у  нее  какой-то  ядовитый  исси-
ня-черный цвет. Мне вдруг приходит в голову, что эти ногти не перестанут
расти и после того, как Кеммерих умрет, они будут расти еще долго-долго,
как белые призрачные грибы в погребе. Я представляю  себе  эту  картину:
они свиваются штопором и все растут и растут, и вместе с ними растут во-
лосы на гниющем черепе, как трава на тучной земле, совсем  как  трава...
Неужели и вправду так бывает?..
   Мюллер наклоняется за свертком:
   - Мы принесли твои вещи. Франц.
   Кеммерих делает знак рукой:
   - Положите их под кровать.
   Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о
часах. Как бы его успокоить, не вызывая у него подозрений!
   Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолеп-
ные английские ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шну-
ровкой доверху, мечта любого солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг,
он прикладывает их подошвы к подошвам своих неуклюжих ботинок и  спраши-
вает:
   - Так ты хочешь взять их с собой, Франц? Мы все  трое  думаем  сейчас
одно и то же: даже если бы он выздоровел, он все равно  смог  бы  носить
только один ботинок, значит, они были бы ему ни к чему. А  при  нынешнем
положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся  здесь,  -  ведь
как только он умрет, их сразу же заберут себе санитары.
   Мюллер спрашивает еще раз.
   - А может, ты их оставишь у нас? Кеммерих не хочет. Эти ботинки - са-
мое лучшее, что у него есть.
   - Мы могли бы их обменять на что-нибудь, - снова предлагает Мюллер, -
здесь, на фронте, такая вещь всегда пригодится.
   Но Кеммерих не поддается на уговоры.
   Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под
кровать.
   Некоторое время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:
   - Поправляйся, Франц! Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер  тоже
заговаривает об этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил  их
караулить.
   Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во  двор,  останавливаем
там одного из санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.
   Он отказывается:
   - Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.
   - Ты, наверно, только для офицеров стараешься, - говорит Кропп с неп-
риязнью в голосе.
   Я пытаюсь уладить дело, пока не поздно, и для начала предлагаю  сани-
тару сигарету. Он берет ее. Затем спрашиваю:
   - А ты вообще-то имеешь право давать морфий? Он воспринимает это  как
оскорбление:
   - Если не варите, зачем тогда спрашивать?..
   Я сую ему еще несколько сигарет:
   - Будь добр, удружи...
   - Ну, ладно, - говорит он.
   Кропп идет с ним в палату, - он не доверяет  ему  и  хочет  сам  при-
сутствовать при этом. Мы ждем его во дворе.
   Мюллер снова заводит речь о ботинках:
   - Они бы мне были как раз впору. В моих штиблетах  я  себе  все  ноги
изотру. Как ты думаешь, он до завтра еще протянет, до того времени,  как
мы освободимся? Если он помрет ночью, нам ботинок не  видать  как  своих
ушей.
   Альберт возвращается из палаты.
   - Вы о чем? - спрашивает он.
   - Да нет, ничего, - отвечает Мюллер.
   Мы идем в наши бараки. Я думаю о письме, которое мне надо будет завт-
ра написать матери Кеммериха. Меня знобит, я с  удовольствием  выпил  бы
сейчас водки. Мюллер срывает травинки и жует их. Вдруг  коротышка  Кропп
бросает свою сигарету, с остервенением топчет ее ногами, оглядывается  с
каким-то опустошенным, безумным выражением на лице и бормочет:
   - Дерьмо, дерьмо, все вокруг дерьмо проклятое! Мы идем  дальше,  идем
долго. Кропп успокоился, мы знаем, что с ним сейчас было: это  фронтовая
истерия, такие припадки бывают у каждого.
   Мюллер спрашивает его:
   - А что пишет Канторек?
   - Он пишет, что мы железная молодежь, - смеется Кропп.
   Мы смеемся все трое горьким смехом. Кропп сквернословит; он рад,  что
в состоянии говорить.
   Да, вот как рассуждают они, они, эти сто тысяч  Кантореков!  Железная
молодежь! Молодежь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но  разве  мы
молоды? Разве мы молодежь? Это было давно. Сейчас мы старики.
