хватывает меня, и земля, к которой я приник, вновь превращается в
плюшевую обивку дивана. Я прижался к ней щекой и  смутно  соображаю:  я  -
дома...  Гул  гонга,  возвещающий   приближение   газа,   растворяется   в
заглушенном позвякивании посуды, которую мать осторожно ставит на стол.
   Но вот тьма подкрадывается  снова,  и  с  ней  -  рокот  артиллерийской
пальбы. А откуда-то  издалека,  как  будто  нас  разделяют  леса  и  горы,
доносятся каплями падающие слова, которые мало-помалу приобретают смысл  и
проникают в сознание.
   - Колбасу прислал дядя Карл, - слышу я голос матери  среди  отдаленного
грохота орудий.
   Слова эти настигают меня на самом краю воронки, куда я соскальзываю.
   Всплывает сытое, самодовольное лицо.
   - Ах, этот, - говорю я, и голос мой звучит глухо,  словно  рот  заложен
ватой. - Этот... Дерьмо паршивое...
   И опять я падаю, падаю, и опять вторгаются тени, и бесконечные волны их
заливают меня, они все темнее и темнее...
   Но я не засыпаю.  Чего-то,  что  было  до  сих  пор,  не  хватает:  нет
равномерного тихого металлического звона.  Медленно  возвращается  ко  мне
сознание, и я открываю глаза. Рядом стоит мать  с  побледневшим  от  ужаса
лицом и смотрит на меня.
   - Что с тобой? - спрашиваю я испуганно и вскакиваю. - Ты больна?
   Она отмахивается:
   - Нет... Нет... Но как ты можешь говорить такие вещи...
   Я стараюсь припомнить, что я сказал. Ах, да, что-то насчет дяди Карла.
   - Да ну, мама, не будь такой чувствительной, - смеюсь я.  -  Ведь  дядя
Карл на самом деле спекулянт. Ты сама это отлично знаешь.
   - Дело не в этом, Эрнст, - тихо отвечает она. - Меня ужасает, какие  ты
слова говоришь...
   Я сразу вспоминаю,  что  я  сказал  в  полусне.  Мне  стыдно,  что  это
случилось как раз при матери.
   - Это, мама, у меня просто вырвалось, - говорю я в свое  оправдание.  -
Надо еще, понимаешь, привыкнуть к тому, что я не  на  фронте.  Там  царила
грубость, мама, но там была сердечность.
   Я приглаживаю волосы, застегиваю куртку и тянусь за сигаретой.  А  мать
все поглядывает на меня, и руки у нее дрожат.
   Я останавливаюсь, пораженный.
   - Послушай, мама, - говорю я, обнимая ее за плечи, - право же,  не  так
это страшно. Все солдаты такие.
   - Да, да... Я знаю. Но то, что и ты... Ты тоже...
   Я  смеюсь.  Конечно,  и  я  тоже,  хочется  мне  крикнуть,  но   вдруг,
ошеломленный мелькнувшей мыслью, я умолкаю, отхожу от матери и  сажусь  на
диван, - мне надо в чем-то разобраться...
   Передо мной стоит старая женщина с испуганным и озабоченным лицом.  Она
сложила морщинистые руки, усталые, натруженные.  Сквозь  истонченную  кожу
проступают узловатые голубые жилки. Руки эти трудились ради  меня,  оттого
они такие. Прежде я не видел их, я вообще многого не умел  видеть,  я  был
слишком юн. Но теперь я начинаю понимать, почему  я  для  этой  худенькой,
изможденной женщины иной, чем все солдаты мира: я ее дитя.
   Для нее я всегда оставался ее ребенком, и тогда,  когда  был  солдатом.
Война представлялась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих  жизни  ее
сына. Но ей никогда не приходило в голову, что ее сын, за  жизнь  которого
она так тревожилась, был таким же  разъяренным  хищником  по  отношению  к
сыновьям других матерей.
