омом.
Только теперь он собрался к могиле. Увидев его, Козоле взвыл.  К  счастью,
Вилли оказался неподалеку.  Он  бросился  к  Фердинанду  и  обеими  руками
обхватил его. Но этого было недостаточно, и  нам  пришлось  вчетвером  изо
всех сил держать Фердинанда, готового вырваться  и  задушить  фельдфебеля.
Целый час мы боролись с Козоле, пока, наконец, он не  образумился,  поняв,
что погубил бы себя, поддавшись своему порыву. Но он поклялся над  могилой
Шредера, что рано или поздно он с Зеелигом рассчитается.


   И вот Зеелиг стоит за стойкой, а Козоле сидит в пяти метрах от него,  и
оба уже больше не солдаты.
   Снова заиграл оркестрион, в третий раз гремит марш из "Веселой вдовы".
   - Хозяин, давай еще по рюмке на всех! - кричит Тьяден, и свиные  глазки
его искрятся.
   - Сию минуту, - откликается Зеелиг и подает нам водку. - Ваше здоровье,
друзья!
   Козоле взглядывает на него из-под нахмуренных бровей.
   - Ты нам не друг! - фыркает он.
   Зеелиг сует бутылку под мышку.
   - Ну что ж, не надо, - отвечает он и возвращается к себе за стойку.
   Валентин залпом опрокидывает рюмку.
   - Пей, Фердинанд! Истина в вине! - говорит он.
   Вилли заказывает еще одну круговую. Тьяден уже наполовину пьян.
   - Ну что, Зеелиг, старый ты паук ротный, теперь уж тебе нас не упечь! -
горланит он. - Выпей-ка с нами. - И он хлопает своего прежнего  начальника
по спине, да так, что тот чуть не захлебывается  водкой.  Год  тому  назад
Тьяден попал бы за такую штуку под военно-полевой суд  или  в  сумасшедший
дом.
   Покачивая головой, Козоле переводит взгляд от стойки к  своей  рюмке  и
снова к стойке, на толстого услужливого человека у пивных кранов.
   - Послушай, Эрнст, я его совсем не узнаю. Какой-то  другой  человек,  -
говорит он мне.
   Мне тоже так кажется. Я тоже не узнаю его. В моем представлении он  так
сросся с военной формой и своей непременной  записной  книжкой,  что  я  с
трудом мог бы вообразить его себе в рубашке, а тем паче  хозяином  пивной.
Теперь он пьет с нами за компанию и  позволяет  тому  самому  Тьядену,  на
которого он на фронте обращал внимания не больше,  чем  на  вошь,  хлопать
себя по плечу и тыкать. Мир чертовски переменился!
   Вилли, подбадривая Козоле, толкает его в бок:
   - Ну?
   - Ей-богу, Вилли, не знаю, - в смятении отвечает тот, - дать ему в рыло
или нет? Мне как-то все иначе представлялось. Ты посмотри только,  как  он
обхаживает нас! Ишь, липкое дерьмо! Тут всякую охоту потеряешь.
   А  Тьяден  все  заказывает  и  заказывает.  Ему   доставляет   огромное
удовольствие гонять свое прежнее начальство от стойки к столику и обратно.
   Зеелиг тоже немало заложил за галстук. Его бульдожья  морда  багровеет,
отчасти от алкоголя, отчасти от бойкой торговли.
   - Давайте опять дружить, - предлагает он, - ставлю  бутылку  довоенного
рома.
   - Бутылку чего? - спрашивает Козоле и выпрямляется.
   - Рома. Там у меня в шкафу еще  сохранилась  одна  такая  бутылочка,  -
преспокойно говорит Зеелиг и идет за ромом.  Козоле  глядит  ему  вслед  с
таким видом, будто ему обухом по голове дали.
   - Знаешь, Фердинанд, он, наверное, все забыл, иначе он не стал  бы  так
рисковать, - говорит Вилли.