 
 
   II
 
   Странно вспоминать о том, что у меня дома, в одном из ящиков письмен-
ного стола, лежит начатая драма "Саул" и связка стихотворений. Я  проси-
дел над своими произведениями не один вечер, - ведь почти каждый из  нас
занимался чем-нибудь в этом роде; но все это стало  для  меня  настолько
неправдоподобным, что я уже не могу себе это по-настоящему представить.
   С тех пор как мы здесь, наша прежняя жизнь резко прервалась, хотя  мы
со своей стороны ничего для этого не предпринимали.  Порой  мы  пытаемся
припомнить все по порядку и найти объяснение, но у нас это как-то не по-
лучается. Особенно неясно все именно нам, двадцатилетним, - Кроппу, Мюл-
леру, Лееру, мне, - всем тем, кого Канторек называет железной молодежью.
Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них  есть  почва  под  ногами,
есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы уже настолько прочны, что
война не может их разорвать. У нас же, двадцатилетних, есть только  наши
родители, да у некоторых - девушка. Это не так уж много, - ведь в  нашем
возрасте привязанность к родителям особенно ослабевает, а девушки еще не
стоят на первом плане. А помимо этого, мы почти ничего не знали:  у  нас
были свои мечтания, кой-какие увлечения да школа; больше мы  еще  ничего
не успели пережить. И от этого ничего не осталось.
   Канторек сказал бы, что мы стояли на самом пороге жизни. В общем  это
верно. Мы еще не успели пустить корни. Война нас смыла. Для других, тех,
кто постарше, война - это временный перерыв, они могут ее  мысленно  пе-
рескочить. Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это
кончится. Пока что мы знаем только одно: мы огрубели, но как-то  по-осо-
бенному, так что в нашем очерствении есть и тоска, хотя теперь мы даже и
грустим-то не так уж часто.
   Если Мюллеру очень хочется получить ботинки Кеммериха, то  это  вовсе
не значит, что он проявляет к нему меньше участия, чем человек,  который
в своей скорби не решился бы и подумать об этом.  Для  него  это  просто
разные вещи. Если бы ботинки могли еще принести Кеммериху хоть какую-ни-
будь пользу, Мюллер предпочел бы ходить босиком  по  колючей  проволоке,
чем размышлять о том, как их заполучить. Но сейчас ботинки  представляют
собой нечто совершенно не относящееся к состоянию Кеммериха, а в  то  же
время Мюллеру они бы очень пригодились. Кеммерих умрет, - так не все  ли
равно, кому они достанутся? И почему бы Мюллеру не охотиться за ними,  -
ведь у него на них больше прав, чем у какого-нибудь санитара! Когда Кем-
мерих умрет, будет поздно. Вот почему Мюллер уже сейчас присматривает за
ними.
   Мы разучились  рассуждать  иначе,  ибо  все  другие  рассуждения  ис-
кусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны.
А хорошие ботинки не так-то просто найти.
   Раньше и это было не так. Когда мы шли в окружное военное управление,
мы еще представляли собой школьный класс, двадцать юношей, и прежде  чем
переступить порог казармы, вся наша веселая компания отправилась бриться
в парикмахерскую, причем многие делали это в первый раз. У нас  не  было
твердых планов на будущее, лишь у очень немногих мысли о карьере и приз-
вании приняли уже настолько определенную форму,  чтобы  играть  какую-то
практическую роль в их жизни; зато у нас было множество неясных идеалов,
под влиянием которых и жизнь, и даже война представлялись нам в  идеали-
зированном, почти романтическом свете.
   В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время
нас успели перевоспитать более основательно, чем за десять школьных лет.
