все
вокруг преображается, становится каким-то необыкновенным; я почти с бла-
гоговением смотрю на свою белую кожу, когда на нее падает свет  лампы  и
прохладная смуглая рука ласково гладит ее.
   Как все это не похоже на бордели для рядовых, которые нам разрешается
посещать и где приходится становиться в длинную очередь. Мне не  хочется
вспоминать о них, но они невольно приходят мне на ум, и  мне  становится
страшно: а вдруг я уже никогда не смогу отделаться от этих воспоминаний?
   Но вот я ощущаю губы худенькой, смуглой и нетерпеливо  тянусь  к  ним
навстречу, и закрываю глаза, словно желая погасить в памяти все, что бы-
ло: войну, ее ужасы и мерзости, чтобы проснуться молодым и счастливым; я
вспоминаю девушку на афише, и на минуту мне кажется, что вся  моя  жизнь
будет зависеть от того, смогу ли я обладать ею. И я  еще  крепче  сжимаю
держащие меня в объятиях руки, - может быть, сейчас произойдет  какое-то
чудо.
   Через некоторое время все три пары каким-то образом снова оказываются
вместе. У Леера необыкновенно приподнятое настроение. Мы сердечно проща-
емся и суем ноги в сапоги. Ночной воздух холодит наши разгоряченные  те-
ла. Тополя высятся черными великанами и шелестят листвой. На  небе  и  в
воде канала стоит месяц. Мы не  бежим,  мы  идем  рядом  друг  с  другом
большими шагами.
   Леер говорит:
   - За это не жалко отдать буханку хлеба.
   Я не решаюсь говорить, мне даже как-то невесело.
   Вдруг мы слышим чьи-то шаги и прячемся за куст.
   Шаги приближаются, кто-то проходит вплотную мимо нас. Мы видим голого
солдата, в одних сапогах, точь-в-точь как мы, под мышкой у  него  пакет,
он мчится во весь опор. Это Тьяден, он спешит наверстать упущенное.  Вот
он уже скрылся из виду.
   Мы смеемся. То-то завтра будет ругани!
   Никем не замеченные, мы добираемся до своих тюфяков.
   Меня вызывают в канцелярию. Командир роты вручает мне отпускное  сви-
детельство и проездные документы и желает мне счастливого пути. Я  смот-
рю, сколько дней отпуска я получил. Семнадцать суток - две недели отпус-
ка, трое суток на дорогу. Это очень мало, и я спрашиваю, не  могу  ли  я
получить на дорогу пять суток. Бертинк  показывает  мне  на  мое  свиде-
тельство. И лишь тут я вижу, что мне не надо сразу  же  возвращаться  на
фронт. По истечении отпуска я должен явиться на курсы в одном из тыловых
лагерей.
   Товарищи завидуют мне. Кат дает ценные советы насчет  того,  как  мне
устроить себе "тихую жизнь".
   - Если не будешь хлопать ушами, ты там зацепишься.
   Собственно говоря, я предпочел бы поехать не сейчас, а лишь через не-
делю, - ведь это время мы еще пробудем здесь, а здесь не так уж плохо.
   В столовой мне, как водится, говорят, что с меня причитается. Мы  все
немножко подвыпили. Мне становится грустно; я уезжаю отсюда на шесть не-
дель, мне, конечно, здорово повезло, но что будет, когда я вернусь? Сви-
жусь ли я снова со всеми здешними друзьями? Хайе и Кеммериха уже  нет  в
живых; чей черед наступит теперь?
   Мы пьем, и я разглядываю их по очереди. Рядом со мной сидит  и  курит
Альберт, у него веселое настроение; мы с ним всегда были вместе.  Напро-
тив примостился Кат, у него покатые плечи, неуклюжие пальцы и  спокойный
голос. Вот Мюллер с его выступающими вперед зубами и лающим смехом.  Вот
Тьяден с его мышиными глазками. Вот Леер, который отпустил себе  бороду,
так что на вид ему дашь лет сорок.
   Над нашими головами висят густые клубы дыма. Что было бы  с  солдатом
без табака! Столовая - это тихая пристань, пиво - не просто  напиток,  -
оно сигнализирует о том, что ты в безопасности и можешь  спокойно  потя-
нуться и расправить члены. Вот и сейчас мы расселись  поудобней,  далеко
вытянув ноги, и так заплевали все вокруг, что только  держись.  С  каким
странным чувством смотришь на все это, если завтра тебе уезжать!