   Я перевожу взгляд с ее рук на свои. Вот этими руками я в мае 1917  года
заколол одного француза. Кровь его, тошнотворно горячая, стекала у меня по
пальцам, а я все колол и колол, обезумев от страха и ярости. Меня  вырвало
потом, и всю ночь я проплакал. Только к утру Адольфу  Бетке  удалось  меня
успокоить. В тот день мне как раз исполнилось восемнадцать лет, и это была
первая атака, в которой я участвовал.
   Медленно поворачиваю руки ладонями вверх. В начале июля -  наши  войска
пытались тогда осуществить большой прорыв - я застрелил этими руками  трех
человек. Целый день провисели  они  на  колючей  проволоке.  Когда  рвался
снаряд, их мертвые руки шевелились от взрывной волны, и казалось, что  они
грозят кому-то, а иногда - что молят о  помощи.  В  другой  раз  гранатой,
которую я метнул на расстояние  двадцати  метров,  начисто  оторвало  ноги
английскому капитану. Крик его был ужасен; высоко вскинув  голову,  широко
раскрыв рот и вздыбив торс, как тюлень,  он  руками  уперся  в  землю.  Он
прожил недолго, изошел кровью.
   А теперь я сижу около матери, и она чуть не плачет, не понимая, как это
я так огрубел, что употребляю неприличные слова.
   - Эрнст, - тихо говорит она, - я уже  давно  хотела  тебе  сказать:  ты
сильно изменился, стал каким-то неспокойным.
   Да, с горечью думаю я, я сильно изменился. Да и что ты знаешь обо  мне,
мама?  Осталось  только   воспоминание,   одно   воспоминание   о   тихом,
мечтательном мальчике. Ты никогда, никогда не узнаешь от  меня  ничего  об
этих  последних  годах.  Я  не  хочу,  чтобы  ты  хотя  бы   и   отдаленно
догадывалась, что собой представляла действительность и во  что  она  меня
превратила. Сотая часть правды надломила бы тебе сердце, если одно  грубое
слово приводит тебя в трепет, смущает тебя, потому что не вяжется с  твоим
представлением обо мне.
   - Дай срок, мама, и асе опять пойдет на лад, - говорю  я  довольно-таки
беспомощно, пытаясь прежде всего убедить в этом самого себя.
   Мать присаживается ко мне на диван и гладит мне руки. Я убираю их.  Она
огорченно смотрит на меня.
   - Ты, Эрнст, иногда какой-то совсем чужой; в такие минуты я  даже  лица
твоего не узнаю.
   - Мне нужно сначала привыкнуть, - стараюсь я  утешить  ее.  -  Мне  все
кажется, будто я только на побывку приехал...
   Сумерки вползают в комнату. Из коридора выходит моя собака и ложится  у
моих  ног.  Глаза  ее  мерцают,  когда  она  смотрит  на  меня.  Она  тоже
неспокойна, ей тоже сначала надо привыкнуть.
   Мать откидывается из спинку дивана:
   - Какое счастье, Эрнст, что ты вернулся...
   - Да, это главное, - говорю я и встаю.
   Она сидит в своем углу,  маленькая,  окутанная  сумерками.  С  какой-то
особенной нежностью я чувствую, что роли наши переменились: теперь  она  -
дитя.
   Я люблю ее, я никогда не любил ее сильнее, чем сейчас, когда знаю,  что
уже не смогу прийти к ней, все рассказать и, может  быть,  обрести  у  нее
покой. Я потерял ее. Разве это не так? И вдруг сознаю, как я, в  сущности,
одинок и какой я в самом деле чужой здесь.
   Она закрыла глаза.
   - Я сейчас оденусь и  пойду  немного  пройдусь,  -  говорю  я  шепотом,
стараясь не нарушать ее покоя.
   Она кивает.
   - Иди, мой мальчик, - тихо говорит она. - И  через  миг,  еще  тише:  -
Милый мой мальчик...
