мысли  их  упорно  и
уныло вязнут в убогих цифрах, которые для них должны, но  не  могут,  быть
хлебом, кровом и жизнью. Медленно встают в  потускневших  клеточках  мозга
призраки голода и нужды. Беспомощные,  полные  глухого  страха,  чувствуют
слепые их приближение, но не видят их и не могут сделать  ничего  другого,
как только, сплотившись, медленно шагать по улицам,  поднимая  из  тьмы  к
свету мертвенно-бледные лица, с немой мольбой устремленные к тем, кто  еще
может видеть: когда же вы увидите?!
   За слепыми следуют одноглазые, раненные в голову, плывут  изуродованные
лица без носов и челюстей, перекошенные бугристые  рты,  сплошные  красные
рубцы с отверстиями на месте носа и рта. А над этим опустошением  светятся
тихие, вопрошающие печальные человеческие глаза.
   Дальше движутся длинные ряды калек с ампутированными ногами. Многие уже
носят протезы, которые как-то торопливо стучат все вкось-вкось, со  звоном
ударяясь о мостовую, словно весь человек искусственный  -  железный  и  на
шарнирах.
   За ними идут контуженные. Их руки, их головы, их платье,  все  существо
их трясется, словно они все еще дрожат от страха. Они не в силах  овладеть
этой дрожью, воля их сражена, их мускулы и нервы восстали против мозга,  в
глазах - отупение и бессилие.
   Одноглазые  и  однорукие  катят  в  плетеных  колясках  с   клеенчатыми
фартуками инвалидов,  которые  отныне  могут  жить  только  в  кресле,  на
колесах. В этой  же  колонне  несколько  человек  толкают  плоскую  ручную
тележку, похожую на те, которыми пользуются столяры для перевозки кроватей
и гробов. На тележке человеческий обрубок.  Ног  нет  совсем.  Это  только
верхняя половина тела рослого человека. Плотный затылок,  широкое  славное
лицо с густыми усами. Такие лица бывают у упаковщиков мебели. Около калеки
высится плакат, на котором он сам, вероятно, вывел косым почерком: "И я бы
хотел ходить,  братцы!"  Взгляд  у  него  сосредоточен  и  строг.  Иногда,
опираясь на руки, он чуть-чуть  приподнимается  на  своей  тележке,  чтобы
переменить положение.
   Шествие медленно тянется по улицам. Там, где  оно  показывается,  сразу
все смолкает. На углу  Хакенштрассе  происходит  длительная  заминка:  тут
строится новый ресторан с дансингом и вся улица  запружена  кучами  песку,
возами с цементом и лесами. Между лесами, над будущим входом, уже светятся
красные огни  вывески:  "Астория.  Дансинг  и  бар".  Тележка  с  безногим
останавливается как раз  напротив.  Он  ждет,  пока  не  уберут  с  дороги
несколько железных брусьев. Темные волны багряно-красных лучей  падают  на
фигуру калеки и зловещей краской заливают его  молчаливо  поднятое  к  ним
лицо; оно словно набухает дикой страстью и вот-вот разорвется  в  страшном
вопле.
   Шествие двигается дальше, и над тележкой опять лицо упаковщика  мебели,
бледное от долгого лежания в госпитале  и  от  бледного  вечернего  света;
сейчас он благодарно улыбается товарищу, сунувшему  ему  в  рот  сигарету.
Тихо движутся колонны по улицам, - ни криков, ни возмущения; просить  идут
они, а не требовать; они знают: кто лишен возможности  стрелять,  тому  на
многое рассчитывать не приходится.  Они  пойдут  к  ратуше,  там  постоят,
какой-нибудь секретаришка скажет им несколько слов; потом они  разойдутся,
и каждый вернется домой, в свое тесное жилище, к  своим  бледным  детям  и
седой нужде; вернется без каких-либо надежд -  невольник  судьбы,  которую
ему уготовили другие.


