азы-
вал о фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые кажутся мне тро-
гательными и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить  отношения.
Он готов слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не  знает,  что  на
свете есть вещи, о которых не расскажешь; охотно доставил бы я  ему  это
удовольствие, но я чувствую, как опасно для меня облекать все  пережитое
в слова. Мне боязно: а вдруг оно встанет передо мной во весь свой  испо-
линский рост, и потом мне уже будет с ним не справиться. Что сталось  бы
с нами, если бы мы ясно осознали все, что происходит там, на войне?
   Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему  несколько  забавных
случаев. Тогда он спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в  рукопашном
бою.
   - Нет, - говорю я, встаю и выхожу из комнаты.
   Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев,  потому  что
скрип их тормозов напоминает вой приближающегося снаряда.
   На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого язы-
ка, он набрасывается на меня с обычными вопросами:
   - Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но
тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней ме-
ре хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите,  Пауль,  вы
просто здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно,
ну конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее - для наших солдат!
   Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня  встречают
как самого почетного гостя, какой-то директор протягивает мне руку и го-
ворит:
   - Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух  наших  войск?
Изумительно, просто изумительно, ведь правда?
   Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.
   Он оглушительно хохочет:
   - Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить  француза!  Вы  курите?
Вот вам сигара, угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!
   На свою беду, я уже взял сигару, так  что  теперь  мне  придется  ос-
таться. Надо отдать им справедливость, - всех их так и распирает от  са-
мых теплых чувств ко мне. И все-таки я злюсь и стараюсь побыстрее  высо-
сать свою сигару. Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом  опрокидываю
принесенную кельнером кружку пива. Они тотчас  же  заказывают  для  меня
вторую; эти люди знают, в чем заключается их долг по отношению к  солда-
ту. Затем они начинают обсуждать вопрос о том, что нам надлежит аннекси-
ровать. Директор с часами на  стальной  цепочке  хочет  получить  больше
всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и большие  куски  России.  Он
приводит веские доказательства того, что все это действительно необходи-
мо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце  концов  все  ос-
тальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где надо  подго-
товить прорыв во Франции, и попутно обращается ко мне:
   - А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной
войны и хоть немножечко продвинуться вперед. Вышвырните  этих  французи-
шек, тогда можно будет и мир заключить.
   Я отвечаю, что, на наш взгляд, прорыв невозможен: у противника  слиш-
ком много резервов. А кроме того, война не такая простая штука, как  не-
которым кажется.
   Он делает протестующий жест и снисходительным тоном  доказывает  мне,
что я в этом ничего не смыслю.
   - Все это так, - говорит он, - но вы смотрите на вещи с точки  зрения
отдельного солдата, а тут все дело в масштабах. Вы видите только ваш ма-
ленький участок, и поэтому у вас нет общей  перспективы.  Вы  выполняете
ваш долг, вы рискуете вашей жизнью, честь вам и слава, - каждому из  вас
следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать
фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.
   Он пыхтит и вытирает себе бороду.
   - Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на  Па-
риж!
   Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и  я  вливаю  в
себя третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.
   Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на
прощание дружески шлепает меня по спине:
   - Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы  услышим  более  утешительные
вести о вас и ваших товарищах.
   Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом
деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время.  Между
той и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что  такое
война, - мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я  замечаю,
что я, сам того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места  здесь,
- это какой-то чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспраши-
вать, и по их лицам видно, что они гордятся этим, зачастую они даже  за-
являют об этом вслух, с этакой понимающей миной: дескать,  мы-то  знаем,
что об этом говорить нельзя. Они воображают, что они  ужасно  деликатные
люди.
   Больше всего мне нравится быть одному, тогда  мне  никто  не  мешает.
Ведь любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как  плохо  идут
дела на фронте и как хорошо идут дела на  фронте,  одному  кажется  так,
другому - иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому,  в
чем  заключается  смысл  их  существования.  Конечно,  раньше  и  я  жил
точь-в-точь, как они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.