   Зеелиг возвращается и наполняет рюмки. Козоле шипит ему в лицо:
   - А помнишь, как ты ром хлестал со  страху?  Тебе  бы  в  морге  ночным
сторожем быть!
   Зеелиг примирительно машет рукой.
   - Выльем все это поросло, - говорит он. - Будто никогда и не было.
   Фердинанд опять умолкает. Ответь Зеелиг резкостью,  скандал  разыгрался
бы тут же. Но эта необычная податливость сбивает  Козоле  с  толку,  и  он
теряет решимость.
   Тьяден раздувает ноздри, да и мы все с наслаждением поднимаем носы: ром
недурен.
   Козоле опрокидывает свою рюмку на стол:
   - Не желаю я твоих угощений.
   - Дурья голова, - кричит Тьяден, - лучше бы ты мне отдал! - Пальцами он
пытается спасти все, что еще можно спасти. Результат ничтожен.
   Пивнушка постепенно пустеет.
   - Шабаш, - говорит Зеелиг, опуская жалюзи.
   Мы встаем.
   - Ну, Фердинанд? - спрашиваю я.
   Козоле мотает головой. Он все еще колеблется. Нет, этот  кельнер  -  не
настоящий Зеелиг.
   Хозяин открывает нам двери:
   - Мое почтение, господа! Спокойной ночи! Приятного сна!
   - Господа! - хихикает Тьяден. - Раньше он говорил: "свиньи"...
   Козоле уже переступил порог, но, взглянув  случайно  вниз,  видит  ноги
Зеелига, еще обутые в давно знакомые нам краги.  Брюки  на  нем  тоже  еще
военного образца - с кантами. Сверху - он хозяин пивной,  а  снизу  -  еще
фельдфебель. Это решает дело.
   Одним движением Фердинанд поворачивается.  Зеелиг  отскакивает.  Козоле
следует за ним.
   - Послушай-ка, помнишь Шредера? - рычит он. - Шредера, Шредера! Знакомо
тебе это имя, собака? Вот тебе за Шредера! Привет из братской могилы!
   Он ударяет Зеелига. Тот шатается, но удерживается на ногах  и,  прыгнув
за стойку, хватает деревянный молоток. Он бьет им  Козоле  по  плечу  и  в
лицо. Козоле до того свирепеет,  что  не  уклоняется  от  ударов.  Схватив
Зеелига за шиворот, он так ударяет его головой о стойку, что кругом только
звенит, и открывает все краны до одного.
   - На, жри, ромовая бочка! Подавись, захлебнись в своем пьяном болоте.
   Пиво течет Зеелигу за ворот, льется за рубашку, в штаны, которые вскоре
вздуваются, как воздушный шар. Зеелиг вопит от ярости, - такое пиво теперь
трудно  раздобыть.  Он  хватает  стакан  и  ударяет  им  Козоле  снизу   в
подбородок.
   - Неверный ход, - заявляет Вилли. Он  стоит  у  дверей  и  с  интересом
следит за дракой. - Надо бы ударить его  головой,  а  потом  стукнуть  под
коленки.
   Никто из нас не вмешивается. Это дело одного Козоле. Даже если  бы  его
избили до полусмерти, нам нельзя было бы прийти ему на  помощь.  Мы  здесь
только для того, чтобы удержать тех, кому вздумалось бы стать  на  сторону
Зеелига. Но желающих нет, ибо Тьяден в  двух  словах  растолковал,  в  чем
дело.
   Лицо Фердинанда в крови, он звереет и быстро расправляется с  Зеелигом.
Ударом в грудь сшибает его с ног, перекатывается через него и, исступленно
наслаждаясь своей мыслью, стукает его головой о пол.
   После этого мы уходим. Лина, бледная как полотно,  стоит  возле  своего
хрипящего хозяина.
   - Лучше всего немедленно отправить его в больницу, - советует Вилли  на
прощание. - Недели две-три, и все будет в порядке. Здоров, не рассыплется!
   На улице Козоле облегченно вздыхает и улыбается как дитя, -  наконец-то
Шредер отомщен!