   Чем ближе к вечеру, тем в городе неспокойнее. Я брожу  с  Альбертом  по
улицам. На каждом углу - группки людей. Носятся всякие слухи. Говорят, что
где-то  произошло  столкновение  между  войсками   рейхсвера   и   рабочей
демонстрацией.
   Вдруг со стороны церкви св.Марии раздается несколько выстрелов: сначала
- одиночные, потом сразу - залп. Альберт и  я  смотрим  друг  на  друга  и
тотчас же, не говоря ни слова, бросаемся туда, откуда доносятся выстрелы.
   Навстречу нам попадается все больше и больше народу.
   - Добывайте оружие! Эта сволочь стреляет! - кричат в толпе.
   Мы прибавляем шагу. Проталкиваемся  сквозь  толпу,  и  вот  уже  мчимся
бегом;  жестокое,  опасное  волнение  влечет  нас  туда.  Мы   задыхаемся.
Трескотня усиливается.
   - Людвиг!
   Он бежит рядом. Губы его плотно сжаты, скулы выдаются, глаза холодны, и
взгляд их напряжен - у него опять лицо окопа. И у Альберта такое же.  И  у
меня. Ружейные выстрелы притягивают нас, как жуткий тревожный сигнал.
   Толпа впереди с криком отпрянула назад. Мы прорываемся вперед. Женщины,
прикрывая фартуками лица, бросаются в разные стороны. Толпа ревет. Выносят
раненого.
   Мы подбегаем к рыночной площади. Перед зданием ратуши укрепились войска
рейхсвера. Тускло  поблескивают  стальные  шлемы.  У  подъезда  установлен
пулемет. Он заряжен. На площади  пусто,  по  улицам,  прилегающим  к  ней,
толпится народ. Идти дальше - безумие. Пулемет властвует над площадью.
   Но вот из толпы отделяется человек и выходит вперед. За ним, в  ущельях
улиц, клокочет, бурлит и жмется к домам черная плотная масса.
   Человек  уже  далеко.  На  середине  площади  он   выходит   из   тени,
отбрасываемой церковью,  в  полосу  лунного  света.  Ясный,  резкий  голос
останавливает его:
   - Назад!
   Человек поднимает руки. Луна так ярко светит, что,  когда  он  начинает
говорить, в темном отверстии рта сверкает белый оскал зубов.
   - Братья!
   Все смолкает.
   И только один голос между церковью, массивом ратуши и  тенью  реет  над
площадью - одинокий голубь.
   - Бросайте оружие, друзья! Неужели вы будете стрелять в ваших  братьев?
Бросайте оружие и идите к нам!
   Никогда еще луна не светила так  ярко.  Солдатские  шинели  у  подъезда
ратуши  -  точно  меловые.  Мерцают  стекла  окон.   Освещенная   половина
колокольни - зеркало из зеленого шелка. В лунном свете каменные рыцари  на
воротах в шлемах с забралами отделяются от темной стены.
   - Назад! Буду стрелять! - раздается тот же властный, холодный голос.  Я
оглядываюсь на Людвига и Альберта. Это голос  командира  нашей  роты!  Это
голос Хееля! Я застываю в невыносимом напряжении,  точно  присутствую  при
казни. Я знаю: Хеель ни перед чем не остановится - он велит стрелять.
   Темная человеческая масса шевелится  в  тени  домов,  она  колышется  и
ропщет. Проходит целая  вечность.  От  ратуши  отделяются  два  солдата  с
ружьями наперевес и идут на одинокого человека, стоящего посреди  площади.
Кажется, будто они движутся бесконечно медленно, они  словно  топчутся  на
месте в серой трясине - блестящие куклы  с  ружьями  наизготовку.  Человек
спокойно ждет их  приближения.  Когда  они  подходят  вплотную,  он  снова
начинает:
   - Братья!..
