Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
но качаю головой.
- А с ним что случилось?
Ведекамп закуривает трубку:
- Он ведь в семнадцатом был ранен в голову, так? Тогда все это
великолепно зажило. А месяца полтора назад у него вдруг начались такие
отчаянные боли, что он головой об стенку бился. Мы вчетвером едва с ним
сладили, отвезли в больницу. Воспаление там какое-то нашли или что-то в
этом роде. На следующий день кончился.
Юлиус подносит спичку к погасшей трубке:
- А жене его даже и пенсию не хотят платить...
- Ну, а как Герхард Поль? - продолжаю я расспрашивать.
- Ему не на что было приехать. Фасбендеру и Фриче - тоже. Без работы
сидят. Даже на жратву не хватает. А им очень хотелось поехать, беднягам.
Зал тем временем заполняется. Пришло много наших товарищей по роте, но
странно: настроение почему-то не поднимается. А между тем мы давно с
радостным нетерпением ждали этой встречи. Мы надеялись, что она освободит
нас от какого-то чувства неуверенности и гнета, что она поможет нам
разрешить наши недоумения. Возможно, что во всем виноваты штатские
костюмы, вкрапленные то тут, то там в гущу солдатских курток, возможно,
что клиньями уже втесались между нами разные профессии, семья, социальное
неравенство, - так или иначе, а товарищеской спайки, прежней, настоящей,
больше нет.
Роли переменились. Вот сидит Боссе, ротный шут. На фронте был общим
посмешищем, всегда строил из себя дурачка. Ходил вечно грязный и
оборванный и не раз попадал у нас под насос. А теперь на нем безупречный
шевиотовый костюм, жемчужная булавка в галстуке и щегольские гетры. Это -
зажиточный человек, к слову которого прислушиваются... А рядом - Адольф
Бетке, который на фронте был на две головы выше Боссе, и тот бывал
счастлив, если Бетке вообще с ним заговаривал. Теперь же Бетке лишь бедный
маленький сапожник с крохотным крестьянским хозяйством. На Людвиге Брайере
вместо лейтенантской формы потертый гимназический мундир, из которого он
вырос, и сдвинувшийся набок вязаный школьный галстучек. А бывший денщик
Людвига покровительственно похлопывает его по плечу, - он опять владелец
крупной мастерской по установке клозетов, контора его - на бойкой торговой
улице, в самом центре города. У Валентина под рваной и незастегнутой
солдатской курткой синий в белую полоску свитер; вид самого настоящего
бродяги. А что это был за солдат! Леддерхозе, гнусная морда, - до чего
важно он, попыхивая английской сигаретой, развалился на стуле в своей
ермолке и желтом канареечном. плаще! Как все перевернулось!
Но это было бы еще сносно. Плохо то, что и тон стал совсем другим. И
всему виной эти штатские костюмы. Люди, которые прежде пискнуть не
осмеливались, говорят теперь начальственным басом. Те, что в хороших
костюмах, усвоили себе какой-то покровительственный тон, а кто победнее -
как-то притих. Преподаватель гимназии, бывший на фронте унтер-офицером, да
вдобавок плохим, с видом превосходства осведомляется у Людвига и Карла,
как у них обстоит дело с выпускным экзаменом. Людвигу следовало бы вылить
ему за это его же кружку пива за воротник. К счастью, Карл говорит что-то
весьма пренебрежительное насчет экзаменов и образования вообще, превознося
зато коммерцию и торговлю.
Я чувствую, что сейчас заболею от всей этой болтовни. Лучше бы нам
совсем не встречаться: сохранили бы, по крайней мере, хорошие
воспоминания. Напрасно я стараюсь представить себе этих людей в
замызганных, заскорузлых шинелях, а ресторан Конерсмана - трактиром в
прифронтовой полосе. Мне это не удается. Факты сильнее. Чуждое побеждает.
Все, что связывало нас, потеряло силу, распалось на мелкие индивидуальные
интересишки. Порой как будто и мелькнет что-то от прошлого, когда на всех
нас была одинаковая одежда, но мелькнет уже неясно, смутно. Вот передо
мной мои боевые товарищи, но они уже и не товарищи, и оттого так грустно.