   Ночью мы еще раз перебираемся через канал. Мне  даже  как-то  страшно
сказать худенькой, смуглой, что я уезжаю, что, когда я вернусь,  мы  на-
верняка будем стоять где-нибудь в другом месте, а значит, мы с ней боль-
ше не увидимся. Но, как видно, это ее не очень трогает: она только голо-
вой кивает. Сначала это мне кажется непонятным, но потом я соображаю,  в
чем тут дело. Леер, пожалуй, прав:  если  бы  меня  снова  отправили  на
фронт, тогда я опять услышал бы от нее "pauvre garcon", но  отпускник  -
это для них не так интересно. Ну и пошла она к черту с ее воркованием  и
болтовней. Ожидаешь чудес, а потом все сводится к буханке хлеба.
   На следующее утро, пройдя дезинфекцию, я шагаю к фронтовой узкоколей-
ке. Альберт и Кат провожают меня. На станции  нам  говорят,  что  поезда
придется ждать, по-видимому, еще несколько часов. Кату и  Альберту  надо
возвращаться в часть. Мы прощаемся!
   - Счастливо, Кат! Счастливо, Альберт! Они уходят и еще несколько  раз
машут мне рукой. И фигуры становятся меньше. Их походка, каждое их  дви-
жение - все это знакомо мне до мелочей. Я даже издали узнал бы  их.  Вот
они уже исчезли вдали.
   Я сажусь на свой ранец и жду.
   Мною вдруг овладевает жгучее нетерпение, - мне хочется  поскорее  уе-
хать отсюда.
   Я уже потерял счет вокзалам, очередям у котлов  на  продовольственных
пунктах, жестким скамейкам в вагонах; но вот передо мной  замелькали  до
боли знакомые виды, от которых начинает щемить сердце. Они проплывают  в
красных от заката окнах вагона: деревни с соломенными крышами,  нависаю-
щими над белеными стенами домов", как надвинутые  на  самый  лоб  шапки,
ржаные поля, отливающие перламутром  в  косых  лучах  вечернего  солнца,
фруктовые сады, амбары и старые липы.
   За названиями станций встают образы, от которых все внутри  трепещет.
Колеса все грохочут и грохочут, я стою у окна и крепко держусь за косяки
рамы. Эти названия - пограничные столбы моей юности.
   Заливные луга, поля, крестьянские дворы; по дороге, идущей вдоль  ли-
нии горизонта, одиноко тащится подвода, точно по  небу  едет.  Ждущие  у
шлагбаума крестьяне, махающие вслед поезду девочки, играющие на  полотне
дети, уходящие вглубь дороги, гладкие, не разбитые дороги, на которых не
видно артиллерии.
   Вечер. Если бы не стук колес, я наверно не  смог  бы  сдержать  крик.
Равнина разворачивается во всю ширь;  вдали,  на  фоне  бледной  синевы,
встают силуэты горных отрогов. Я узнаю характерные очертания Дольбенбер-
га с его зубчатым гребнем, резко обрывающимся там, где кончаются макушки
леса. За ним должен показаться город.
   А пока что все вокруг залито уже меркнущим золотисто-алым светом; по-
езд громыхает на кривой, еще один поворот, - и что же? - там, далеко-да-
леко, окутанные дымкой, темные, завиднелись и в самом деле тополи, выст-
роившиеся в длинный ряд тополи, видение, сотканное из света, тени и тос-
ки.
   Поле медленно поворачивается вместе с ними; поезд огибает их,  проме-
жутки между стволами уменьшаются, кроны сливаются в сплошной клин, и  на
мгновение я вижу одно-единственное дерево; затем задние снова выдвигают-
ся из-за передних, и на небе долго еще маячат их одинокие силуэты,  пока
их не закрывают первые дома.
   Железнодорожный переезд. Я стою у окна, не в силах оторваться.  Сосе-
ди, готовясь к выходу, собирают вещи. Я тихонько повторяю название  ули-
цы, которую мы пересекаем: Бремерштрассе... Бремерштрассе...
   Там, внизу, - велосипедисты, автомобили, люди;  серый  виадук,  серая
улица, но она берет меня за душу, как будто я вижу свою мать.
   Затем поезд останавливается, и вот я вижу вокзал с его шумом, криками
и надписями. Я закидываю за спину свой ранец, пристегиваю крючки, беру в
руку винтовку и неловко спускаюсь по ступенькам.
   На перроне я оглядываюсь по сторонам; я не вижу ни  одного  знакомого
среди всех этих спешащих людей. Какая-то  сестра  милосердия  предлагает
мне выпить стакан кофе. Я отворачиваюсь: уж больно глупо она  улыбается,
она вся преисполнена сознанием важности своей роли: взгляните на меня, я
подаю солдатик) кофе. Она говорит мне: "Братец..." - Этого еще не хвата-
ло!