   Они хватают его под руки и тащат. Человек не защищается. Они так быстро
волокут его, что он чуть не падает. Сзади раздаются крики, масса  приходит
в движение, медленно, беспорядочно выдвигается на площадь.
   Ясный голос командует:
   - Скорей ведите его! Открываю огонь!
   Воздух оглашается предупреждающим залпом. Человек  внезапно  вырывается
из рук солдат, но он не спасается бегством, а бежит  наперерез,  прямо  на
пулемет:
   - Не стреляйте, братцы!
   Еще ничего не случилось, но,  видя,  что  безоружный  человек  бросился
вперед, толпа устремляется за ним. Вот она  уже  бушует  в  узком  проходе
около церкви. В следующий миг над площадью проносится  команда,  с  громом
рвется "так-так-так" пулемета, повторенное многократным эхом от  домов,  и
пули со свистом и звоном шлепаются о мостовую.
   С быстротой молнии бросаемся мы за выступ дома. На одно мгновение  меня
охватывает парализующий, подлый страх - совсем  иной,  чем  на  фронте.  И
тотчас же он переходит в ярость. Я видел, как одинокий человек на  площади
зашатался и упал лицом вперед. Осторожно выглядываю из-за угла. Как раз  в
это время он пытается встать, но это ему не удается. Медленно  подгибаются
руки,  запрокидывается  голова,  и,  точно  в   беспредельной   усталости,
вытягивается  на  площади  человеческое  тело.  Ком,  сдавливавший  Горло,
отпускает меня.
   - Нет! - вырывается у меня. - Нет!
   И крик мой пронзительным воплем повисает между стенами домов.
   Я чувствую вдруг, как меня кто-то отталкивает. Людвиг Брайер выходит на
площадь и идет к темной глыбе смерти.
   - Людвиг! - кричу я.
   Но Людвиг идет вперед, вперед... Я с ужасом гляжу ему вслед.
   - Назад! - опять раздается команда.
   Людвиг на мгновение останавливается.
   - Стреляйте, стреляйте, обер-лейтенант Хеель! -  кричит  он  в  сторону
ратуши и, подойдя к лежащему на земле человеку, нагибается над ним.
   Мы видим, как с  лестницы  ратуши  спускается  офицер.  Не  помня  как,
оказываемся мы возле Людвига и ждем  приближающегося  к  нам  человека,  в
руках у которого трость - единственное его оружие. Человек этот ни  минуты
не колеблется, хотя нас теперь трое и при желании мы легко  могли  бы  его
схватить, - солдаты, из опасения попасть в него, не отважились бы  открыть
стрельбу.
   Людвиг выпрямляется:
   - Поздравляю вас, обер-лейтенант Хеель, этот человек мертв.
   Струйка крови бежит  из-под  солдатской  куртки  убитого  и  стекает  в
выбоины мостовой. Около выскользнувшей из рукава  правой  руки,  тонкой  и
желтой, кровь собирается в лужу, черным зеркалом поблескивающую  в  лунном
свете.
   - Брайер! - восклицает Хеель.
   - Вы знаете, кто это? - спрашивает Людвиг.
   Хеель смотрит на него и качает головой.
   - Макс Вайль!
   - Я хотел спасти его, - помолчав, почти задумчиво говорит Хеель.
   - Он мертв, - отвечает Людвиг.
   Хеель пожимает плечами.
   - Он был нашим товарищем, - продолжает Людвиг.
   Хеель молчит.
   Людвиг холодно смотрит на него:
   - Чистая работа!
   Хеель словно просыпается.
   - Не это важно, - спокойно говорит он,  -  важна  цель:  спокойствие  и
порядок.
   - Цель! - презрительно бросает Людвиг. -  С  каких  это  пор  вы  ищете
оправдания для ваших действий? Цель! Вы просто нашли себе занятие,  вот  и
все. Уведите ваших солдат. Надо прекратить стрельбу.