Война все разрушила, но в солдатскую дружбу мы верили. А теперь видим:
чего не сделала смерть, то довершает жизнь, - она разлучает нас.
Но мы не хотим верить этому. Усаживаемся за один столик: Людвиг,
Альберт, Карл, Адольф, Валентин, Вилли. Настроение подавленное.
- Давайте хоть мы-то будем крепко держаться друг друга, - говорит
Альберт, обводя взглядом просторный зал.
Мы горячо откликаемся на слова Альберта и рукопожатиями скрепляем
обещание, а в это время в другом конце зала происходит такое же
объединение хороших костюмов. Мы не принимаем намечающегося здесь нового
порядка отношений. Мы кладем в основу то, что другие отвергают.
- Руку, Адольф! Давай, старина! - обращаюсь я к Бетке.
Он улыбается, впервые за долгое время, и кладет свою лапищу на наши
руки.
Некоторое время мы еще сидим своей компанией. Только Адольф Бетке ушел.
У него был плохой вид. Я решаю непременно навестить его в ближайшие же
дни.
Появляется кельнер и о чем-то шепчется с Тьяденом. Тот отмахивается:
- Дамам здесь делать нечего.
Мы с удивлением смотрим на него. На лице у него самодовольная улыбка.
Кельнер возвращается. За ним быстрой походкой входит цветущая девушка.
Тьяден сконфужен. Мы усмехаемся. Но Тьяден не теряется. Он делает широкий
жест и представляет:
- Моя невеста.
На этом" он ставит точку. Дальнейшие заботы сразу берет на себя Вилли.
Он представляет невесте Тьядена всех нас, начиная с Людвига и кончая
собой. Затем приглашает гостью присесть. Она садится. Вилли садится рядом
и кладет руку на спинку ее стула.
- Так ваш папаша владелец знаменитого магазина конского мяса на Новом
канале? - завязывает он разговор.
Девушка молча кивает. Вилли придвигается ближе. Тьяден не обращает на
это никакого внимания. Он невозмутимо прихлебывает свое пиво. От
остроумных и проникновенных речей Вилли девушка быстро тает.
- Мне так хотелось познакомиться с вами, - щебечет она. - Котик так
много рассказывал мне о вас, но сколько я ни просила привести вас, он
всегда отказывался.
- Что? - Вилли бросает на Тьядена уничтожающие взгляды. - Привести нас?
Да мы с удовольствием придем; право, с превеликим удовольствием. А он,
мошенник, и словечком не обмолвился.
Тьяден несколько обеспокоен. Козоле в свою очередь наклоняется к
девушке:
- Так он часто говорил вам о нас, ваш котик? А что, собственно, он
рассказывал?
- Нам пора идти, Марихен, - перебивает его Тьяден и встает.
Козоле силой усаживает его на место:
- Посиди, котик. Что же он рассказывал вам, фройляйн?
Марихен - само доверие. Она кокетливо поглядывает на Вилли.
- Вы ведь господин Хомайер? - Вилли раскланивается перед колбасным
магазином. - Так это, значит, вас он спасал? - болтает она. Тьяден
начинает ерзать на своем стуле, точно он сидит на муравьиной куче. -
Неужели вы успели забыть?
Вилли щупает себе голову:
- У меня, знаете ли, была после этого контузия, а это ведь страшно
действует на память. Я, к сожалению, многое забыл.
- Спас? - затаив дыхание, переспрашивает Козоле.
- Марихен, я пошел! Ты идешь или остаешься? - говорит Тьяден.
Козоле крепко держит его.
- Он такой скромный, - хихикает Марихен и при этом вся сияет, - а ведь
он один убил трех негров, когда они топорами собирались зарубить господина
Хомайера. Одного - кулаком...
- Кулаком, - глухо повторяет Козоле.
- Остальных - их же собственными топорами. И после этого он на себе
принес вас обратно. - Марихен взглядом оценивает сто девяносто сантиметров
роста Вилли и энергично кивает своему жениху: - Не стесняйся, котик,
отчего бы когда-нибудь и не вспомнить о твоем подвиге.
- В самом деле, - поддакивает Козоле, - отчего бы когда-нибудь и не
вспомнить...
С минуту Вилли задумчиво смотрит Марихен в глаза:
- Да, он замечательный человек... - И он кивает Тьядену: - А ну-ка,
выйдем на минутку.