   С привокзальной улицы видна река; белая от пены, она с шипением выры-
вается из шлюза у Мельничного моста. У моста  стоит  древняя  сторожевая
башня, перед ней большая липа, а за башней уже сгущаются вечерние сумер-
ки.
   Когда-то мы здесь сидели и частенько - сколько же времени,  прошло  с
тех пор? - ходили через этот мост, вдыхая прохладный, чуть затхлый запах
воды в запруде; мы склонялись над спокойным зеркалом  реки  выше  шлюза,
где на быках моста висел зеленый плющ и водоросли, а в жаркие дни  любо-
вались брызгами пены ниже шлюза и болтали о наших учителях.
   Я иду через мост, смотрю направо и налево; в запруде все так же много
водорослей, и все так же хлещет из шлюза светлая  дуга  воды;  в  здании
башни перед грудами белого белья стоят, как и раньше, гладильщицы с  го-
лыми руками, и через открытые окна струится жар утюгов. По узкой  улочке
трусят собаки, у дверей стоят люди и смотрят на меня,  когда  я  прохожу
мимо них, навьюченный и грязный.
   В этой кондитерской мы ели мороженое и пробовали курить сигареты.  На
этой улице, которая сейчас проплывает мимо меня, я знаю каждый дом, каж-
дую бакалейную лавку, каждую аптеку, каждую булочную. И наконец  я  стою
перед коричневой дверью с захватанной ручкой, и мне вдруг трудно поднять
руку.
   Я открываю дверь; меня охватывает чудесный прохладный сумрак  лестни-
цы, мои глаза с трудом различают предметы.
   Ступеньки скрипят под ногами. Наверху щелкает дверной  замок,  кто-то
заглядывает вниз через перила. Это открылась дверь кухни,  там  как  раз
жарят картофельные котлеты, их запах разносится по всему дому, к тому же
сегодня ведь суббота, и человек, перегнувшийся через перила, по всей ве-
роятности моя сестра. Сначала я чего-то стесняюсь и стою потупив  глаза,
но в следующее мгновение снимаю каску и смотрю наверх. Да, это моя стар-
шая сестра.
   - Пауль, - кричит она, - Пауль!
   Я киваю, - мой ранец зацепился за перила, моя винтовка так тяжела.
   Сестра распахивает дверь в комнаты и кричит:
   - Мама, мама, Пауль приехал! Я больше не могу идти,  -  "Мама,  мама,
Пауль приехал".
   Я прислоняюсь к стенке и сжимаю в руках каску и винтовку.
   Я сжимаю их изо всей силы, но не могу ступить ни шагу, лестница расп-
лывается перед глазами, я стукаю себя прикладом по ногам и яростно стис-
киваю зубы, но я бессилен перед той единственной фразой, которую  произ-
несла моя сестра, - тут ничего не поделаешь, и я мучительно пытаюсь  си-
лой выдавить из себя смех, заставить себя сказать что-нибудь, но не могу
произнести ни слова и так и остаюсь на лестнице,  несчастный,  беспомощ-
ный, парализованный этой ужасной судорогой, и слезы против моей воли так
и бегут у меня по лицу.
   Сестра возвращается и спрашивает:
   - Да что с тобой? Тогда я беру себя в руки и кое-как поднимаюсь в пе-
реднюю. Винтовку пристраиваю в угол, ранец ставлю у стены, а каску кладу
поверх ранца. Теперь надо еще снять ремень и все, что к нему прицеплено.
Затем я говорю злым голосом:
   - Ну дай же мне наконец носовой платок! Сестра достает мне  из  шкафа
платок, и я вытираю слезы. Надо мной висит на стене застекленный ящик  с
пестрыми бабочками, которых я когда-то собирал.
   Теперь я слышу голос матери. Она в спальне.
   - Почему это она в постели? - спрашиваю я.
   - Она больна, - отвечает сестра.
   Я иду в спальню, протягиваю матери руку и, стараясь  быть  как  можно
спокойнее, говорю ей:
   - А вот и я, мама.
   Она молчит. В комнате полумрак. Затем она робко спрашивает меня, и  я
чувствую на себе ее испытующий взгляд:
   - Ты ранен?
   - Нет, я приехал в отпуск.
   Мать очень бледна. Я не решаюсь зажечь свет.
   - Чего это я тут лежу и плачу, вместо того чтобы радоваться? -  гово-
рит она.
   - Ты больна, мама? - спрашиваю я.
