и  начинают
разговаривать. Женщина, вновь обретшая свой кусок сала,  от  благодарности
смеется со слезами на глазах. Только девушка, съевшая масло, воет навзрыд:
она слишком поторопилась. Вдобавок ее уже начинает тошнить. Но тут  Козоле
проявляет себя. Он отдает ей  половину  своей  колбасы.  Девушка  затыкает
колбасу за чулок.
   Предосторожности ради, мы вылезаем за одну остановку до города и полями
выходим на шоссе. Последний пролет  мы  намерены  пройти  пешком.  Но  нас
нагоняет грузовик с молочными бидонами. Шофер - в  солдатской  шинели.  Он
берет нас к себе в машину. Мы мчимся, рассекая  вечерний  воздух.  Мерцают
звезды. Мы сидим рядышком. Свертки наши аппетитно пахнут свининой.



        2

   Главная улица погружена в вечерний туман, влажный и серебристый. Вокруг
фонарей большие желтые круги. Люди ступают, как по вате. Витрины  слева  и
справа - словно волшебные огни; Волк  подплывает  к  нам  и  снова  ныряет
куда-то в глубину. Возле фонарей блестят черные и сырые деревья.
   За мной зашел Валентин Лагер. Хотя сегодня он, против обыкновения, и не
жалуется, но все еще не может забыть  акробатического  номера,  с  которым
выступал в Париже и Будапеште.
   - Над этим надо поставить крест, Эрнст, - говорит он. -  Кости  трещат,
ревматизм мучает.  Уж  я  пытался,  пытался,  до  потери  сил.  Все  равно
бесполезно.
   - Что же ты собираешься предпринять,  Валентин?  -  спрашиваю  я.  -  В
сущности, государство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как  и
офицерам в отставке.
   - Ах, государство! - пренебрежительно роняет  Валентин.  -  Государство
дает только тем, кто умеет  драть  глотку.  Сейчас  я  разучиваю  с  одной
танцовщицей  несколько  номеров.  Такие,  знаешь  ли,  эстрадные.  Публике
нравится,  но  это  настоящая  ерунда,  и  порядочному   акробату   стыдно
заниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно...
   Валентин зовет меня на репетицию, и я  принимаю  приглашение.  На  углу
Хомкенштрассе мимо нас проплывает в тумане черный котелок,  а  под  ним  -
канареечно-желтый плащ и портфель.
   - Артур! - кричу я.
   Леддерхозе останавливается.
   - Черт возьми, - восклицает в восторге Валентин, - каким же ты  франтом
вырядился! - С видом знатока  он  щупает  галстук  Артура  -  великолепное
изделие из искусственного шелка в лиловых разводах.
   - Дела идут недурно, - торопливо говорит польщенный Леддерхозе.
   - А ермолка-то какая, - все  изумляется  Валентин,  разглядывая  черный
котелок Артура.
   Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю:
   - Дела, дела...
   - А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним?  -  осведомляюсь
я.
   - Никак нет, - отвечает  Артур.  -  Но  у-меня  сейчас  только  оптовая
торговля. Кстати, не знаете ли вы  какого-нибудь  помещения  под  контору?
Заплачу любую цену.
   - Помещений под контору не знаем, - отвечает Валентин. - До  этого  нам
пока далеко. А как поживает жена?
   - Почему это тебя интересует? - настораживается Леддерхозе.
   - В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком.
Ты ведь больше насчет дебелых...
   Артур качает головой:
   - Не припомню что-то. - Он убегает.
   Валентин смеется.
   - До чего может измениться человек, Эрнст,  верно?  В  окопах  это  был
жалкий червь, а теперь вон какой делец! Как он  похабничал  на  фронте!  А
сейчас  и  слышать  об  этом  не  хочет.  Того  и  гляди,  еще  заделается
председателем какого-нибудь общества "Добродетель и мораль".
   - Ему, видно, чертовски хорошо живется, - задумчиво говорю я.