Нам внушали, что начищенная пуговица важнее, чем целых четыре  тома  Шо-
пенгауэра. Мы убедились - сначала с удивлением, затем с горечью и  нако-
нец с равнодушием - в том, что здесь все решает, как видно, не разум,  а
сапожная щетка, не мысль, а заведенный некогда распорядок, не свобода, а
муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма; но здесь дела-
лось все, чтобы выбить из нас это чувство. Через три недели нам  уже  не
казалось непостижимым, что почтальон с лычками  унтера  имеет  над  нами
больше власти, чем наши родители, наши школьные наставники и все носите-
ли человеческой культуры от Платона до Гете, вместе  взятые.  Мы  видели
своими молодыми, зоркими глазами, что классический идеал отечества,  ко-
торый нам нарисовали наши учителя, пока что находил здесь реальное  воп-
лощение в столь полном отречении от своей личности, какого никто  и  ни-
когда не вздумал бы потребовать даже от самого последнего  слуги.  Козы-
рять, стоять навытяжку, заниматься шагистикой,  брать  на  караул,  вер-
теться направо и налево, щелкать каблуками, терпеть брань и тысячи  при-
дирок, - мы мыслили себе нашу задачу совсем иначе и считали, что нас го-
товят к подвигам, как цирковых лошадей готовят к  выступлению.  Впрочем,
мы скоро привыкли к этому. Мы даже поняли, что  кое-что  из  этого  было
действительно необходимо, зато все остальное, безусловно, только мешало.
На эти вещи у солдата тонкий нюх.
   Группами в три-четыре человека наш класс  разбросали  по  отделениям,
вместе с фрисландскими рыбаками, крестьянами, рабочими и ремесленниками,
с которыми мы вскоре подружились. Кропп, Мюллер, Кеммерих и я  попали  в
девятое отделение, которым командовал унтерофицер Химмельштос.
   Он слыл за самого свирепого тирана в наших казармах и гордился  этим.
Маленький, коренастый человек, прослуживший двенадцать лет, с ярко-рыжи-
ми, подкрученными вверх усами, в прошлом почтальон. С Кроппом, Тьяденом,
Вестхусом и со мной у него были особые счеты, так как он чувствовал наше
молчаливое сопротивление.
   Однажды утром я четырнадцать раз заправлял его койку. Каждый  раз  он
придирался к чему-нибудь и сбрасывал постель на пол. Проработав двадцать
часов, - конечно, с перерывами, - я надраил  пару  допотопных,  твердых,
как камень, сапог до такого зеркального блеска, что даже Химмельштосу не
к чему было больше придраться. По его приказу я дочиста выскоблил зубной
щеткой пол нашей казармы. Вооружившись половой щеткой  и  совком,  мы  с
Кроппом стали выполнять его задание  -  очистить  от  снега  казарменный
двор, и наверно замерзли бы, но не отступились, если бы во двор случайно
не заглянул один лейтенант, который отослал нас в казарму и здорово рас-
пек Химмельштоса. Увы, после этого Химмельштос  только  еще  более  люто
возненавидел нас. Четыре недели подряд я нес по воскресеньям  караульную
службу и, к тому же, был весь этот месяц дневальным; меня гонял и с пол-
ной выкладкой и с винтовкой в руке по раскисшему,  мокрому  пустырю  под
команду "ложись!" и "бегом марш!", пока я не стал похож на ком  грязи  и
не свалился от изнеможения; через четыре часа я  предъявил  Химмельштосу
мое безукоризненно вычищенное обмундирование, - правда, после того,  как
я стер себе руки в кровь. Мы с Кроппом, Вестхусом и Тьяденом  разучивали
"стойку смирно" в лютую стужу без перчаток, сжимая голыми пальцами ледя-
ной ствол винтовки, а Химмельштос выжидающе петлял  вокруг,  подкараули-
вая, не шевельнемся ли мы хоть чуть-чуть, чтобы обвинить нас в  невыпол-
нении команды. Я восемь раз должен был сбегать с верхнего этажа  казармы
во двор, ночью, в два часа, за то, что мои кальсоны свешивались на  нес-
колько сантиметров с края скамейки, на которой  мы  складывали  на  ночь
свою одежду. Рядом со мной, наступая мне на пальцы, бежал  дежурный  ун-
тер-офицер, - это был Химмельштос. На занятиях штыковым боем мне  всегда
приходилось сражаться с Химмельштосом, причем я ворочал тяжелую железную
раму, а у него в руках была легонькая деревянная винтовка, так  что  ему
ничего не стоило наставить мне синяков на руках; однажды, правда, я  ра-
зозлился, очертя голову бросился на него, и нанес ему такой удар  в  жи-
вот, что сбил его с ног. Когда он пошел жаловаться, командир роты поднял
его на смех и сказал, что тут надо самому не зевать; он знал своего Хим-
мельштоса и, как видно, ничего не имел против, чтобы тот остался в дура-
ках. Я в совершенстве овладел искусством лазить на шкафчики; через неко-
торое время и по части приседаний мне тоже не было равных;  мы  дрожали,
едва заслышав голос Химмельштоса, но одолеть нас этой взбесившейся  поч-
товой кляче так и не удалось.