   Мне кажется, что они слишком много говорят. У них есть  свои  заботы,
цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я
сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь  объяснить,  какое
это счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше
и не надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются  со  мной,  признают,
что я прав, - но только на словах, в том-то все и дело,  что  только  на
словах; они чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и
заняты другими вещами, они такие двойственные, никто из них не может по-
чувствовать это всем своим существом; впрочем, и сам я не могу в точнос-
ти сказать, чего я хочу.
   Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе,  их  мир
неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о  вой-
не; но в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным.  Как
можно заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот  мир.
Как можно жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронка-
ми и в небе поднимаются ракеты,  если  там  сейчас  выносят  раненых  на
плащ-палатках и мои товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп!
Здесь живут другие люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым  я
испытываю зависть и презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта,  и
Мюллера, и Тьядена. Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столо-
вой, а может быть, пошли купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.
   В моей комнате, позади стола, стоит коричневый  кожаный  диванчик.  Я
сажусь на него.
   На стенах приколото кнопками много картинок, которые я раньше вырезал
из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-ни-
будь понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напро-
тив - полка с моими книгами.
   В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. Книги я покупал пос-
тепенно, на те деньги, что зарабатывал  репетиторством.  Многие  из  них
куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и  двадцать
пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я  по-
купал их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведе-
ния внушали мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели  отобрать  самое
лучшее? Поэтому я покупал только полные собрания сочинений.  Я  добросо-
вестно прочел их, но только немногое понравилось мне по-настоящему.  Го-
раздо большее влечение я испытывал к другим, более  современным  книгам;
конечно, и стоили они гораздо дороже. Некоторые  я  приобрел  не  совсем
честным путем: взял почитать и не возвратил, потому что не  мог  с  ними
расстаться.
   Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не  церемонил-
ся, они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для
чего это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага  и  письма,
рисунки и мои литературные опыты.
   Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь,
в этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его.  Мои
руки лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок,  забира-
юсь на сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко отк-
рыто, через него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой  высится
шпиль церкви. На столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки,  раковина
вместо пресс-папье, чернильница, - здесь ничего не изменилось.
   Вот так и будет, если мне повезет, если после войны я смогу вернуться
сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою  ком-
нату и ждать.
   Я взволнован, но волноваться я не хочу, потому что  это  мне  мешает.
Мне хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередавае-
мое ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я  подхо-
дил к своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний,  кото-
рый поднимался во мне при виде их пестрых корешков,  пусть  он  растопит
этот мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и
пробудит во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее,  окрыленную
радость проникновения в мир мысли, пусть он вернет  мне  мою  утраченную
юность с ее готовностью жить.
   Я сижу и жду.
   Мне приходит в голову, что мне надо сходить к матери Кеммериха; можно
было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в  казармах.  Я
смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы  встает  воздушная,  с
размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно  наплывает  другая
картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом  сидим  у  костра  и
едим из миски жареную картошку.
   Но об этом мне вспоминать не хочется, и я прогоняю  видение.  Комната
должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу по-
чувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее,  чтобы,  возвращаясь
на фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая  радостью  возвращения
домой, она минует, она не разъест нас, как  ржавчина,  у  нее  нет  иной
власти над нами, кроме чисто внешней!
   Корешки книг прижались друг к другу. Я их не забыл, я  еще  помню,  в
каком порядке их расставлял. Я прошу их  глазами:  заговорите  со  мной,
примите меня, прими меня, о жизнь,  которая  была  прежде,  беззаботная,
прекрасная, прими меня снова...
   Я жду, жду.
   Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь
тени и воспоминания.
   Ничего нет, ничего нет.
   Мое беспокойство растет.
   Внезапно меня охватывает пугающее чувство  отчужденности.  Я  потерял
дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы уси-
лий ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то  пос-
торонний, сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня,  как
от осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его,  -
ведь я не знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я  солдат,  и
не должен забывать об этом.