   - Вот это хорошо, - говорит он, обтирая с лица кровь и пожимая всем нам
руки. - Ну, а теперь живо к жене: она  еще  подумает,  что  я  ввязался  в
настоящую драку.


   У рынка мы прощаемся. Юпп и Валентин отправляются в казарму. Сапоги  их
гулко стучат по залитой лунным светом мостовой.
   - Я бы с удовольствием пошел с ними, - говорит вдруг Альберт.
   - Понимаю тебя, - говорит Вилли; он, вероятно, не забыл еще  истории  с
петухом. - Люди здесь стали какие-то мелочные, правда?
   Я киваю.
   - А нам, вероятно, скоро опять на школьную скамью, - говорю я.
   Мы останавливаемся и гогочем. Тьяден прямо держится за бока. С  хохотом
убегает за Валентином и Юппом.
   Вилли почесывает затылок:
   - Думаете, нам там обрадуются? Сладить с нами теперь не так-то легко...
   - Конечно, в качестве героев да где-то там, подальше, мы были им  много
милей, - говорит Карл.
   - Мне страшно любопытно, во что выльется эта комедия, - говорит  Вилли.
- Такие, как мы теперь... Огонь и воду прошли...
   Он приподнимает ногу: раздается оглушительный треск.
   - Газы на  тридцать  с  половиной  километров,  -  устанавливает  он  с
удовлетворением.



        4

   При расформировании роты оружие нам оставили. Приказано  сдать  его  по
месту жительства. И вот  мы  явились  в  казарму  сдавать  наши  винтовки.
Одновременно мы получаем расчет: по пятьдесят марок  увольнительных  и  по
пятнадцати суточных на человека. Кроме того,  нам  должны  выдать  шинель,
пару обуви, белье, гимнастерку и брюки.
   Получать  барахло  надо  под  самой  крышей.  Взбираемся.   Каптенармус
небрежным жестом предлагает нам:
   - Выбирайте!
   Быстро обойдя помещение, Вилли бегло оглядывает развешанную одежду.
   - Послушай-ка, -  говорит  он  каптенармусу  отеческим  тоном,  -  очки
втирать ты можешь новобранцам. Барахло это времен Ноева ковчега. Покажи-ка
что-нибудь поновей!
   - Нет у меня, - огрызается интендантский холуй.
   - Так, - говорит Вилли, не спуская с него глаз, и медленно  вытаскивает
из кармана алюминиевый портсигар. - Куришь?
   Каптенармус трясет плешивой головой.
   - Может, жуешь? - Вилли опускает руку в карман куртки.
   - Нет.
   - Ну, ладно. Но водку-то ты хлещешь? - Вилли ощупывает на  своей  груди
некое возвышение. Он все предусмотрел.
   - Тоже нет! - флегматично тянет интендантская крыса.
   - Тогда мне ничего другого не остается, как дать  тебе  разок-другой  в
морду, - дружелюбно заявляет Вилли. - Имей  в  виду,  что  без  новенького
обмундирования мы отсюда не выйдем.
   К счастью, появляется Юпп. Как солдатский депутат,  он  теперь  большая
шишка. Юпп подмигивает каптенармусу:
   - Это земляки, Генрих. Свои ребята; одно слово: пехтура.  Покажи-ка  им
салон!
   Каптенармус повеселел:
   - Чего ж вы сразу не сказали?
   Идем за ним в другое помещение. Там развешаны по стенам новые  мундиры,
шинели. Живо сбросив с себя изношенное тряпье, надеваем все  новое.  Вилли
заявляет, что ему необходимы две шинели, потому что солдатчина довела  его
до малокровия. Каптенармус колеблется, но Юпп берет его под руку и, отведя
в  сторонку,  заводит  разговор  о  суммах,  отпускаемых  на  довольствие.
Каптенармус успокаивается. Сквозь пальцы смотрит он на  Вилли  и  Тьядена,
значительно пополневших.