   Хеель делает нетерпеливое движение:
   - Мои солдаты останутся. Если они сегодня отступят, завтра  против  них
выступит в десять раз более сильный отряд. Вы  сами  это  отлично  знаете.
Через пять минут я займу входы  в  улицы.  Воспользуйтесь  этим  сроком  и
унесите убитого.
   - Берите его! - обращается к нам Людвиг. Потом еще раз поворачивается к
Хеелю:  -  Если  вы  сейчас  отступите,  вас  никто  не  тронет.  Если  вы
останетесь, будут новые жертвы. По вашей вине. Вам это ясно?
   - Мне это ясно, - холодно отвечает Хеель.
   С минуту мы еще стоим друг против друга. Хеель оглядывает нас  всех  по
очереди. Напряженное, странное мгновение. Словно что-то разбилось.
   Мы поднимаем мертвое покорное тело Макса  Вайля  и  уносим  его.  Улицы
снова  запружены  народом.  Когда  мы  приближаемся,  толпа  расступается,
образуя широкий проход. Несутся крики:
   - Свора Носке! Кровавая полиция! Убийцы!
   Из спины Макса Вайля течет кровь.
   Мы вносим его в ближайший дом. Это, оказывается, "Голландия".  Там  уже
работают  санитары,  перевязывая  двух  раненых,   положенных   прямо   на
навощенный паркет. Женщина в забрызганном кровью фартуке стонет  и  рвется
домой. Санитарам стоит больших усилий удержать ее, пока принесут носилки и
придет врач. Она ранена в  живот.  Рядом  с  ней  лежит  мужчина,  еще  не
успевший расстаться со старой солдатской курткой. У него  прострелены  оба
колена. Жена его, опустившись около него на пол, причитает:
   - Ведь он ничего не сделал! Он просто шел мимо! Я только  что  принесла
ему обед, - она показывает на серую эмалированную  кастрюлю  с  ручкой,  -
обед принесла.
   Дамы, танцевавшие в "Голландии", жмутся в углу. Управляющий  растерянно
мечется, спрашивая у всех,  нельзя  ли  перевести  раненых  куда-нибудь  в
другое место. Дела его  пойдут  прахом,  если  в  городе  узнают  об  этой
истории. Никто не пойдет сюда танцевать.  Антон  Демут,  не  снимая  своей
раззолоченной ливреи, притащил  бутылку  коньяку  и  подносит  ее  ко  рту
раненого. Управляющий в ужасе смотрит на Антона и делает ему знаки. Тот не
обращает внимания.
   - Как ты думаешь, мне не отнимут ног? - спрашивает раненый. - Я  шофер,
понимаешь?
   Приносят носилки. На улице опять трещат выстрелы. Мы вскакиваем. Крики,
вопли, звон стекол. Мы выбегаем. на улицу.
   - Разворачивай мостовую! - кричит кто-то, всаживая кирку под камни.
   Из окон летят матрацы, стулья, детская коляска. С площади стреляют.  Но
теперь уже и отсюда, с крыш, стреляют по площади.
   - Фонари гаси!
   Из толпы кто-то  выскакивает  и  запускает  кирпичом  в  фонарь.  Сразу
становится темно.
   - Козоле!
   Это Альберт кричит. С ним Валентин. Все прибежали на  выстрелы,  словно
водоворотом притянули они нас.
   - Вперед, Эрнст, Людвиг, Альберт! - ревет Козоле. - Эти скоты  стреляют
в женщин!
   Мы залегли в воротах какого-то  дома.  Хлещут  пули,  люди  кричат,  мы
захвачены потоком, увлечены им,  опустошены,  в  нас  клокочут  ненависть,
кровь брызжет на мостовую, мы снова солдаты, прошлое настигло нас,  война,
грохоча и беснуясь, бушует над нами, между нами, в нас. Все пошло  прахом,
- товарищеское единение изрешечено пулеметом, солдаты стреляют  в  солдат,
товарищи в товарищей, все кончено, все кончено...