   Мы бредем дальше. Плывет  туман.  Волк  забавляется,  скачет.  Лица  то
приближаются, то исчезают. Вдруг, в белом  луче  света,  блеснула  красная
кожаная шляпка и под ней лицо,  нежно  оттененное  налетом  влаги,  отчего
глаза блестят больше обычного.
   Я останавливаюсь. Сердце  забилось.  Адель!  Вспыхнуло  воспоминание  о
вечерах, когда мы,  шестнадцатилетние  мальчики,  прячась  в  полумраке  у
дверей гимнастического зала, ожидали появления девочек в белых свитерах, а
потом бежали за ними по улицам и, догнав, молча,  едва  переводя  дыхание,
пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро  убегали  от
нас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко  и
упорно шли за ними, шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить,
и лишь в последнюю минуту, когда они скрывались в  подъезде  какого-нибудь
дома, мы  набирались  храбрости,  кричали  им  вдогонку  "до  свидания"  и
убегали.
   Валентин оглядывается.
   - Я должен вернуться, - торопливо говорю я, - мне надо тут  кое  с  кем
поговорить. Сейчас же буду обратно.
   И я бегу назад, бегу искать красную шляпку, красное  сияние  в  тумане,
дни моей юности - до солдатской шинели и окопов.
   - Адель!
   Она оглядывается:
   - Эрнст!.. Ты вернулся?
   Мы идем рядом. Туман ползет между нами, Волк с лаем прыгает вокруг нас,
трамваи  звенят,  и  мир  тепел  и  мягок.  Вернулось   прежнее   чувство,
полнозвучное,  трепетное,  парящее,  годы  стерты,  взметнулась   дуга   к
прошлому, - это радуга, светлый мост в тумане.
   Я не знаю, о чем мы говорим, да это и безразлично,  важно  то,  что  мы
рядом, что снова звучит нежная, чуть слышная музыка  прежних  времен,  эти
летучие каскады предчувствий и томлений, за которыми  шелком  переливается
зелень лугов, поет серебряный шелест тополей и  темнеют  мягкие  очертания
горизонта юности.
   Долго ли мы так бродили? Не знаю. Я  возвращаюсь  назад  один  -  Адель
ушла, но словно большое яркое знамя веет во мне радость и надежда, полнота
жизни. Я вновь вижу свою мальчишескую комнатку, зеленые башни и необъятные
дали.


   По дороге  домой  встречаю  Вилли,  и  мы  вместе  отправляемся  искать
Валентина. Мы уже почти  нагнали  его  и  видим,  как  он  вдруг  радостно
бросается к какому-то незнакомому нам человеку и с размаху крепко  хлопает
его по плечу.
   - Кукхоф, старина, ты как сюда попал? - Валентин протягивает ему  руку.
- Вот так встреча! Где довелось увидеться!
   Кукхоф некоторое время смотрит на Валентина, точно оценивая его:
   - А, Лагер, не правда ли?
   - Ну ясно. Вместе воевали на Сомме. Помнишь, как мы с тобой среди  всей
этой мерзости лопали пирожки, которые мне прислала Лили? Еще Георг  принес
их нам на передовые вместе с  почтой?  Чертовски  рискованно  было  с  его
стороны, верно?
   - Еще бы, конечно, - говорит Кукхоф.
   Валентин взволнован от нахлынувших воспоминаний.
   - А Георга так-таки настигла пуля, - рассказывает он. - Тебя тогда  уже
не было. Пришлось ему расстаться с правой рукой. Нелегкая штука для  него,
- он ведь кучер. Верно, занялся  чем-нибудь  другим.  А  тебя  куда  потом
занесло?
   Кукхоф бормочет в ответ что-то невнятное. Затем говорит:
   - Очень приятно встретиться. Как же вы поживаете, Лагер?
   - Что? - оторопев спрашивает Валентин.
   - Как вы поживаете, говорю, что поделываете?
   - "Вы"? - Валентина словно  обухом  по  голове  хватили.  С  минуту  он
смотрит на  Кукхофа,  одетого  в  элегантное  коверкотовое  пальто.  Потом
оглядывает себя, краснеет, как  рак,  отходит.  -  Обезьяна!  -  только  и
говорит он.
   Мне тяжело за Валентина. Вероятно, впервые он сталкивается с  мыслью  о
неравенстве. До сих пор  мы  все  были  солдатами.  А  теперь  этакий  вот
самонадеянный малый одним-единственным "вы" вдребезги  разбивает  всю  его
непосредственность.
   - Не стоит о нем думать,  Валентин,  -  говорю  я.  -  Такие,  как  он,
гордятся папашиным капиталом. Тоже, понимаешь, занятие.
   Вилли со своей стороны прибавляет несколько крепких словечек.
   - Нечего сказать - боевые товарищи!  -  говорит  со  злостью  Валентин.
Видно, что от этой встречи у него остался тяжелый осадок.