   - Сегодня я немножко встану, - говорит она и обращается к сестре, ко-
торой приходится поминутно убегать на кухню, чтобы не пережарить  котле-
ты: - Открой банку с брусничным вареньем... Ведь ты его любишь? -  спра-
шивает она меня.
   - Да, мама, я его уже давненько не пробовал.
   - А мы словно чувствовали, что ты приедешь, - смеется сестра:  -  как
нарочно приготовили твое любимое блюдо - картофельные котлеты, и  теперь
даже с брусничным вареньем.
   - Да, ведь сегодня суббота, - отвечаю я.
   - Присядь ко мне, - говорит мать.
   Она смотрит на меня. Руки у нее болезненно белые  и  такие  худые  по
сравнению с моими. Мы обмениваемся лишь несколькими фразами, и я  благо-
дарен ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Да и о чем мне говорить?
Ведь и так случилось самое лучшее, на что можно было надеяться, - я  ос-
тался цел и невредим и сижу рядом с ней. А на кухне  стоит  моя  сестра,
готовя ужин и что-то напевая.
   - Дорогой мой мальчик, - тихо говорит мать.
   Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, -  это
не принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах. Они понима-
ют эти вещи по-своему, они не любят постоянно твердить друг другу о том,
что им и без того известно. Если моя мать назвала меня "дорогим  мальчи-
ком", то для нее это то же самое, что для других женщин  -  многословные
излияния. Я знаю наверняка, что кроме этой банки с вареньем у нее  давно
уже нет ничего сладкого и что она берегла ее для меня, так же как и  то,
уже черствое печенье, которым она меня сейчас угощает. Наверно,  достала
где-нибудь по случаю и сразу же отложила для меня.
   Я сижу у ее постели, а за окном в саду  ресторанчика,  что  находится
напротив, искрятся золотисто-коричневые каштаны. Я делаю долгие вдохи  и
выдохи и твержу про себя: "Ты дома, ты дома".
   Но я все еще не могу отделаться от ощущения какойто скованности,  все
еще не могу свыкнуться со всем окружающим. Вот моя мать, вот моя сестра,
вот ящик с бабочками, вот пианино красного дерева, но сам  я  как  будто
еще не совсем здесь. Между нами какая-то завеса, что-то такое,  что  еще
надо переступить.
   Поэтому я выхожу из спальни, приношу к постели  матери  мой  ранец  и
выкладываю все, что привез: целую головку  сыра,  которую  мне  раздобыл
Кат, две буханки хлеба, три четверти фунта масла, две банки  с  ливерной
колбасой, фунт сала и мешочек риса.
   - Вот возьмите, это вам, наверно, пригодится.
   Она кивает.
   - Здесь, должно быть, плохо с продуктами? - спрашиваю я.
   - Да, не особенно хорошо. А вам там хватает?
   Я улыбаюсь и показываю на свои гостинцы:
   - Конечно, не каждый день так густо, но жить все же можно.
   Эрна уносит продукты. Вдруг мать берет меня порывистым  движением  за
руку и запинаясь спрашивает:
   - Очень плохо было на фронте, Пауль? Мама, как мне ответить  на  твой
вопрос? Ты никогда не поймешь этого, нет, тебе этого никогда не  понять.
И хорошо, что не поймешь. Ты спрашиваешь, плохо ли там. Ах, мама,  мама!
Я киваю головой и говорю:
   - Нет, мама, не очень. Ведь нас там много, а вместе со всеми  не  так
уж страшно.
   - Да, а вот недавно тут был Генрих Бредемайер, так он рассказывал та-
кие ужасы про фронт, про все эти газы и прочее.
   Это говорит моя мать. Она говорит: "все эти газы и  прочее".  Она  не
знает, о чем говорит, ей просто страшно за меня. Уж не рассказать ли ей,
как мы однажды наткнулись на три вражеских окопа, где все солдаты засты-
ли в своих позах, словно громом пораженные? На брустверах,  в  убежищах,
везде, где их застала смерть, стояли и  лежали  люди  с  синими  лицами,
мертвецы.
   - Ах, мама, мало ли что люди говорят, - отвечаю я, -  Бредемайер  сам
не знает, что плетет. Ты же видишь, я цел и даже поправился.
   Нервная дрожь и страхи матери возвращают мне  спокойствие.  Теперь  я
уже могу ходить по комнатам, разговаривать и  отвечать  на  вопросы,  не
опасаясь, что мне придется прислониться к стене, потому что  все  вокруг
вдруг снова станет мягким как резина, а мои мускулы - дряблыми как вата.