   От слов ее больно сжимается сердце. Осторожно притворяю за собою дверь.



        3

   Луга напоены влагой, и с дорог, булькая, бегут ручьи. В кармане  шинели
у меня небольшая стеклянная баночка. Я иду по берегу канала.  Мальчиком  я
удил здесь рыбу, ловил бабочек, лежал под деревьями и грезил.
   Весной канал зацветал лягушечьей икрой и водорослями.  Светлые  зеленые
стебельки элодеи  тихо  покачивались  над  прозрачной  рябью  воды,  между
камышами зигзагами петляли длинноногие водяные  паучки,  и  стаи  колюшек,
играя на солнце, бросали свои шустрые узкие тени на  испещренный  золотыми
пятнами песок.
   Холодно и сыро. Длинными рядами тянутся по берегу канала тополи.  Ветви
их оголены, но как будто окутаны легкой голубой дымкой. Придет день, и они
опять зазеленеют и зашумят, и солнце вновь тепло и благодатно озарит  этот
уголок, с которым у меня связано столько юношеских воспоминаний.
   Топаю ногой по выступу берега. Несколько рыбешек  испуганно  шныряет  у
самых ног. Тут уж я не в состоянии себя сдержать.  Бегу  туда,  где  канал
суживается  настолько,  что  можно  стать  над  ним  расставив  ноги,   и,
наклонившись над водой, выжидаю, пока мне не удается поймать двух колюшек.
Я опускаю их в банку и внимательно разглядываю.
   Они мечутся взад и вперед, грациозные я изумительные.  У  них  стройные
коричневые  тельца  с  тремя  иглами  на  спинке  и   шуршащими   грудными
плавниками. Вода прозрачна, как хрусталь, и блики на  банке  отражаются  в
ней. И эта вода в стеклянном сосуде, блики и переливы так прекрасны, что у
меня захватывает дыхание.
   Осторожно держа банку в руках, бреду дальше. Я несу ее бережно и  время
от времени заглядываю в нее. Сердце у меня бьется, точно  здесь  заключена
моя юность, которую  я  поймал  и  уношу  домой.  У  заводи  опускаюсь  на
корточки.  Колышутся  густые  заросли  кувшинок;  сине-мраморные  тритоны,
похожие  на  маленькие  фугасы,  покачиваются  из  стороны  в  сторону   и
высовываются из воды,  чтобы  набрать  воздуху;  медленно  ползут  по  илу
личинки мошек,  лениво  плывет  жучок-плавунец,  а  из-под  гнилой  коряги
смотрят на меня удивленные глаза неподвижно сидящей лягушки. Я  вижу  весь
этот мир, но в нем заключено больше того, что можно разглядеть глазами,  -
в нем воспоминания о былом, его порывах, его счастье.
   Бережно поднимаю банку и иду дальше, что-то ищу, на  что-то  надеюсь...
Дует ветер, на горизонте синеют горы.
   И вдруг меня пронзает дикий страх.  Вниз...  вниз...  под  прикрытие...
Ведь я совершенно не защищен, местность со всех сторон  просматривается!..
Я судорожно вздрагиваю. в ужасе,  раскинув  руки,  как  безумный  бросаюсь
вперед, спешу спрятаться за  дерево,  дрожу,  задыхаюсь...  Через  секунду
перевожу дыхание.
   Прошло... Осторожно оглядываюсь... Нет, меня  никто  не  видел.  Только
через   несколько   минут   прихожу   в   себя.   Наклонившись,   поднимаю
выскользнувшую из рук банку. Вода пролилась, но рыбки еще барахтаются. Иду
к берегу канала и наполняю банку водой.
   Погруженный в свои мысли, медленно бреду дальше. Вот уж и  лес  близко.