   К счастью, навстречу идет Тьяден. Он грязен, как половая тряпка.
   - Послушай-ка, Тьяден, - говорит Вилли, -  война-то  ведь  кончена,  не
мешало бы и помыться.
   - Нет, сегодня еще не стоит, -  важно  отвечает  Тьяден,  -  вот  уж  в
субботу. Тогда я даже искупаюсь.
   Мы поражены. Тьяден - и  купаться?  Неужели  он  еще  не  оправился  от
августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху:
   - Мне кажется, я ослышался. Что ты собираешься делать в субботу?
   - Купаться, - гордо говорит Тьяден. - В субботу вечером, видите ли, моя
помолвка.
   Вилли смотрит на него, точно перед  ним  заморский  попугай.  Затем  он
осторожно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает:
   - Скажи, Тьяден, у тебя не бывает иногда колотья в затылке?  И  этакого
странного шума в ушах?
   - Только когда жрать охота, - признается Тьяден, - тогда у меня еще и в
желудке нечто вроде ураганного огня. Препротивное ощущение. Но  послушайте
о моей невесте. Красивой ее назвать  нельзя:  обе  ноги  смотрят  а  левую
сторону, и она слегка косит. Но зато сердце золотое, и папаша мясник.
   Мясник! Мы начинаем  смекать.  Тьяден  с  готовностью  дает  дальнейшие
объяснения:
   - Она без ума от меня. Что поделаешь, нельзя упускать  случая.  Времена
нынче тяжелые, приходится кое-чем жертвовать. Мясник  последним  помрет  с
голоду. А помолвка - ведь это еще далеко не женитьба.
   Вилли слушает Тьядена с возрастающим интересом.
   - Тьяден,  -  начинает  он,  -  ты  знаешь,  мы  всегда  были  с  тобой
друзьями...
   - Ясно, Вилли, - перебивает его Тьяден, - получишь несколько колбас. И,
пожалуй, еще кусок корейки. Приходи в понедельник. У нас как раз  начнется
"белая неделя".
   - Как так? - удивляюсь я. - Разве у вас еще и бельевой магазин?
   - Нет, какой там магазин! Мы, видишь ли, заколем белую кобылу.
   Мы твердо обещаем прийти и бредем дальше.


   Валентин  сворачивает  к  гостинице  "Альтштедтер  Хоф".  Здесь  обычно
останавливаются заезжие актеры. Мы входим. За столом  сидят  лилипуты.  На
столе суп из репы. Возле каждого прибора ломоть хлеба.
   - Надо надеяться, что эти-то хоть сыты своим пайковым месивом, - ворчит
Вилли, - у них желудки поменьше наших.
   Стены оклеены афишами и фотографиями. Рваные, ярко раскрашенные плакаты
с изображениями атлетов, клоунов, укротительниц львов. От  времени  бумага
пожелтела, - долгие годы окопы заменяли всем этим тяжеловесам,  наездникам
и акробатам арену. Там афиш не требовалось.
   Валентин показывает на одну афишу.
   - Вот каким я был, - говорит он.
   На афише человек геркулесовского телосложения делает сальто с трапеции,
укрепленной под самым куполом. Но Валентина в нем при всем желании  узнать
нельзя.
   Танцовщица, с которой Валентин собирается работать, уже  ждет  его.  Мы
проходим в  малый  зал  ресторана.  В  углу  стоит  несколько  театральных
декораций к остроумному фарсу из жизни фронтовиков  "Лети,  моя  голубка";
куплеты из этого фарса целых два года пользовались колоссальным успехом.
   Валентин ставит на стул граммофон и достает пластинки. Хриплая  мелодия
квакает и шипит в рупоре. Мелодия  заиграна,  но  в  ней  еще  прорывается
огонь, она -  словно  пропитый  голос  истасканной,  но  некогда  красивой
женщины.
   - Танго, - шепотом, с видом знатока, сообщает мне Вилли.  По  лицу  его
никак нельзя догадаться, что он только что прочел надпись на пластинке.
   На Валентине синие штаны и рубашка, женщина - в трико.  Они  разучивают
танец апашей и еще какой-то эксцентрический номер, в  заключение  которого
девушка висит вниз головой, обвив ногами шею Валентина, а он вертится  изо
всех сил.
   Оба работают молча, с серьезными лицами, лишь изредка роняя  вполголоса
два-три коротких слова. Мигает белый свет лампы. Тихо шипит газ.  Огромные
тени танцующих колышутся на декорациях к "Голубке".  Вилли  неуклюже,  как
медведь, топчется вокруг граммофона, подкручивая его.
   Валентин окончил. Вилли аплодирует. Валентин  с  досадой  отмахивается.
Девушка переодевается, не обращая  на  нас  никакого  внимания.  Стоя  под
газовым рожком, она медленно расшнуровывает туфли. Ее  спина  в  выцветшем
трико грациозно изогнута.  Выпрямившись,  девушка  поднимает  руки,  чтобы
натянуть на себя платье. На плечах ее играют свет и тен