ся губы. Но я улыбаюсь, - теперь Кат в безопасности.
   Через некоторое время начинаю различать чьи-то голоса. Путаные обрыв-
ки фраз застревают у меня в ушах.
   - Ты напрасно так старался, - говорит мне санитар.
   Я смотрю на него и ничего не понимаю.
   Он показывает на Ката:
   - Ведь он убит.
   Я никак не пойму, что он говорит.
   - Он ранен в голень, - говорю я.
   Санитар подходит поближе:
   - Это кроме того...
   Я оборачиваюсь. У меня все еще темно в глазах, на лице снова выступил
пот, он течет по векам. Я вытираю его и гляжу на Ката. Он лежит не шеве-
лясь.
   - Он без сознания, - быстро говорю я.
   Санитар тихонько присвистывает.
   - Да уж мне лучше знать! Он умер. На что хочешь спорю.
   Я трясу головой:
   - Не может быть! Еще десять минут назад я с ним разговаривал. Он  без
сознания.
   Руки у Ката теплые, я беру его за плечи, чтобы  растереть  его  чаем.
Тут я чувствую на моих пальцах что-то мокрое. Вытащив  руку  из-под  его
затылка, я вижу, что она в крови. Санитар снова свистит сквозь зубы.
   - Вот видишь...
   Я не заметил, что, пока мы шли, Кату угодил в голову  осколок.  Дырка
маленькая, должно быть осколок был совсем  маленький,  залетевший  отку-
да-нибудь издалека. Но этого оказалось достаточно. Кат умер.
   Я медленно встаю.
   - Ты возьмешь его солдатскую книжку и вещи? - спрашивает  меня  сани-
тар.
   Я киваю головой, и он передает мне и то, и другое.
   Санитар удивлен:
   - Ведь вы не родственники?  Нет,  мы  не  родственники.  Нет,  мы  не
родственники.
   Что это, неужели я иду? Неужели у меня еще есть ноги? Я поднимаю гла-
за, я обвожу ими все вокруг и сам поворачиваюсь вслед за ними, по кругу,
по кругу, пока не останавливаюсь. Все осталось как было. Только рядового
Станислава Катчинското уже нет в живых.
   Больше я ничего не помню.
 
 
   XII
 
   Осень. Нас, старичков, осталось уже немного. Из моих  одноклассников,
- а их было семеро, - я здесь последний.
   Все говорят о мире и о перемирии. Все ждут. Если это  снова  кончится
разочарованием, они будут сломлены, - слишком уж ярко разгорелись надеж-
ды, их теперь нельзя притушить, не вызвав взрыва. Если  не  будет  мира,
будет революция.
   Две недели я отдыхаю, - я хлебнул немного газу. Целый день я сижу  на
солнышке в небольшом садике. Перемирие скоро будет заключено,  теперь  я
тоже верю в это. И тогда мы поедем домой.
   На этом моя мысль приостанавливается, и я никак не могу сдвинуть ее с
места. Что влечет меня туда с такой неотразимой силой, что меня там ожи-
дает? Жажда жизни, тоска по дому, голос крови, пьянящее ощущение свободы
и безопасности. Но все это только чувства. Это не цели.
   Если бы мы вернулись домой в 1916 году, неутихшая боль  пережитого  и
неостывший накал наших впечатлений вызвали бы в  мире  бурю.  Теперь  мы
вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы
и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться.
   Да нас и не поймут, - ведь перед нами есть старшее  поколение,  кото-
рое, хотя оно провело вместе с нами все эти годы на  фронте,  уже  имело
свой семейный очаг и профессию и теперь снова займет свое  место  в  об-
ществе и забудет о войне, а за ними подрастает  поколение,  напоминающее
нас, какими мы были раньше; и для него мы будем чужими, оно столкнет нас
с пути. Мы не нужны самим себе, мы будем жить и стариться, - одни  прис-
пособятся, другие покорятся судьбе, а многие не найдут себе места.  Про-
текут годы, и мы сойдем со сцены.
   А может, все, о чем я сейчас думаю, просто навеяно тоской и  смятени-
ем, которые разлетятся во прах, лишь только я вновь  приду  под  тополи,
чтобы послушать шелест их листвы. Не может быть, чтобы все это ушло нав-
сегда, - теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь, неведомое,
томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг,
упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы  все
это сгинуло под ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских  борде-
лях.
   Деревья здесь сверкают всеми красками и отливают  золотом,  в  листве
рдеют алые кисти рябины, белые проселки бегут к горизонту, а в  солдатс-
ких столовых шумно, как в улье, от разговоров о мире.
   Я встаю. Я очень спокоен. Пусть приходят месяцы и годы, - они уже ни-
чего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня  отнять.  Я  так
одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу  без  боязни
смотреть им навстречу. Жизнь, пронесшая меня сквозь эти годы, еще  живет
в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то,  что  мне  довелось
пережить. Но пока я жив, жизнь проложит себе путь, хочет того или не хо-
чет это нечто, живущее во мне и называемое "я".
   Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней,  когда  на  всем
фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки  состояли  из  одной
только фразы: "На Западном фронте без перемен".
   Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда  его  перевернули,
стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, - на лице у него было
такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все  кон-
чилось именно так.
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. Скат - распространенная в Германии карточная игра. (Здесь и  далее
прим. пер.)
   2. Рамс - карточная игра...
   3. Тридцатилинейная пушка, т.е. орудие калибром в 75 мм. Линия -  ус-
таревшая мера длины, равная 2,5 мм (прим. пер.).
   4. Цитата из немецкого классика - нецензурное ругательство, пришедшее
в немецкий язык из пьесы И. В. Гете "Гетц фон Берлихинген".  "Цитировать
"Гетца фон Берлихингена" - выражаться неценэурно.
   5. Товарищ... друг... (фр.).
   6. Минуточку! (фр.).
   7. Война... Большое несчастье... Бедные мальчики... (фр.).
   8. Прошедшее время несовершенного вида (фр.).
   9. Идти (фр.).