Кошка пробирается через дорогу. По полю, вплоть до лесной  опушки,  вьется
железнодорожная насыпь. Здесь можно было бы  построить  хорошие  блиндажи,
глубокие и с бетонным перекрытием, думаю я, а потом Провести линию  окопов
с сапами  и  секретами  влево...  А  по  ту  сторону  поставить  несколько
пулеметов. Нет, всего только два туда, остальные надо разместить у опушки;
тогда почти вся местность будет защищена перекрестным огнем. Тополи  надо,
конечно, срубить, чтобы они  не  служили  ориентирами  для  неприятельской
артиллерии... А за холмом установить несколько минометов.  И  пусть  тогда
попробуют сунуться...
   Свистит паровоз. Я поднимаю глаза. Чем это я занимаюсь? Я пришел  сюда,
чтобы встретиться с любимыми уголками моей юности. А что я делаю?  Провожу
здесь линию окопов... Привычка, думаю я. Мы больше не видим  природы,  для
нас существует  только  местность,  местность,  пригодная  для  атаки  или
обороны, старая мельница на холме - не мельница, а опорный пункт, лес - не
лес, а артиллерийское прикрытие. Всюду, всюду это наваждение...
   Я стряхиваю его с себя и пытаюсь вернуть свои мысли к прошлому. Но  мне
это не удается. Нет прежней радости, и даже  пропало  желание  бродить  по
знакомым местам. Поворачиваю назад.
   Издали замечаю одинокую фигуру, идущую мне навстречу... Это Георг Рахе.
   - Ты что здесь делаешь? - спрашивает он удивленно.
   - А ты?
   - Ничего, - говорит он.
   - И я ничего.
   - А что это за банка? - насмешливо осведомляется он. Я краснею.
   - Чего ты стесняешься, - говорит Рахе. - Захотелось, верно,  по  старой
памяти рыбок наловить, а?
   Я киваю.
   - Ну и как? - спрашивает он. Я только качаю головой в ответ.
   - То-то и  есть.  Эти  вещи  плохо  вяжутся  с  солдатской  шинелью,  -
задумчиво говорит он.
   Мы садимся на штабель дров и закуриваем. Рахе снимает фуражку:
   - А помнишь, как мы здесь марками менялись?
   - Помню. От свежесрубленного леса  крепко  пахло  на  солнце  смолой  и
дегтем, поблескивала листва на тополях, и от  воды  поднимался  прохладный
ветерок... Я все помню, все-все... Как  мы  искали  зеленых  лягушек,  как
читали книжки, как говорили о  будущем,  о  жизни,  которая  ждет  нас  за
голубыми далями и манит, как чуть слышная музыка...
   - Вышло немножко не так, Эрнст, а? - Рахе улыбается, и  улыбка  у  него
такая же, как у всех у нас - чуть-чуть усталая, горькая. - На фронте мы  и
рыбу ловили по-другому. Бросали  в  воду  гранату,  и  рыба  с  лопнувшими
пузырями сразу же всплывала на поверхность белым брюхом кверху.  Это  было
практичнее.
   - Как случилось, Георг, - говорю я, - что мы слоняемся без  дела  и  не
знаем толком, за что взяться?
   - Как будто чего-то не хватает, Эрнст, правда?
   Я киваю. Георг дотрагивается до моей груди:
   - Вот что я тебе скажу. Я тоже много об этом думал. Вот это все,  -  он
показывает на луга перед нами, - было жизнью. Она  цвела  и  росла,  и  мы
росли с нею. А что за нами, - он показывает головой назад, - было смертью,
там все умирало, и нас малость прихватило. - Он опять горько улыбается.  -
Мы нуждаемся в небольшом ремонте, дружище.
   - Будь сейчас лето, нам, быть может, было бы легче, - говорю я. - Летом
все как будто легче.
   - Не в этом дело. - Георг попыхивает сигаретой. - По-моему, тут  совсем
другое.
   - Так что же? - спрашиваю я.
   Он пожимает плечами и встает:
   - Пошли домой, Эрнст. А знаешь? Сказать тебе разве, что я надумал? - Он
наклоняется ко мне: - Я, вероятно, вернусь в армию.