   В одно из воскресений мы с Кроппом шли мимо бараков,  неся  на  шесте
полные ведра из уборной, которую мы чистили, и  когда  проходивший  мимо
Химмельштос (он собрался пойти в город и был при всем  параде),  остано-
вившись перед нами, спросил, как нам нравится  эта  работа,  мы  сделали
вид, что запнулись, и выплеснули ведро ему на ноги. Он был вне  себя  от
ярости, но ведь и нашему терпению пришел конец.
   - Я вас упеку в крепость! - кричал он.
   Кропп не выдержал.
   - Но сначала будет расследование, и тогда мы выложим  все,  -  сказал
он.
   - Как вы разговариваете с унтер-офицером? - орал  Химмельштос.  -  Вы
что, с ума сошли? Подождите, пока вас спросят! Так что вы там сделаете?
   - Выложим все насчет господина унтер-офицера! - сказал  Кропп,  держа
руки по швам.
   Тут Химмельштос все-таки почуял, чем это пахнет, и убрался, не говоря
ни слова. Правда, уходя, он еще тявкнул: "Я вам это припомню!" - Совесть
его была подорвана. Он еще раз попытался отыграться, гоняя нас по пусты-
рю и командуя "ложись?" и "встать, бегом марш!" Мы, конечно, каждый  раз
делали что положено, - ведь приказ есть приказ, его надо  выполнять.  Но
мы выполняли его так медленно, что это приводило Химмельштоса  в  отчая-
ние. Мы не спеша опускались на колени, затем опирались на руки и так да-
лее; тем временем он уже в ярости подавал другую команду. Прежде чем  мы
успели вспотеть, он сорвал себе глотку.
   Тогда он оставил нас в покое. Правда, он все еще называл нас сукиными
детьми. Но в его ругани слышалось уважение.
   Были среди унтеров и порядочные люди, которые вели  себя  благоразум-
нее; их было немало, они даже составляли большинство. Но все они  прежде
всего хотели как можно дольше удержаться на своем тепленьком местечке  в
тылу, а на это мог рассчитывать только тот, кто был строг с  новобранца-
ми.
   Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды  казарменной
муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорва-
ли свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя
достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми,
безжалостными, мстительными, грубыми, -  и  хорошо,  что  стали  такими:
именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали  в  окопы,  не
дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А
так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
   Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам  помогли  наши
двадцать лет, из-за которых многое другое было для нас  так  трудно.  Но
самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое прет-
вориться в действие чувство взаимной спаянности; и  впоследствии,  когда
мы попали на фронт; оно переросло в единственно  хорошее,  что  породила
война, - в товарищество!
   Я сижу у кровати Кеммериха. Он все больше сдает. Вокруг нас  страшная
суматоха. Пришел санитарный поезд, и в палатах отбирают раненых, которые
могут выдержать эвакуацию. У кровати Кеммериха врач не  останавливается,
он даже не смотрит на него.
   - В следующий раз, Франц, - говорю я.
   Опираясь на локти, он приподнимается над подушками:
   - Мне ампутировали ногу.
   Значит, он все-таки узнал об этом. Я киваю головой и говорю:
   - Будь доволен, что отделался только этим.
   Он молчит.
   Я заговариваю снова:
   - Тебе могли бы отнять обе ноги, Франц. Вот  Вегелер  потерял  правую
руку. Это куда хуже. И потом, ты ведь поедешь домой.
   Он смотрит на меня:
   - Ты думаешь?
   - Конечно.
   Он спрашивает еще раз:
   - Ты думаешь?
   - Это точно Франц. Только сначала тебе надо оправиться  после  опера-
ции.
   Он дает мне знак подвинуться поближе. Я наклоняюсь над ним, и он шеп-
чет:
   - Я не верю в это.
   - Не говори глупостей, Франц; через несколько дней ты сам увидишь. Ну
что тут такого особенного? Ну, отняли ногу. Здесь еще и не такое из  ку-
сочков сшивают.