Тьяден нерешительно встает. Но Вилли ничего дурного не имеет в виду.
Через некоторое время они, рука об руку, возвращаются обратно. Вилли
наклоняется к Марихен:
- Итак, решено, завтра вечером я у вас в гостях. Ведь я должен еще
отблагодарить вашего жениха за то, что он спас меня от негров. Но и я
однажды спас его, был такой случай.
- Неужели? - удивленно протягивает Марихен.
- Когда-нибудь он, может быть, вам об этом расскажет.
Вилли ухмыляется. Облегченно вздохнув, Тьяден отчаливает вместе со
своей Марихен.
- Дело в том, что у них завтра убой, - начинает Вилли, но его никто не
слушает. Мы слишком долго сдерживались и теперь ржем, как целая конюшня
голодных лошадей. Фердинанда едва не рвет от хохота. Только через
некоторое время Вилли удается наконец рассказать нам, какие выгодные
условия выговорил он у Тьядена на получение конской колбасы.
- Малый теперь в моих руках, - говорит он с самодовольной улыбкой.
5
Я целый день сидел дома, пытаясь взяться за какую-нибудь работу. Но из
этого так-таки ничего не вышло, и вот уже целый час я бесцельно брожу по
улицам. Прохожу мимо "Голландии". "Голландия" - третий ресторан с подачей
спиртных напитков, открытый за последние три недели. Точно мухоморы, на
каждом шагу вырастают среди серых фасадов домов эти заведения со своими
ярко раскрашенными вывесками. "Голландия" - самое большое и изысканное из
них.
У освещенных стеклянных дверей стоит швейцар, похожий не то на
гусарского полковника, не то на епископа, огромный детина с позолоченным
жезлом в руках. Я всматриваюсь пристальней, и тут вдруг вся важная осанка
епископа покидает его, он тычет мне в живот своей булавой и смеется:
- Здорово, Эрнст, чучело гороховое! Коман са ва, как говорят французы?
Это унтер-офицер Антон Демут, наш бывший кашевар. Я по всем правилам
отдаю ему честь, ибо в казарме нам вдолбили, что честь отдается мундиру, а
не тому, кто его носит. Фантастическое же одеяние Демута очень высокой
марки и стоит того, чтобы по меньшей мере вытянуться перед ним во фронт.
- Мое почтение, Антон, - смеюсь я. - Скажи-ка сразу, дабы не болтать о
пустяках: жратва есть?
- Есть, малютка! - отвечает Антон. - Видишь ли, в этом злачном местечке
работает и Франц Эльстерман. Поваром!
- Когда зайти? - спрашиваю я; последнего сообщения вполне достаточно,
чтобы уяснить себе ситуацию. На всем французском фронте никто не мог так
"проводить реквизицию", как Эльстерман и Демут.
- Сегодня, после часа ночи, - отвечает, подмигивая, Антон. - Через
одного инспектора интендантского управления мы получили дюжину гусей.
Краденый товар. Можешь не сомневаться, Франц Эльстерман подвергнет их
небольшой предварительной операции. Кто может сказать, что у гусей не
бывает войны, на которой они, скажем, лишаются ног?
- Никто, - соглашаюсь я и спрашиваю: - Ну, а как здесь дела?
- Каждый вечер битком набито. Желаешь взглянуть?
Он чуть-чуть отодвигает портьеру. Я заглядываю в щелку. Мягкий, теплый
свет разлит над столами, синеватый сигарный дым лентами стелется в
воздухе, мерцают ковры, блестит фарфор, сверкает серебро. У столиков,
окруженных толпой кельнеров, сидят женщины и рядом с ними мужчины, которые
не потеют, не смущаются и с завидной самоуверенностью отдают распоряжения.
- Да, брат, невредно повозиться с такой, а? - говорит Антон, игриво
ткнув меня в бок.
Я не отвечаю; этот многокрасочный, в легком облаке дыма, осколок жизни
странно взбудоражил меня. Мне кажется чем-то нереальным, почти сном, что я
стою здесь, на темной улице, в слякоти, под мокрым снегом, и смотрю в
щелку на эту картину. Я пленен ею, нисколько не забывая, что это,
вероятно, просто кучка спекулянтов сорит деньгами. Но мы слишком долго
валялись в окопной грязи, и в нас невольно вспыхивает порой лихорадочная,
почти безумная жажда роскоши и блеска, - ведь роскошь - это беззаботная
жизнь, а ее-то мы никогда и не знали.