        3

   Адольф Бетке продал свой дом и переехал в город.
   Первое время после того, как жена вернулась к  нему,  все  шло  хорошо.
Адольф  занимался  своим  делом,  жена  -   своим,   и   казалось,   жизнь
налаживается, входит в свою колею.
   Но по деревне сплетничали и шушукались. Стоило жене Адольфа  показаться
на улице, как вдогонку ей неслись всякие шуточки; встречные парни нахально
смеялись в лицо; женщины, проходя  мимо,  выразительным  жестом  подбирали
юбки. Она ничего не рассказывала Адольфу, а сама мучилась и с каждым  днем
бледнела все больше.
   Адольфу тоже приходилось несладко.  Не  успевал  он  переступить  порог
трактира, как разговоры смолкали; зайдет к  кому-нибудь  в  гости,  и  его
встречает  смущенное  молчание  хозяев.  Кое-кто   отваживался   даже   на
двусмысленный вопрос. Если Адольф выпивал где-нибудь в компании, сейчас же
начинались  идиотские  намеки,  и  частенько  за  его  спиной   раздавался
насмешливый хохот. Он не знал, как ему бороться. Он думал: с  какой  стати
давать деревне отчет о том, что касается только  его  одного,  когда  даже
пастор не желает ничего понять? При встрече он с осуждением взглядывал  на
Адольфа поверх своих золотых очков. Тяжело было  все  это  терпеть,  но  и
Адольф молчал, ничего не говорил жене.
   Так вот и жили они друг подле друга, пока однажды, воскресным  вечером,
свора преследователей не обнаглела до того, что в присутствии Адольфа жене
его крикнули какую-то непристойность. Адольф вспылил. Но жена положила ему
руку на плечо.
   - Не надо, Адольф, - сказала она, - они так часто это делают, что я уже
не слышу их.
   - Часто?
   Теперь ему стала понятна ее постоянная молчаливость. В ярости  бросился
он  за  обнаглевшим  парнем,  но  тот  спрятался  за  сомкнувшиеся   спины
товарищей.
   Бетке пошли домой и молча легли в  постель.  Адольф  лежал,  неподвижно
уставившись  в  пространство.  Вдруг  до  слуха  его   донеслось   слабое,
подавленное всхлипывание: жена, уткнувшись  в  одеяло,  плакала.  Не  раз,
верно, она так лежала и плакала, когда он спал...
   - Успокойся, Мария, - тихо сказал он, - ну их, пусть болтают...
   Но она продолжала плакать.
   Адольф чувствовал себя беспомощным  и  одиноким.  За  окнами  враждебно
сгустилась тьма, и деревья шептались, как старые сплетницы.  Он  осторожно
обнял жену за плечи. Она подняла к нему заплаканное лицо:
   - Адольф, знаешь, я лучше уйду... Они тогда перестанут...
   Она встала, свеча  еще  горела;  огромная  -  во  всю  комнату  -  тень
качнулась, скользнула по стенам, и по сравнению  с  ней  женщина  казалась
маленькой и беспомощной. Присев на край кровати,  она  протянула  руку  за
чулками и кофточкой. Точно немая судьба, прорвавшись через окна из  мрака,
тень тоже протянула огромную  руку  и,  гримасничая,  кривляясь,  хихикая,
повторяла все движения женщины; казалось, она  вот-вот  бросится  на  свою
добычу и утащит ее в воющую тьму.
   Адольф вскочил  и  задернул  белые  кисейные  шторы  на  окнах,  словно
загораживая низенькую комнатку от ночи, глядевшей жадными совиными глазами
через эти четырехугольные зияющие просветы.
   Жена, натянув чулки, взялась за лифчик. Адольф подошел к ней:
   - Брось, Мария!..