   Он поднимает руку:
   - А вот посмотри-ка сюда; видишь, какие пальцы?
   - Это от операции. Лопай как следует,  и  все  будет  хорошо.  Кормят
здесь прилично?
   Он показывает миску: она почти полна. Мне становится тревожно:
   - Франц, тебе надо кушать. Это - самое главное. Ведь с едой здесь как
будто хорошо.
   Он не хочет меня слушать. Помолчав, он говорит с расстановкой:
   - Когда-то я хотел стать лесничим.
   - Это ты еще успеешь сделать, - утешаю я. -  Сейчас  придумали  такие
замечательные протезы, с ними ты и не заметишь, что у тебя не все в  по-
рядке. Их соединяют с мускулами. С протезом для  руки  можно,  например,
двигать пальцами и работать, даже писать. А кроме того, сейчас все время
изобретают что-нибудь новое.
   Некоторое время он лежит неподвижно. Потом говорит:
   - Можешь взять мои ботинки. Отдай их Мюллеру.
   Я киваю головой и соображаю, что бы ему такое  сказать,  как  бы  его
приободрить. Его губы стерты с лица, рот стал больше, зубы резко выделя-
ются, как будто они из мела. Его тело тает, лоб становится круче,  скулы
выпячиваются. Скелет постепенно выступает наружу. Глаза уже начали запа-
дать. Через несколько часов все будет кончено.
   Кеммерих не первый умирающий, которого я вижу; но  тут  дело  другое:
ведь мы с ним вместе росли. Я списывал у  него  сочинения.  В  школе  он
обычно носил коричневый костюм с поясом, до блеска вытертый  на  локтях.
Только он один во всем классе умел крутить "солнце" на турнике. При этом
его волосы развевались, как шелк, и падали ему на лицо. Канторек гордил-
ся им. А вот сигарет Кеммерих не выносил. Кожа у него  была  белаябелая,
он чем-то напоминал девочку.
   Я смотрю на свои сапоги. Они огромные и неуклюжие, штаны заправлены в
голенища; когда стоишь в этих широченных  трубах,  выглядишь  толстым  и
сильным. Но когда мы идем мыться и раздеваемся, наши бедра и плечи вдруг
снова становятся узкими. Тогда мы уже не солдаты, а почти мальчики, ник-
то не поверил бы, что мы можем таскать на себе  тяжелые  ранцы.  Странно
глядеть на нас, когда мы голые, - мы тогда не на службе, да и  чувствуем
себя штатскими.
   Раздевшись, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как  ре-
бенок. И вот он лежит передо мной, - как же так? Надо бы  провести  мимо
этой койки всех, кто живет на белом свете, и сказать: это  Франц  Кемме-
рих, ему девятнадцать с половиной лет, он не хочет умирать. Не дайте ему
умереть!
   Мысли мешаются у меня в голове. От этого воздуха, насыщенного карбол-
кой и гниением, в легких скапливается  мокрота,  это  какое-то  тягучее,
удушливое месиво.
   Наступают сумерки. Лицо Кеммериха блекнет, оно выделяется на фоне по-
душек, такое бледное, что кажется прозрачным.  Губы  тихо  шевелятся.  Я
склоняюсь над ним. Он шепчет:
   - Если мои часы найдутся, пошлите их домой.
   Я не пытаюсь возражать. Теперь это уже бесполезно.  Его  не  убедишь.
Мне страшно становится при мысли о том, что я ничем не могу помочь. Этот
лоб с провалившимися висками, этот рот, похожий скорее на оскал  черепа,
этот заострившийся нос! И плачущая толстая женщина там, в нашем  городе,
которой мне надо написать. Ах, если бы это письмо было уже отослано!
   По палатам ходят санитары с ведрами и склянками.
   Один из них подходит к нам, испытующе смотрит на  Кеммериха  и  снова
удаляется. Видно, что он ждет, - наверно, ему нужна койка.
   Я придвигаюсь поближе к Францу и начинаю говорить, как будто это  мо-
жет его спасти:
   - Послушай, Франц, может быть, ты попадешь в санаторий в  Клостербер-
ге, где кругом виллы. Тогда ты будешь смотреть из окна на поля, а вдале-
ке, на горизонте, увидишь те два дерева.  Сейч