- Ну что? - спрашивает меня Антон. - Недурны кошечки, верно? Таких бы в
постельку, а?
Я чувствую, как это глупо, но в эту минуту не нахожу, что ответить.
Этот тон, который сам я, не задумываясь, поддерживаю вот уже несколько
лет, представляется мне вдруг грубым и отвратительным. На мое счастье,
Антон неожиданно застывает, приосанившийся и важный: к ресторану подкатил
автомобиль. Из машины выпорхнула стройная женская фигурка; слегка
наклонившись вперед и придерживая на груди шубку, женщина направляется к
двери; на блестящих волосах - плотно прилегающий золотой шлем, колени
тесно сдвинуты, ножки маленькие, лицо тонкое. Легкая и гибкая, она
проходит мимо меня, овеянная нежным, терпким ароматом. И вдруг меня
охватывает бешеное желание пройти вместе с этим полуребенком через
вращающуюся дверь, очутиться в ласкающей холеной атмосфере красок и света
и двигаться беззаботно в этом мире, защищенном стеной кельнеров, лакеев и
непроницаемым слоем денег, вдали от нужды и грязи, которые в течение
многих лет были нашим хлебом насущным.
В эту минуту я, вероятно, похож на школьника, потому что у Антона
Демута вырывается смешок и он, подмигнув, подталкивает меня в бок:
- Кругом в шелку и бархате, а в постели все едино.
- Конечно, - говорю я и отпускаю какую-то сальность, чтобы скрыть от
Антона свое состояние. - Итак, до часу, Антон!
- Есть, малютка, - важно отвечает Антон, - или бон суар, как говорят
французы.
Бреду дальше, глубоко засунув руки в карманы. Под ногами хлюпает мокрый
снег. С раздражением разбрасываю его. Что бы я делал, очутись я на самом
деле рядом с такой женщиной за столиком? Лишь молча пожирал бы ее глазами,
и только. Я даже не мог бы есть от смущения. Как трудно, должно быть,
провести с таким созданием целый день! Все время, все время быть начеку! А
ночью... Тут я уж совсем растерялся бы. Правда, мне приходилось иметь дело
с женщинами, но я учился этой науке у Юппа и Валентина, а с такими дамами,
наверно, совсем не то нужно...
В июне 1917 года я впервые был у женщины. Рота наша квартировала тогда
в бараках. Был полдень; мы кубарем катались по лугу, играя с двумя
приставшими к нам по дороге щенками. Навострив уши и поблескивая
шелковистой шерстью, собаки резвились в летней высокой траве, небо синело,
и война, казалось, отодвинулась далеко.
Вдруг из канцелярии примчался Юпп. Собаки бросились к нему навстречу,
высоко подпрыгивая. Он отпихнул их и крикнул нам:
- Получен приказ: сегодня ночью выступаем!
Мы знали, чем это пахнет. День за днем с запада доносился грохот
ураганного огня; там шло большое наступление; день за днем мимо нас
проходили возвращавшиеся с передовых позиций полки, и когда мы пытались
расспросить какого-нибудь солдата, как там, он молча махал рукой, угрюмо
глядя вперед: день за днем по утрам катились мимо нас повозки с ранеными,
и день за днем мы рыли по утрам длинные ряды могил...
Мы поднялись. Бетке и Веслинг направились к своим ранцам взять почтовой
бумаги. Вилли и Тьяден побрели к походной кухне, а Франц Вагнер и Юпп
принялись уговаривать меня сходить с ними в бордель.
- Послушай, Эрнст, - говорил Вагнер, - должен же ты наконец узнать, что
такое женщина! Завтра, может быть, от нас ничего не останется: там,
говорят, подсыпали гору артиллерийских припасов. Глупо отправляться на тот
свет целомудренной девственницей.
