а втрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас  животы
подвело от голода. Один ломтик у меня еще остался  про  запас;  мякиш  я
съедаю, а корку оставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее со-
сать.
   Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы  смотрим  перед
собой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех  обглоданных  ку-
сочков хлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их  надо  было  бы
просто припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хва-
тает, но это пока еще терпимо.
   Под утро, когда еще совсем темно, у нас  начинается  переполох.  Стая
спасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быст-
ро карабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся
животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв  ярости
и отчаяния, которые в течение долгих часов не  находили  себе  разрядки.
Лица искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат.  Все  так  разош-
лись, что уже трудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на
друга.
   Этот взрыв энергии совсем измотал нас.  Мы  лежим  и  снова  начинаем
ждать. Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из
немногих глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.
   В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках  у  него  буханка
хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем  и  при-
нести кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до са-
мых артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный.  Просто  удиви-
тельно, откуда у них на той стороне столько пушек!
   Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,
чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже  наблюдал
за ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал  кулаки.
Мы не раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит  глаза.  За
последние часы он только с виду  присмирел.  Сейчас  он  весь  внутренне
осел, как подгнившее дерево.
   Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту останавлива-
ется и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой бок:
   - Ты куда это?
   - Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня.
   - Обожди немного, огонь уже стихает.
   Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в
них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча  отпи-
хивает меня.
   - Минутку, братец, - зову я его.
   Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец  отталкивает
меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его.
   Он тотчас же начинает буянить:
   - Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет слу-
шать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срывают-
ся слова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого  страха,
когда человек боится остаться в блиндаже, - ему кажется,  что  он  здесь
задохнется, и он весь во власти одного только стремления - выбраться на-
ружу. Если бы мы отпустили его, он побежал бы куда глаза  глядят,  поза-
быв, что надо укрыться. Он не первый.
   Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его  поколотить,
чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы  проделываем  это
быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит
смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели;  будем  наде-
яться, что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяже-
лое испытание для этих несчастных  парней,  -  с  полевого  пересыльного
пункта они сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому
человеку впору поседеть.
   После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.
Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало.
   Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от
угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что  бетонная  кладка
выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то  страшный  скрежет,
стены ходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к по-
толку. Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы  мы  сидели
не в прочном убежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в
последнее время, никто из нас не остался бы в живых.
   Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний  новобра-
нец снова разбушевался, и его примеру последовали еще двое. Один из  них
вырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я  бросаюсь  вслед  за
беглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то  со
свистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда  поднимаюсь,
стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и  обрывками
обмундирования. Я снова залезаю в блиндаж.
   Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с  ума.  Когда  мы
его отпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется  лбом  о  стену.
Ночью надо будет попытаться отправить его в тыл. Пока что  мы  связываем
его, но с таким расчетом, чтобы можно было  сразу  же  освободить,  если
начнется атака.
   Кат предлагает сыграть в карты, - делать-то все равно  нечего,  может
быть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, - мы прислушиваемся
к каждому снаряду, рвущемуся поближе к нам,  и  сбиваемся  при  подсчете
взяток или же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от  этой
затеи. Мы сидим словно в оглушительно грохочущем котле, по  которому  со
всех сторон стучат палками.
   Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийствен-
ное напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг  зазубрен-
ным ножом. Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало  тоненькой
пленкой, под которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие,  таится
каждую минуту готовый вырваться наружу безудержный,  бесконечный  вопль.
Мы стали бесплотными, у нас больше нет  мускулов,  мы  уже  караемся  не
смотреть друг на друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредви-
денное и страшное. Мы плотно сжимаем губы. Это пройдет... Это пройдет...
Быть может, мы еще уцелеем.
   Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще  продолжается,
но теперь он перенесен назад, наша позиция  вышла  из-под  обстрела.  Мы
хватаем гранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу.
Ураганный огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется ин-
тенсивный заградительный огонь. Сейчас будет атака.
   Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне  еще  могут
быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски,  а  в
пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начи-
нает строчить.
   Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они  еще  могут
на некоторое время задержать противника. Мы видим, как приближаются ата-
кующие. Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают  ру-
жейные выстрелы. Атакующие подбираются все ближе. Хайе и Кропп  начинают
метать гранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттяги-
ваем для них рукоятки. Хайе бросает на шестьдесят  метров,  Кропп  -  на
пятьдесят, это уже испробовано, а такие вещи важно знать точно. На  бегу
солдаты противника почти ничего не смогут сделать, сначала им  надо  по-
дойти к нам метров на тридцать.
   Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Они доб-
рались до остатков проволочных заграждений и  уже  понесли  заметные  на
глаз потери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом  с  нами  пулемет;
затем он начинает давать задержки при  заряжании,  и  французы  подходят
ближе.
   Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Тулови-
ще оседает вниз, руки принимают такое положение, будто он  собрался  мо-
литься. Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные  по  ло-
коть руки висят на проволоке.
   В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землей приподни-
маются три головы. Под одной из касок - темная острая бородка и два гла-
за, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не
могу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кру-
жится в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые ка-
жутся мне единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске  зашеве-
лилась, показалась рука, - она делает какое-то движение, и  моя  граната
летит туда, прямо в эти глаза.
   Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками  и,  отбежав  на  известнее
расстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить  свое
отступление огневым прикрытием.  Пулеметы  следующей  позиции  открывают
огонь.
   Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от
уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, - какое нам сейчас дело до
того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В
их облике за нами гонится сама смерть,  впервые  за  три  дня  мы  можем
взглянуть ей в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами
овладеет бешеная ярость, мы уже не бессильные  жертвы,  ожидающие  своей
судьбы, лежа на эшафоте; теперь мы  можем  разрушать  и  убивать,  чтобы
спастись самим, чтобы спастись и отомстить за себя.
   Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного заг-
раждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниенос-
но делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших ру-
ках, в наших ногах. Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим,  подхвачен-
ные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими,
превращает нас в бандитов, убийц, я сказал бы - в дьяволов, и, вселяя  в
нас страх, ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, - волной,  кото-
рая помогает нам отыскать путь к спасению и  победить  смерть.  Если  бы
среди атакующих был твой отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в не-
го!
   Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они  разби-
ты, уничтожены, от них остались лишь  отдельные  участки  траншеи,  ямы,
связанные ходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, - вот и
все. Зато потери французов становятся все более чувствительными. Они  не
ожидали встретить столь упорное сопротивление.
   Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его  рука-
вом, иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или  ме-
нее уцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке,
и мы присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь  и  не
дает нам сделать бросок. Бегущие за нами цепи  тоже  приостанавливаются.
Они не могут продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же  артилле-
рии. Мы выжидаем... Огонь, перекатывается на сто  метров  дальше,  и  мы
снова прорываемся вперед. Рядом со мной одному ефрейтору оторвало  голо-
ву. Он пробегает еще несколько шагов, а кровь из его шеи  хлещет  фонта-
ном.
   До настоящей рукопашной схватки дело не доходит,  так  как  французам
приходится поспешно отойти. Мы добегаем до  наших  разрушенных  траншей,
вновь захватываем их и продолжаем наступать дальше.
   О, эти броски вперед после отступления! Ты  уже  добрался  до  спаси-
тельных  запасных  позиций,  тебе  хочется  проползти  через  них  ужом,
скрыться, исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова  идти
в этот ад. В эти минуты мы действуем как автоматы, - иначе  мы  остались
бы лежать в окопе, обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает  нас  за
собой, и мы идем вперед, помимо нашей  воли  и  все-таки  с  неукротимой
яростью и бешеной злобой в сердце, - идем убивать, ибо перед нами те,  в
ком мы сейчас видим наших злейших врагов. Их винтовки и гранаты  направ-
лены на нас, и если мы не уничтожим их, они уничтожат нас!
   По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой  земле,  отливающей
жирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие  усталости
люди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание - это скрежет раскручива-
ющейся в них пружины, наши губы пересохли, голова  налита  свинцом,  как
после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же  тащимся  впе-
ред, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной отчет-
ливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с корча-
щимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это так
и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мы перепрыги-
ваем через них.
   Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш затрав-
ленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей,  мы  с  трудом
узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то  фокусник,  ка-
кой-то злой волшебник вернул способность бегать и убивать.
   Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в
одной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать - стре-
лять или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой
француз пытается уйти от погони, но в  его  спину  с  хрустом  вонзается
штык. Он высоко подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв  кричащий
рот, шатаясь из стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, тор-
чит из его спины. Третий бросает свою винтовку и присаживается  на  кор-
точки, закрывая глаза руками. Вместе с несколькими другими  пленными  он
остается позади, чтобы унести раненых.
   Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские  пози-
ции.
   Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам  удается  прибе-
жать почти одновременно с ними.
   Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было  голос,  но
граната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пяте-
ро наших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар  прик-
ладом одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его  лицо  в  кровавое
месиво. Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за
гранаты. Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов.
   Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасывае-
мые через заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие  проходы  во
вражеские траншеи. Хайе вонзает свою  лопату  в  шею  какого-то  велика-
на-француза и бросает первую гранату. На несколько секунд  мы  приседаем
за бруствером, затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается
свободным. Еще один бросок, и шипящие осколки прокладывают  нам  путь  в
следующую, скрытую за поворотом траншею. На  бегу  мы  швыряем  в  двери
блиндажей связки гранат, земля вздрагивает, слышатся треск и стоны,  все
обволакивается дымом, мы спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю  на
чей-то вспоротый живот, на котором лежит новенькая, чистенькая  офицерс-
кая фуражка.
   Бой приостанавливается: мы оторвалась от противника. Нам здесь  долго
не продержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей  артил-
лерии на старые полицаи Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в  бли-
жайшие убежища, - прежде чем удрать, - нам надо - еще запастись  консер-
вами, и мы хватаем все, что попадается под руку, в первую очередь - бан-
ки с тушенкой и с маслом.
   Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиция. Пока что нас не
атакуют. Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и не  раз-
говаривая друг с  другом.  Мы  настолько  выдохлись,  что,  несмотря  на
сильный голод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и  постепенно  мы  -
снова начинаем напоминать людей.
   Трофейная тушенка славится до всему фронту. Она даже является  иногда
главной - целью тех внезапных ударов, которые время от - времени  предп-
ринимаются с нашей стороны, - ведь кормят нас плохо и мы  постоянно  го-
лодны.
   Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело  хорошо
поставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что  наш  брат,
которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у  них  хоть  зава-
лись, - стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того,  длинную
французскую булку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она
немного запачкана кровью, но это можно отрезать.
   Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам еще по-
надобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь  надеж-
ный блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за  едой,  -  ведь
она может спасти нам жизнь.
   Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их по
кругу.
   Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон  гря-
дущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как  будто
там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко  стелется
по дну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки  к
воронке протягиваются длинные полосы.
   Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я  чувствую
себя расслабленным, как всегда бывает  после  атаки,  и  мне  становится
трудно оставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря,  это  не
мысли, - это воспоминания, которые застали меня врасплох  в  эту  минуту
слабости и пробудили во мне странные чувства.
   В небо взвиваются осветительные ракеты, и я вижу перед собой картину:
летний вечер, я стою в крытой галерее во внутреннем дворе собора и смот-
рю на высокие кусты роз, цветущих в середине маленького садика, где  по-
хоронены члены соборного капитула.  Вокруг  стоят  статуи,  изображающие
страсти Христовы. Во дворе ни души, невозмутимая  тишина  объемлет  этот
цветущий уголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на
них руку и ощущаю тепло. Над правым углом шиферной крыши  парит  зеленая
башня собора, высоко уходящая в блеклую,  мягкую  синеву  вечера.  Между
озаренными колоннами опоясывающей дворик галереи  -  прохладный  сумрак,
какой бывает только в церквах. Я стою в нем и думаю о том, что  в  двад-
цать лет я познал те смущающие воображение тайны, которые связаны с жен-
щинами.
   Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая  вспышкой
следующей ракеты, я чувствую себя там, в галерее собора.
   Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко  сжи-
маю его рукой и растираю пальцами капельки тумана.
   На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд ста-
рых тополей. Они были видны издалека, и хотя стояли только в  один  ряд,
их называли Тополевой аллеей. Они полюбились  нам,  когда  мы  были  еще
детьми, нас почему-то влекло к ним, мы проводили возле них целые  дни  и
слушали их тихий шелест. Мы сидели под ними на  берегу,  свесив  ноги  в
светлые, торопливые волны ручья. Свежий запах воды  и  мелодия  ветра  в
ветвях тополей безраздельно владели нашим воображением. Мы очень  любили
их, и у меня до сих пор сильнее бьется сердце, когда порой  передо  мной
промелькнут видения тех дней.
   Удивительно, что все встающие передо мной картины  прошлого  обладают
двумя свойствами. Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и да-
же когда в действительности дело обстояло не совсем так, от них все рав-
но веет спокойствием. Это беззвучные видения, которые  говорят  со  мной
взглядами и жестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то  пот-
рясающее, так что я вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать  винтов-
ку, чтобы не уступить соблазну слиться с этой  тишиной,  раствориться  в
ней, чтобы не поддаться желанию лечь, растянуться во весь  рост,  сладко
отдаваясь безмолвной, но властной силе воспоминаний.
   Мы уже не можем представить себе, что такое тишина.  Вот  почему  она
так часто присутствует в наших воспоминаниях. На фронте тишины не  быва-
ет, а он властвует на таком большом пространстве, что мы никогда не  на-
ходимся вне его пределов. Даже на сборных пунктах и в лагерях для отдыха
в ближнем тылу всегда стоят в наших ушах гудение и  приглушенный  грохот
канонады. Мы никогда не удаляемся на такое расстояние, чтобы не  слышать
их. А в последние дни грохот был