   - Ну, ладно, - ворчит он. - Мне-то что? Некоторые  и  совсем  не  берут
обмундирования: у них монеты сколько хочешь.  Главное,  чтобы  у  меня  по
ведомости все сходилось.
   Мы расписываемся в получении вещей сполна.
   - Ты, кажется, что-то говорил про курево? - обращается каптер к Вилли.
   Вилли, оторопев, вытаскивает портсигар.
   - И про жевательный табак? - продолжает тот.
   Вилли лезет в карман куртки.
   - Но водку-то ты ведь не пьешь? - осведомляется он.
   - Отчего же? Пью, - невозмутимо отвечает каптенармус. - Мне даже  врачи
прописали. Я, видишь ли, тоже страдаю малокровием.  Ты  бутылочку-то  свою
оставь.
   - Одну минутку... сейчас. -  Вилли  делает  здоровенный  глоток,  чтобы
спасти хоть  что-нибудь.  Затем  вручает  изумленной  интендантской  блохе
бутылку, которая только что была непочатой. Теперь в ней  осталось  меньше
половины.


   Юпп провожает нас до ворот казармы.
   - А знаете, ребята, кто сейчас здесь? - спрашивает он. - Макс Вайль!  В
совете солдатских депутатов!
   - Самое подходящее для него дело, - говорит Козоле. -  Теплое  здесь  у
вас местечко, а?
   - Да как тебе сказать? - отвечает Юпп. - Пока во  всяком  случае  мы  с
Валентином устроены. Между прочим, если вам  что  понадобится,  бесплатный
проездной билет или что-нибудь в этом роде, приходите.  Я  сижу  у  самого
источника всяких благ.
   - Кстати, дай-ка мне билет, - прошу я. - Тогда  я  как-нибудь  на  днях
съезжу к Адольфу.
   Он вытаскивает книжку с бланками и отрывает листок:
   - Заполни сам. Поедешь, конечно, вторым классом.
   - Есть!
   На улице Вилли расстегивает шинель. Под ней - вторая.
   - Чем спекулянту в руки, уж лучше мне, - добродушно говорит он. - Разве
за полдюжины осколков, что во мне сидят, мне не положена лишняя шинель?
   Мы идем по главной улице. Козоле  сообщает,  что  сегодня  после  обеда
собирается чинить свою голубятню. До войны он разводил почтовых голубей  и
черно-белых турманов. Он хочет снова этим заняться. На  фронте  он  всегда
мечтал о голубях.
   - Ну, а еще что ты собираешься делать? - спрашиваю я.
   - Искать работу, - коротко говорит он. - Ведь я, братец ты мой,  женат.
Теперь только и знай, что добывай денег.
   Со   стороны   Мариинской   церкви   затрещали   вдруг   выстрелы.   Мы
настораживаемся.
   - Армейские револьверы и винтовка образца девяносто  восьмого  года,  -
объявляет Вилли тоном знатока. - Если не ошибаюсь, револьверов два.
   - Что бы ни было, - смеется Тьяден, размахивая полученными ботинками, -
по сравнению с Фландрией это мирное щебетание пташек.
   Вилли  останавливается  перед  магазином  мужского  платья.  В  витрине
выставлен костюм из бумажного материала пополам с крапивным  волокном.  Но
Вилли интересуется не костюмом. Он как зачарованный смотрит  на  выцветшие
модные картинки, разложенные за  костюмом.  Восторженно  указывает  он  на
изображение элегантного господина с остроконечной бородкой, обреченного на
вечную беседу с охотником.
   - А знаете, ребята, что это такое?
   - Ружье, - говорит Козоле, глядя на охотника.
   - Дубина ты, - нетерпеливо обрывает его Вилли, - видишь фрак? Ласточкин
хвост, соображаешь? Самое модное  сейчас!  И  знаете,  что  мне  пришло  в
голову? Я закажу себе такую штуку из шинели. Распороть, выкрасить в черный
цвет, перешить, хлястики выбросить, словом - шик!
   С каждой минутой  он  все  больше  влюбляется  в  свою  идею.  Но  Карл
охлаждает его пыл.