Прифронтовой публичный дом находился в маленьком городишке, на
расстоянии часа ходьбы. Мы получили пропуска, но довольно долго еще
прождали, так как на передовые отправлялись еще и другие полки и всем
хотелось урвать напоследок от жизни все, что можно. В маленькой тесной
каморке мы сдали наши пропуска. Фельдшер освидетельствовал нас, впрыснул
нам по нескольку капель протаргола, дежурный фельдфебель сообщил, что
удовольствие это стоит три марки и что, ввиду большого наплыва, больше
десяти минут задерживаться нельзя. Затем мы выстроились в очередь на
лестнице.
Очередь подвигалась медленно. Наверху хлопали двери. Как только
кто-нибудь выходил, раздавалось: "Следующий!"
- Сколько там коров? - спросил Франц Вагнер у одного сапера.
- Три, - ответил тот, - но выбирать не приходится. Если повезет тебе,
получишь старушенцию.
Мне едва не сделалось дурно на этой лестнице, в накаленной, затхлой
атмосфере, насыщенной испарениями изголодавшихся солдат. Я охотно удрал
бы, - все мое любопытство улетучилось. Но из опасения, что меня засмеют, я
остался и продолжал ждать.
Наконец подошла моя очередь. Мимо, спотыкаясь, прошел мой
предшественник, и я очутился в низкой и мрачной комнате, такой убогой и
так пропахшей карболкой и потом, что меня почти удивила молодая листва
липы за окном, в которой играли солнце и ветер. На стуле стоял таз с
розовой водой, в углу - нечто вроде походной койки, покрытой рваным
одеялом. Женщина была толстая, в одной коротенькой прозрачной рубашке. Она
легла, даже не посмотрев в мою сторону. Но так как я продолжал стоять, она
нетерпеливо оглянулась, и тогда на ее дряблом лице мелькнула тень
понимания. Она увидела, что перед ней мальчик.
Я просто не мог, меня всего трясло, я задыхался от отвращения. Женщина
сделала несколько жестов, чтобы расшевелить меня, несколько безобразных,
омерзительных жестов, хотела притянуть меня к себе и даже улыбнулась
приторно и манерно. Она могла внушить лишь жалость: в конце концов, она
была ведь только жалкой солдатской подстилкой. Были дни, когда она
принимала по двадцать - тридцать солдат за день, а то и больше. Положив
деньги на стол, я быстро вышел вон и пустился бегом по лестнице.
Юпп подмигнул мне:
- Ну, как?
- Вещь, скажу я тебе! - ответил я тоном заправского развратника, и мы
собрались уходить. Но нам пришлось предварительно снова побывать у
фельдшера и получить еще одну порцию протаргола.
И это называется любовью, думал я, потрясенный и обессиленный, собирая
вещи в поход, - любовью, которой полны все мои книги дома и от которой я
столько ждал в своих неясных юношеских грезах! Я скатал шинель, свернул
плащ-палатку, получил патроны, и мы двинулись. Я шел молча и с грустью
думал о том, что от всей моей крылатой мечты о любви и жизни не осталось
ничего, кроме винтовки, жирной девки да глухих раскатов на горизонте, к
которым мы медленно приближались. Потом все поглотила тьма, пришли окопы,
пришла смерть; Франц Вагнер пал в ту же ночь, и кроме него мы потеряли еще
двадцать три человека.
С деревьев брызжет дождь, и я поднимаю воротник пальто. Я часто теперь
тоскую по нежности, по робко сказанному слову, по волнующему большому
чувству; мне хочется вырваться из ужасающего однообразия последних лет. Но
что было бы, если бы пришло все это, если бы вновь слились воедино былая
мягкость и дали прошлого, если бы меня полюбил кто-нибудь, какая-нибудь
стройная нежная женщина, как то гибкое юное создание в золотом шлеме; что
было бы, если бы в самом деле беспредельное, самозабвенное упоение
серебристого синего вечера увлекло нас в свой чудесный сумрак? Не всплывет
ли в последний миг образ жирной девки, не загогочут ли голоса наших
унтеров с казарменного плаца, орущих непристойности? Не изорвут ли, не
искромсают ли чистое чувство вот такие воспоминания, обрывки разговоров,
солдатские вольности? Мы почти еще девственны, но воображение наше
растлено, и мы даже не заметили, как это совершилось: прежде чем мы узнали
что-либо о любви, нас уже публично всех подряд подвергали медицинскому
обследованию, чтобы установить, не ст