   Утомленный пережитым, я встаю и вглядываюсь в окно. Затем достаю одну
из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и  беру  другую.
Ищу, листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая
стопа. К ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки,
тетради, письма.
   Я молча стою перед ними. Как перед судом.
   Дело плохо.
   Слова, слова, слова, - они не доходят до меня.
   Я медленно расставляю книги по местам.
   Все кончено.
   Тихо выхожу я из комнаты.
   Я еще не потерял надежды. Правда, я больше не вхожу в  свою  комнату,
но утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело беспово-
ротно. Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет  для  этого  много
времени - целые годы. Пока что я отправляюсь в  казармы  навестить  Мит-
тельштедта, и мы сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный
мне, как всякому солдату, тяжелый запах казенного помещения.
   У Миттельштедта припасена для меня новость, от  которой  я  сразу  же
чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополче-
нии.
   - Представь себе, - говорит Миттельштедт, доставая несколько прекрас-
ных сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь
на него. Он норовит поздороваться со мной за ручку  и  кивает:  "Смотри-
те-ка, да это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я  смотрю  на  него
большими глазами и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служ-
ба службой, вам бы не мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разго-
вариваете с начальником". Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо!
Нечто среднее между соленым огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он  оро-
бел, но все же еще раз попытался подольститься ко мне. Я  прикрикнул  на
него построже. Тогда он бросил в бой свой главный калибр и спросил  меня
конфиденциально: "Может, вы хотите сдать льготный экзамен? Я бы все  для
вас устроил". Это он мне старое хотел напомнить, понимаешь? Тут я здоро-
во разозлился и тоже напомнил ему кое о чем:  "Ополченец  Канторек,  два
года назад вы заманили нас вашими проповедями в добровольцы;  среди  нас
был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел идти на фронт. Он по-
гиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не вы, он еще  подож-
дал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами поговорим". Мне
ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я взял его с  со-
бой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили. Сейчас  ты
его увидишь.
   Мы идем во двор. Рота выстроена. Миттельштедт  командует  "вольно"  и
начинает поверку.
   Тут я замечаю Канторека и не могу удержаться от смеха. На нем  надето
что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках  вставлены
большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь вели-
кан. Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем  коротенькие,  они  едва
прикрывают икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень,
чеботы с высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шну-
ровкой сбоку. Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, кото-
рая в противовес ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В  общем,
вид у него самый жалкий.
   Миттельштедт останавливается перед ним:
   - Ополченец Канторек, как у вас вычищены пуговицы? Вы этому, наверно,
никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...
   Я мычу про себя от удовольствия. Совершенно так же, тем же самым  то-
ном Канторек выговаривал в  школе  Миттельштедту:  "Плохо,  Миттельштед,
очень плохо..."
   Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:
   - Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат,  поучились  бы  у
него!
   Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш  школьный
швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на ме-
ня свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с  невинным  видом
ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.
   Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И  пе-
ред этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,
восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего каран-
даша, чтобы погонять по французским неправильным  глаголам,  хотя  впос-
ледствии во Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не
прошло и двух лет, и вот передо мной стоит рядовой  Канторек,  внезапно,
как по волшебству, утративший всю свою власть, кривоногий, с руками, как
ручки от кофейника, с плохо вычищенными  пуговицами  и  со  смехотворной
выправкой. Не солдат, а недоразумение. У меня не укладывается в  голове,
что это и есть та грозная фигура за кафедрой, и я многое бы отдал за то,
чтобы знать, что я сделаю, если эта  шкура  когда-нибудь  вновь  получит
право спрашивать у меня, старого солдата: "Боймер, как  будет  imparfait
[8] от глагола aller? [9]
   А пока что Миттельштедт начинает разучивать развертывание в цепь. При
этом он благосклонно назначает Канторека командиром отделения.