   - А брюки в полоску у тебя есть? - спрашивает он резонно.
   Вилли озадачен. Но только на мгновенье.
   - Стащу у своего старика из шкафа, - решает он. - Да в придачу  захвачу
еще его белый свадебный  жилет,  и  тогда  посмотрим,  что  вы  скажете  о
красавце Вилли! - Сияющими от восторга глазами  он  обводит  всех  нас  по
очереди. - Эх, заживем мы теперь, ребята!


   Дома я отдаю матери половину полученных в казарме денег.
   - Людвиг Брайер здесь; он ждет в твоей комнате, - говорит мать.
   - Он, оказывается, лейтенант... - отец удивлен.
   - Да, - отвечаю я. - А ты разве не знал?
   У Людвига  сегодня  вид  более  свежий.  Его  дизентерия  проходит.  Он
улыбается мне:
   - Я хотел взять у тебя несколько книг, Эрнст.
   - Пожалуйста! Выбирай любую, - говорю я.
   - А тебе они разве не нужны?
   Я отрицательно качаю головой:
   - Пока нет. Вчера я попробовал читать. Но, знаешь, как-то странно -  не
могу как следует сосредоточиться: после двух-трех страниц начинаю думать о
чем-нибудь  другом.  В  голове  точно  плотный  туман.  Ты   что   хочешь?
Беллетристику?
   - Нет, - говорит Людвиг.
   Он выбирает несколько книг. Я просматриваю названия.
   - Что это ты, Людвиг, такие трудные вещи берешь? - спрашиваю я. - Зачем
тебе это?
   Он смущенно улыбается и как-то робко говорит:
   - На фронте, Эрнст, я много думал, но никак не мог добраться  до  корня
вещей. А теперь, когда  война  позади,  мне  хочется  узнать  уйму  всякой
всячины: почему это могло случиться и как происходит с людьми такая штука.
Тут много вопросов. И в самих себе надо разобраться. Ведь раньше мы думали
о жизни совсем по-иному. Многое, многое хотелось бы знать, Эрнст...
   Указывая на отобранные им книги, я спрашиваю:
   - И ты надеешься здесь найти ответ?
   - Во всяком случае, попытаюсь. Я читаю теперь с утра до ночи.
   Людвиг сидит у меня недолго. После его ухода я впадаю в раздумье. Что я
сделал за все это время? Пристыженный, открываю первую  попавшуюся  книгу.
Но очень скоро рука с книгой опускается, и я устремляю в окно  неподвижный
взгляд. Так, глядя в пустоту, я могу сидеть часами. Прежде этого не  было.
Я всегда знал, что мне нужно делать.
   Входит мать.
   - Эрнст, ты ведь пойдешь сегодня вечером к  дяде  Карлу?  -  спрашивает
она.
   - Пойду... Ладно! - отвечаю я, слегка раздосадованный.
   - Он нередко посылал нам продукты, - осторожно говорит она.
   Я киваю. Там, за окнами, спускаются сумерки. В ветвях  каштана  залегли
голубые тени. Я поворачиваю голову.
   - Вы часто бывали летом в тополевой роще, мама? - живо спрашиваю  я.  -
Там, наверное, хорошо...
   - Нет, Эрнст, за весь год ни разу не собрались.
   - Почему же, мама? - спрашиваю я удивленно. -  Ведь  раньше  вы  каждое
воскресенье туда ездили.
   - Мы, Эрнст, вообще больше не гуляли,  -  тихо  говорит  она.  -  После
гулянья сильно есть хочется, а есть-то было нечего.
   - Ах, так... - говорю я. - А у дяди Карла всего было вдоволь, а?
   - Он нам иногда кое-что посылал, Эрнст.
   Мне вдруг становится грустно.
   - Для чего все это, в сущности, нужно было, мама? - говорю я.
   Она молча гладит меня по руке:
   - Для чего-нибудь, Эрнст, да нужно было. Господь бог, верно, знает.