   Мать хочет подняться с постели, и я пока что ухожу на кухню к сестре.
   - Что с ней? - спрашиваю я.
   Сестра пожимает плечами:
   - Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об  этом.
Ее смотрело несколько врачей. Один из них опять сказал, что у  нее,  на-
верно, рак.
   Я иду в окружное военное управление, чтобы отметиться. Медленно бреду
по улицам. Время от времени со мной заговаривает кто-нибудь из знакомых.
Я стараюсь не задерживаться, так как мне не хочется много говорить.
   Когда я возвращаюсь из казармы, кто-то громким голосом окликает меня.
Все еще погруженный в свои размышления, оборачиваюсь и вижу перед  собой
какого-то майора. Он набрасывается на меня:
   - Вы что, честь отдавать не умеете?
   - Извините, господин майор, - растерянно говорю я, - я вас  не  заме-
тил.
   Он кричит еще громче:
   - Да вы еще и разговаривать не умеете как положено!
   Мне хочется ударить его по лицу, но я сдерживаюсь, иначе  прощай  мой
отпуск, я беру руки по швам и говорю:
   - Я не заметил господина майора.
   - Так извольте смотреть! - рявкает он. - Ваша фамилия?
   Я называю свою фамилию. Его багровая, толстая физиономия все еще  вы-
ражает возмущение.
   - Из какой части? Я рапортую по-уставному. Он продолжает  допрашивать
меня:
   - Где расположена ваша часть? Но мне уже надоел этот допрос, и я  го-
ворю:
   - Между Лангемарком и Биксшоте.
   - Где, где? - несколько озадаченно переспрашивает он.
   Объясняю ему, что я час тому назад прибыл в отпуск, и думаю, что  те-
перь-то он отвяжется. Но не тут-то было. Он даже  еще  больше  входит  в
раж:
   - Так вы тут фронтовые нравы вздумали заводить? Этот номер  не  прой-
дет! Здесь у нас, слава богу, порядок!
   Он командует:
   - Двадцать шагов назад, шагом - марш! Во мне кипит затаенная  ярость.
Но я перед ним бессилен, - если он захочет, он может тут  же  арестовать
меня. И я расторопно отсчитываю двадцать шагов назад, снова иду  вперед,
в шести шагах от майора молодцевато вскидываю руку  под  козырек,  делаю
еще шесть шагов и лишь тогда рывком опускаю ее.
   Он снова подзывает меня к себе и уже более дружелюбным тоном объявля-
ет мне, что на этот раз он намерен смилостивиться. Стоя навытяжку, я  ем
его глазами в знак благодарности.
   - Кругом - марш! - командует он.
   Я делаю чеканный поворот и ухожу.
   После этого вечер кажется мне испорченным. Я поспешно иду домой, сни-
маю форму и забрасываю ее в угол, - все равно я собирался  сделать  это.
Затем достаю из шкафа свой штатский костюм и надеваю его.
   Я совсем отвык от него. Костюм коротковат и сидит в обтяжку, - я под-
рос на солдатских харчах. С воротником и галстуком мне приходится  пово-
зиться. В конце концов узел завязывает сестра.  Какой  он  легкий,  этот
костюм, - все время кажется, будто на тебе только кальсоны и рубашка.
   Я разглядываю себя в зеркале. Странный  вид!  На  меня  с  удивлением
смотрит загорелый, несколько высоковатый для своих лет подросток.
   Мать рада, что я хожу в штатском: в нем я кажусь ей ближе. Зато  отец
предпочел бы видеть меня в форме: ему хочется сходить со мной  к  знако-
мым, чтобы те видели меня в мундире.
   Но я отказываюсь.
   Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке,  например,  под
каштанами в саду ресторанчика, неподалеку от кегельбана.  Листья  падают
на стол и на землю; их еще мало, это первые. Передо  мной  стоит  кружка
пива, - на военной службе все привыкают  к  выпивке.  Кружка  опорожнена
только наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных,  ос-
вежающих глотков, а кроме того, я ведь могу заказать  еще  и  вторую,  и
третью кружку, если захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках
кегельбана играют ребятишки хозяина, и его пес кладет мне голову на  ко-
лени. Небо синее, сквозь листву каштанов  проглядывает  высокая  зеленая
башня церкви святой Маргариты.
   Здесь хорошо, и я люблю так  сидеть.  А  вот  с  людьми  мне  тяжело.
Единственный человек, который меня ни о чем не спрашивает, это мать.  Но
с отцом дело обстоит уже совсем по-другому. Ему надо, чтобы я  расск