   Он делает это из особых соображений. Дело в  том,  что  при  движении
цепью командир все время должен находиться в двадцати шагах перед  своим
отделением. Когда подается команда "кругом - марш! ", цепь делает только
поворот кругом, а командир отделения, внезапно  очутившийся  в  двадцати
шагах позади цепи, должен рысью мчаться вперед,  чтобы  снова  опередить
свое отделение на положенные двадцать шагов. Итого это получается  сорок
шагов "бегом - марш". Но как только он прибегает на свое место, проводя-
щий занятие офицер просто-напросто повторяет команду "кругом - марш",  и
ему снова приходится сломя голову нестись обратно. Таким образом,  отде-
лению и горя мало: при каждой команде оно только делает поворот да  про-
ходит с десяток шагов, зато командир так и снует туда и сюда, как грузик
для раздвигания штор. Это испытанный  метод  из  богатой  практики  Хим-
мельштоса.
   Канторек не вправе ожидать от Миттельштедта другого отношения к себе,
- ведь он когда-то оставил его на второй год, и Миттельштедт совершил бы
страшную глупость, если бы не воспользовался  этим  прекрасным  случаем,
прежде чем снова отправиться на фронт. Приятно сознавать, что  служба  в
армии дала тебе, между прочим, и такую блестящую возможность. После это-
го, наверно, и умирать не так тяжело.
   А пока что Канторек мечется как затравленный кабан.  Через  некоторое
время Миттельштедт приказывает закончить, и теперь начинается  ползание,
самый ответственный раздел обучения. Опираясь на локти и колени,  по-ус-
тавному прижимая к себе винтовку, Канторек тащится во всей  своей  красе
по песку в двух шагах от нас. Он громко пыхтит, и это пыхтение звучит  в
наших ушах как музыка.
   Миттельштедт подбадривает рядового Канторека, цитируя для его  утеше-
ния высказывания классного наставника Канторека:
   - Ополченец Канторек, нам выпало счастье жить в великую эпоху, поэто-
му мы должны напрячь свои силы, чтобы преодолеть все, если даже нам при-
дется не сладко.
   Канторек выплевывает грязную щепочку, попавшую ему в рот, и обливает-
ся потом.
   Миттельштедт наклоняется пониже и проникновенно заклинает его:
   - И никогда не забывайте за мелочами, что вы - участник великих собы-
тий, ополченец Канторек!
   Удивительно, как это Канторек до сих пор не лопнул от натуги, особен-
но теперь, когда ползание сменил урок гимнастики, во время которого Мит-
тельштедт великолепно копирует своего бывшего учителя,  поддерживая  его
под зад при подтягивании на турнике и  добиваясь  правильного  положения
подбородка; при этом он так и сыплет мудрыми сентенциями. Совершенно так
же обращался с ним в свое время Канторек.
   Затем Миттельштедт отдает дальнейшие распоряжения по службе:
   - Канторек и Беттхер, за хлебом! Возьмите с собой тележку.
   Через несколько минут Канторек и его напарник выходят с  тележкой  из
ворот. Канторек злобно понурил голову. Швейцар горд тем, что его  снаря-
дили на легкую работу.
   Гарнизонная пекарня находится на другом конце города. Значит, им при-
дется идти туда и обратно через весь город.
   - Они у меня  уже  несколько  дней  туда  ходят,  -  ухмыляется  Мит-
тельштедт. - Их уже там поджидают. Некоторым людям нравится на них смот-
реть.
   - Здорово, - говорю я. - А он еще не жаловался?
   - Пытался! Наш командир смеялся до слез, когда узнал об этой истории.
Он терпеть не может школьных наставников. К тому же я флиртую с его доч-
кой.
   - Канторек тебе подложит свинью на экзамене.
   - Наплевать, - небрежно бросает Миттельштедт. - И все равно его жало-
бу оставили без последствий, потому что  я  сумел  доказать,  что  почти
вс