   - Ты спятил, - говорю я, вне себя от изумления.
   - Нисколько, - говорит он, и лицо его  на  мгновение  становится  очень
серьезным, - я только последователен.
   Я останавливаюсь:
   - Но послушай, Георг...
   Он идет дальше.
   - Я ведь вернулся домой на  несколько  недель  раньше  тебя,  Эрнст,  -
говорит он и переводит разговор на другую тему.
   Когда показываются первые дома, я выплескиваю колюшек в канал. Взмахнув
хвостиками, рыбки быстро уплывают. Банку я оставляю на берегу.


   Я прощаюсь с Георгом. Он медленно  удаляется.  Я  останавливаюсь  перед
нашим домом и гляжу вслед Георгу. Его слова меня странно  взволновали.  Со
всех сторон подкрадывается что-то неуловимое, оно отступает, как только  я
хочу схватить его, оно расплывается, как только  я  наступаю  на  него,  а
потом опять ползет за мной, смыкается вокруг меня, подстерегает.
   Свинцом нависло небо над низким кустарником  в  сквере  у  Луизенплаца,
деревья оголены, где-то хлопает на ветру окно,  и  в  растрепанной  бузине
палисадников прячутся сырые, безнадежные сумерки.
   Взгляд мой, блуждая, переходит с предмета на предмет,  и  мне  начинает
казаться, что я это впервые вижу, что все здесь настолько чужое мне, что я
почти ничего не узнаю. Неужели этот сырой и грязный кусок газона и в самом
деле обрамлял годы моего детства,  такие  крылатые  и  лучезарные  в  моих
воспоминаниях? Неужели эта  пустынная  будничная  площадь,  это  фабричное
здание напротив и есть тот тихий уголок  вселенной,  который  мы  называли
родиной и который один среди бушующего моря ужасов означал для нас надежду
и спасение от гибели? Неужели эта унылая улица с  рядом  нелепых  домов  и
есть та самая, образ которой в скупые промежутки между смертью  и  смертью
вставал над окопами, как несбыточная. томительно манящая  мечта?  Разве  в
мыслях моих эта улица не была гораздо светлее и ярче, гораздо оживленнее и
шире?  Неужели  все  это  не  так?  Неужели  кровь  моя   лгала,   неужели
воспоминание обманывало меня?
   Меня  трясет  как  в  лихорадке.  Вокруг  все  другое,  хотя  ничто  не
изменилось.  Башенные  часы  на  фабрике  Нойбауэра  по-прежнему  идут   и
по-прежнему отбивают время, как в ту пору,  когда  мы,  не  отрывая  глаз,
смотрели на  циферблат,  стараясь  уловить  движение  стрелок,  а  в  окне
табачной  лавочки,  в  которой  Рахе  покупал  для  нас  первые  сигареты,
по-прежнему сидит араб с  гипсовой  трубкой;  и  по-прежнему  напротив,  в
бакалейной лавке на рекламе мыльного порошка,  те  же  фигуры,  которым  в
солнечные дни мы с Карлом Фогтом  выжигали  глаза  стеклышками  от  часов.
Заглядываю в витрину: выжженные места еще и теперь видны. Но между вчера и
сегодня легла война, и Карл Фогт давно убит на Кеммельских высотах.
   Я не могу понять, почему, стоя здесь,  я  не  испытываю  того  же,  что
тогда, в воронках и бараках. Куда  девалась  та  полнота  чувств,  все  то
трепещущее,  светлое,  сверкающее,  все  то,  чего  не  выразишь  никакими
словами?   Неужели   в   воспоминаниях   было   больше   жизни,   чем    в
действительности? Не обращались ли они в действительность, между  тем  как
сама действительность отходила назад, все больше и больше выдыхалась, пока
не превратилась в  голый  остов,  на  котором  некогда  развевались  яркие
знамена? Не оторвались ли воспоминания от действительности и не  парят  ли
они теперь над нею лишь как хмурое облако? Или годы фронта сожгли  мост  к
былому?