   Дядя Карл - наш знатный родственник. У него  собственная  вилла,  и  во
время войны он служил в военном казначействе.
   Волк сопровождает меня. Я вынужден оставить  его  на  улице:  тетка  не
любит собак. Звоню.
   Дверь отворяет элегантный мужчина во фраке. Растерянно кланяюсь.  Потом
только мне приходит в голову, что это, верно, лакей. О таких  вещах  я  за
время солдатчины совершенно забыл.
   Человек во фраке меряет меня взглядом с ног до  головы,  словно  он  по
меньшей мере подполковник в штатском. Я улыбаюсь, но моя  улыбка  остается
без ответа. Когда я стаскиваю с себя шинель,  он  поднимает  руку,  словно
собираясь мне помочь.
   - Не стоит, - говорю я, пробуя снискать его расположение, и  сам  вешаю
свою шинелишку на вешалку, - уж я как-нибудь справлюсь. Я как-никак старый
вояка!
   Но он молча, с высокомерным  выражением  лица,  снимает  мою  шинель  и
перевешивает ее на другой крючок. "Холуй", - думаю я и прохожу дальше.
   Звеня шпорами, навстречу мне выходит дядя Карл. Он приветствует меня  с
важным видом, - ведь я всего только нижний чин. С изумлением оглядываю его
блестящую парадную форму.
   - Разве у вас сегодня  жаркое  из  конины?  -  осведомляюсь  я,  пробуя
сострить.
   - А в чем дело? - удивленно спрашивает дядя Карл.
   - Да ты вот в шпорах выходишь к обеду, - отвечаю я, смеясь.
   Он бросает на меня сердитый взгляд. Сам того  не  желая,  я,  очевидно,
задел его больное место. Эти тыловые  жеребчики  питают  зачастую  большое
пристрастие к шпорам и саблям.
   Я не успеваю объяснить, что не хотел его обидеть, как,  шурша  шелками,
выплывает моя тетка. Она все такая же плоская, настоящая гладильная доска,
и ее маленькие черные глазки все так же  блестят,  как  начищенные  медные
пуговки. Забрасывая меня ворохом слов, она, не переставая,  водит  глазами
по сторонам.
   Я несколько смущен. Слишком много народа, слишком много дам, и  главное
- слишком много света. На фронте у нас в лучшем случае горела  керосиновая
лампочка. А эти люстры - они неумолимы, как око судебного исполнителя.  От
них никуда не спрячешься. Неловко почесываю спину.
   - Что с тобой? - спрашивает тетка, обрывая себя на полуслове.
   - Вошь, верно. Еще окопная, - отвечаю я. - Мы все там  так  обовшивели,
что это добро и за неделю не выведешь.
   Она в ужасе пятится.
   - Не бойтесь, - успокаиваю я, - она не скачет. Вошь - не блоха.
   - Ах, ради бога! - Она прикладывает палец к губам и корчит такую  мину,
точно я сказал черт знает какую гадость. Впрочем, таковы они все: требуют,
чтобы мы были героями, но о вшах не хотят ничего знать.
   Мне приходится пожимать руки всем многочисленным гостям,  и  я  начинаю
потеть. Люди здесь совсем не такие, как на фронте. По сравнению с  ними  я
кажусь себе неуклюжим, как танк. Они  сидят,  будто  куклы  в  витрине,  и
разговаривают, как на сцене. Я стараюсь прятать руки,  ибо  окопная  грязь
въелась в них, как яд. Украдкой обтираю их о брюки, и  все-таки  руки  мои
оказываются влажными именно в ту минуту, когда надо поздороваться с дамой.
   Жмусь  к  стенкам  и  случайно  попадаю  в  группу  гостей,  в  которой
разглагольствует советник счетной палаты.
   - Вы только представьте себе, господа, - кипятится он, - шорник! Шорник
и вдруг  -  президент  республики!  Вы  только  вообразите  себе  картину:
парадный прием во дворце, и шорник дает аудиенции! Умора! - От возбуждения
он даже закашлялся. - А вы, юный воин, что вы скажете