   Она взглянула на него и  опустила  руки.  Лифчик  упал  на  пол.  Тоска
глядела  из  глаз  женщины,  тоска  загнанного  существа,  тоска  побитого
животного - вся беспредельная тоска тех, кто не  в  силах  защитить  себя.
Адольф увидел эту тоску. Он обнял жену, он ощутил ее всю - мягкую, теплую.
И как только можно бросать в нее  камнями?  Разве  они  помирились  не  по
доброй воле? Почему же ее так безжалостно травят, так жестоко  преследуют?
Он притянул ее к себе, и она прильнула к нему, обвила  руками  его  шею  и
положила голову к нему на грудь. Так стояли они, дрожа от холода, в  одних
ночных рубашках, прильнув друг к другу, и каждый  желал  согреться  теплом
другого. Потом они присели на край  кровати,  сгорбившись,  изредка  роняя
слово-другое, и когда тени их опять  заколебались  на  стене,  потому  что
фитиль на свечке накренился набок и огонек начал, мигая,  угасать,  Адольф
ласковым движением притянул жену в постель, и это означало:  мы  останемся
вместе, мы попытаемся снова наладить нашу жизнь. И он сказал:
   - Мы уедем отсюда, Мария.
   Это был единственный выход.
   - Да, да, Адольф, давай уедем!
   Она бросилась к нему и только теперь громко разрыдалась. Крепко обнимая
ее, он беспрестанно повторял:
   - Завтра же поищем покупателя, завтра же...
   Пламя надежд и ярости, горечи и отчаяния вспыхнуло в  нем  страстью,  и
жар ее заставил женщину умолкнуть, всхлипывания становились все тише,  как
у ребенка, и наконец замерли, перейдя в изнеможение и мирное дыхание.
   Свеча погасла, тени исчезли, жена уснула, но Адольф долго еще лежал без
сна и думал, и думал. Поздно ночью жена проснулась и почувствовала на себе
чулки,  которые  она  надела,  когда  хотела  уходить.  Она  сняла  их  и,
расправив, положила на стул у кровати.
   Спустя два дня Адольф Бетке продал дом и мастерскую.  Вскоре  он  нашел
квартиру в городе. Погрузили мебель. Собаку пришлось оставить. Но  тяжелей
всего было расставаться с садом. Нелегко далось Адольфу прощание. Он знал,
что ждет его впереди. А жена была покорна и тиха.


   Городской дом оказался сырым и тесным. Лестница  грязная,  стоит  запах
прачечных, воздух густ от соседской  ненависти  и  непроветренных  комнат.
Работы у Адольфа мало, и слишком много времени остается для всяких мыслей.
Обоим по-прежнему тяжело, словно все то, от чего они бежали, нагнало их  и
здесь.
   Адольф часами просиживает на кухне и  силится  понять,  почему  они  не
могут зажить по-иному. Когда вечерами они сидят друг против  друга,  когда
газета прочитана и ужин убран со стола, их обступает все та же томительная
пустота. Адольф чувствует,  что  задыхается  от  вечного  вслушивания,  от
бесконечных раздумий. Жена берется  за  какую-нибудь  работу,  старательно
чистит плиту. И когда он говорит:  "Поди  сюда,  Мария",  она  откладывает
тряпку и наждак и подходит, он притягивает ее к себе на колени и, жалкий в
своем одиночестве, шепчет: "Мы как-нибудь одолеем это",  она  кивает,  все
так же молча, а ему хочется видеть ее веселой. Он  не  понимает,  что  это
зависит не только от нее, но и от него, что за  четыре  года  разлуки  они
отвыкли друг от друга и теперь действуют  друг  на  друга  угнетающе.  "Да
скажи же, наконец, что-нибудь!" -  раздражается  Адольф.  Она  пугается  и
покорно начинает что-то говорить. Но о чем  ей  говорить?  Что  особенного
происходит здесь, в