   Вопросы, все только вопросы... А ответа нет...



        4

   Распоряжение о порядке школьных занятий для участников войны  получено.
Наши представители провели все наши требования: сокращенный срок обучения,
специальный курс для солдат и льготы при сдаче выпускного экзамена.
   Нелегко было всего этого добиться, хотя у нас  и  революция.  Ибо  весь
этот переворот лишь легкая  рябь  на  поверхности  воды.  В  глубь  он  не
проникает. Какая польза от того, что  один-два  руководящих  поста  заняты
новыми лицами? Любой солдат знает, что у командира роты могут  быть  самые
лучшие намерения, но если унтер-офицеры  не  поддержат  его,  он  бессилен
что-либо сделать. Точно так же и самый передовой министр  всегда  потерпит
поражение, если он окружен реакционным блоком тайных советников. А  тайные
советники в Германии остались на своих местах. Эти канцелярские  наполеоны
неистребимы.


   Первый урок. Мы опять на школьной скамье. Почти  все  в  военном.  Трое
бородачей. Один женат.
   На своей парте я узнаю резьбу - мои инициалы;  они  аккуратно  вырезаны
перочинным  ножом  и  раскрашены  чернилами.  Я  хорошо  помню,  что   сие
произведение было создано на уроке истории. И все же мне  кажется,  что  с
тех пор прошло сто лет, так странно снова сидеть здесь. Война отодвигается
в прошлое, и круг смыкается. Но нас в этом кругу уже нет.
   Входит учитель немецкого языка Холлерман и прежде  всего  приступает  к
самому необходимому: возвращает нам наши вещи, оставшиеся в школе. Видимо,
это давно лежало бременем на его аккуратной учительской душе. Он  отпирает
классный шкаф и  вынимает  оттуда  рисовальные  принадлежности,  чертежные
доски и,  в  первую  очередь,  толстые  синие  кипы  тетрадей  -  домашние
сочинения, диктовки, классные работы. На кафедре, слева от него, вырастает
высокая стопка. Учитель называет имена, мы откликаемся, и каждый  получает
свою  тетрадь.  Вилли  их  нам  перебрасывает,  да  так,  что   промокашки
разлетаются во все стороны.
   - Брайер!
   - Здесь.
   - Бюккер!
   - Здесь.
   - Детлефс!
   Молчание.
   - Убит! - орет Вилли.
   Детлефс, маленький, русый, кривоногий, когда-то остался на второй  год;
ефрейтор,  убит  в  семнадцатом  году  на  Кеммельских  высотах.   Тетрадь
перекочевывает на правую сторону кафедры.
   - Диркер.
   - Здесь.
   - Дирксман!
   - Убит.
   Дирксман, сын крестьянина, большой любитель  поиграть  в  скат,  плохой
певец, убит под Ипром. Тетрадь откладывается вправо.
   - Эггерс!
   - Еще не прибыл, - сообщает Вилли.
   Людвиг добавляет:
   - Прострелено легкое. Находится в тыловом лазарете в  Дортмунде.  Через
три месяца будет направлен в Липпшпринге.
   - Фридерихс!
   - Здесь.
   - Гизекке!
   - Пропал без вести.
   - Неверно, - заявляет Вестерхольт.
   - Но ведь  он  значится  в  списках  пропавших  без  вести,  -  говорит
Райнерсман.
   - Правильно, - отвечает Вестерхольт, - но он уже три  недели  находится
здесь, в сумасшедшем доме. Я сам его видел.
   - Геринг первый!
   - Убит.
   Геринг первый. Писал стихи, давал частные уроки, на заработанные деньги
покупал книги. Первый ученик. Погиб под Суассоном вместе со своим братом.
   - Геринг второй, - уже только бормочет учитель немецкого  языка